Лейтенант уловил эту странную покорность, проводил взглядом бойца и сплюнул очертеневший окурок, привычно подумав, что Дробот, как нарочно, взял себе в напарники неопытного разведчика.
Ну и что ж, что он его специально тренировал, и надо сказать, очень умело. Бой — не тренировка. В бою, в самый ответственный момент, с каждым может случиться такой шок, что никакой медик не разберет: свалится человек, как бревно, или сам себя забудет… Может, и в самом деле следовало бы усилить его группу Прокофьевым — ведь сам человек просится.
Но что-то остановило лейтенанта — может быть, излишняя покорность бойца, а может быть, и то, что, в сущности, он принял второе, запасное решение: самому прорваться к траншеям и взять «языка». Возвратиться опять с пустыми руками невозможно. Андрианов понимал, что согласовывать это свое новое решение с капитаном Мокряковым уже нет времени, и потому отчаянно махнул рукой: буду действовать на свой страх и риск.
Вскоре взвод начал выдвижение.
Дробот вернулся к траншее, толкнул одеревеневшего Сиренко в плечо и неожиданно ласково шепнул:
— Ты что, Сашок, ушибся?
Шепот сержанта криком отозвался в контуженном страхом Сашкином мозгу. Сиренко встрепенулся и посмотрел в близкое, смазанное темнотой и тенью от каски лицо Дробота. Показалось, что он видит презрительно суженные, светлые глаза, насмешливую улыбку. И ему представились обидные часы тренировок. Это подстегнуло нервы и поставило все на свои места: перед ним был командир, который никогда, нигде и ни в каких случаях ничего не прощает. И Сашка, все еще замирая от страха, все-таки покорился. Еще бездумно он торопливо пополз за сержантом.
Дробот несколько раз останавливался и озабоченно заглядывал в лицо напарника: он боялся, что Сашка спасует и тогда сорвется поиск. Но он не знал, что каждый его взгляд подхлестывал Сиренко, вышибал из него проклятый страх, на место которого приходили другие, однажды уже испытанные и потому как бы привычные чувства: уверенность в командире, в себе, презрение к противнику. Чувства эти постепенно переплавлялись в убеждение, что все будет хорошо.
Однако страх еще жил. Он еще сидел в мозгу, хотя уже не был хозяином. Его можно было потеснить и в конце концов загнать в самые дальние уголки. Поэтому, когда Дробот внезапно остановился, Сашка даже обиделся: неужели не верит? Довольно этих проверок!
Дробот поманил его, и Сашка подполз. Они лежали голова к голове, и Дробот показал куда-то вправо и вперед. Сашка, как ему казалось, очень долго вглядывался в пепельную темноту и только случайно, чтобы дать глазам отдохнуть, перевел взгляд на небо, на то самое место, где совсем недавно желтела, как пролитое жидкое пиво, полоска зари. Теперь небо там было почти такое же низкое и темное, как и над Сашкой, и все-таки где-то за ним еще брезжил рассеянный облаками свет.
На фоне этого более светлого, чем окружающее, неба Сиренко увидел торчащую из земли палку. Но уже в следующее мгновение он понял, что палка не торчит, а как бы висит над землей — черная, зловещая в своей прямоте и законченности. Пошарив взглядом по призрачно-светлому фону, он увидел еще одну такую же, но словно бы повернутую в другую сторону законченную палку. И тут только он понял, что впереди и вправо от него торчат изготовившиеся к бою немецкие пулеметы.
Первым, о ком подумал Сашка, был Дробот. Он опять оказался прав — немцы были как раз там, где он их ждал. Значит, предстояли немедленные действия: незаметно подобраться к ним, навалиться и по возможности бесшумно лишних придавить, а одного, самого нужного, обезопасить кляпом и притащить в свою траншею. Сашка отрабатывал эту операцию десятки раз и был уверен, что немец будет не таким хитрым и изворотливым, как сержант, брать которого в плен было очень трудно.
Сознание надвигающейся решительной опасности, не случайной, а заранее предсказанной, не только не испугало Сиренко, а, наоборот, как бы окончательно затолкало все еще трепетавший страх в самый потаенный уголок. Сашка подобрался, напрягся, ощущая, как в нем растет и растет захватывающий и обжигающий боевой азарт. Он чем-то напоминал то чувство, что рождалось на занятиях, когда ему удавалось схватить сержанта и прижать так, что Дробот сдержанно охал и серел: у него все еще побаливали раны.
«Ну, этого паразита, — с сердитой радостью подумал Сашка, — мне жалеть будет не к чему».
Он хотел было двинуться вперед, но сник прежде, чем Дробот знаком остановил его, и подумал, что пулеметы стоят что-то слишком уж близко от лощины. Сержант толкнул его и знаком показал, чтобы он полз влево. Сашка поначалу опешил — «языка» можно взять справа, а Дробот полез влево. Но он ясно помнил инструктаж Дробота — во всем слушаться беспрекословно и только, если его, сержанта, убьют, тогда действовать сообразно с обстановкой. И Сашка пополз влево.
Из лощины они поднялись на ровное поле и увидели кустарник. Сиренко отлично помнил этот ориентир — было высказано предположение, что именно здесь противник может расположить исходные позиции своей засады. В кустах и в самом деле что-то шебуршилось — сдержанно и настороженно, хотя засада с пулеметами была на месте. Сержант круто повернул и двинулся прямо к немецким траншеям, обходя кустарник с тыла.
Разведчики ползли дальше и дальше, и Сашка все отчетливей понимал, что план поиска уже нарушен, и на место исчезающего боевого азарта в него вползали сомнения. Зачем они забираются так далеко? Почему не действуют остальные разведчики? Почему вокруг такое молчание, особенно там, куда должны ударить остальные?
Вопросы все напирали и напирали на Сашку, и наконец пришел самый важный вопрос: а вдруг этот непонятный, словно прокопченный сержант потянет его прямо к немцам в лапы?
На Сашку нахлынул новый прилив страха. Это был уже не страх за собственную жизнь. «Погибнуть — не штука, — подумал Сиренко, — а вот попасться немцам…» Впрочем, и это было не самым страшным — было нечто другое, более ужасное и важное: ненависть к предательству, которое страшнее страха, был взрыв возмущения, было еще многое, что и в сумме и каждое в отдельности оказывалось все же деятельней и сильней, чем страх и перед немцами и за свою жизнь.
Сашка остановился и подтянул автомат. Зачем он это сделал, он не знал: может быть, для того, чтобы заставить Дробота выполнить задачу. Но сержант словно имел глаза на затылке да вдобавок еще знал, о чем думает Сашка. Он тоже остановился и жестом подозвал к себе Сиренко. Они долго лежали и слушали тишину. Нервы у них были напряжены до предела, и потому постепенно тишина стала прорастать звуками.
Траншеи противника были неподалеку. Из них слышалось покашливание, шорох шагов, чирканье зажигалок, приглушенный звон и шарканье оружия о слегка подмерзшие стены. И они поняли, что немцев в траншеях много. Но самое неприятное было в том, что и справа от них — из кустарника и откуда-то еще дальше — тоже доносились сдерживаемые звуки чужой и враждебной жизни. И оба поняли, что они находятся сейчас в окружении. Они сами заползли в это окружение и теперь слышали шорохи и, кажется, даже дыхание тех, кто их окружил.
И тут только до Сашки дошло все значение тех пулеметов, которые он увидел. Противник разгадал замысел. Он приготовился встретить их совсем не так, как надеялся Дробот. Оп оказался хитрее и мощнее. Дробот словно подслушал эти вполне самостоятельные солдатские мысли своего подчиненного, впервые в жизни разобравшегося в сложившейся обстановке. Он наклонился к Сашке и, придерживая ладонью каску, чтобы ненароком не царапнуть ею о сиренковскую, зашептал:
— Видал проход в ихних проволочных заграждениях? Оттуда они обязательно пройдут здесь — для большой засады их мало: слышал, сколько их в траншеях набито, ага. Значит, здесь и возьмем «языка». Ты поползешь назад, той же дорогой, а я останусь прикрывать. — Сержант вздохнул и добавил: — Не то они наших могут отрезать. — Он промолчал и совсем ласково шепнул: — Переплет, Сашок, правильный. Только ты не дрейфь — главное, доставь «языка», а я, может, выкручусь.
Первое, чему удивился Сиренко, было то, что ему приказывали доставить «языка», которого нет и в помине, да еще в тот момент, когда сами они, как перепелки в сети, сидят в окружении, «в правильном переплете». А второе, что поначалу тоже вызвало удивление, был явственный шорох шагов. Поэтому удивиться чему-либо другому Сашка просто не успел.
От прохода, который Сашка так и не увидел, прямо на них уступом двигались три сгорбленные фигуры. Вступив на невидимую тропку, они как бы слились — пошли одна за другой. Сам не зная почему, Сашка подобрался и приготовился к прыжку. Дробот отодвинулся от него, слегка развернулся и приподнял руку, почти касаясь ею Сашкиного лица.
Сгорбленные фигуры приближались, и теперь Сашка видел, что передняя несет все ту же черную палку, на которой играла бликами далекая осветительная ракета. Эти же блики как бы перекинулись вниз, и Сашка заметил, что они запрыгали по металлическим коробкам — их несли в руках две другие фигуры: на огневую позицию выдвигался еще один пулеметный расчет.
Немцы были так близко, что Сашка, широко раздувая ноздри от нетерпения и острого предчувствия чего-то необыкновенного, уловил запахи чеснока и одеколона. И эти запахи сказали ему, что расчет этот разобщен. Первый немец шел уверенно, почти не пригибаясь, а двое других отстали от него шагов на пять и двигались уже не змейкой, а почти рядом: видимо, им было страшно и они инстинктивно жались друг к другу.
Когда немцы приблизились к разведчикам так близко, что хруст травы под их сапогами показался нестерпимо громким, когда напряжение дошло до своей крайней точки и Сашке, чтобы спастись от этого неистового напряжения, ужасно захотелось закричать, или прыгнуть на немцев, или хотя бы начать стрелять — он почувствовал па своем лице руку Дробота. От неожиданности он вздрогнул и покосился на командира.
Дробот лежал не шевелясь, но даже в темноте было видно, как нечеловечески напряжено его ловкое, гибкое тело, как выдвинута вперед, словно у бегуна на старте, напружиненная нога.
Немцы прошли и повернулись к ним спинами. Рука Дробота ослабела, скользнула и вдруг с силой сжала Сашкин рот, потом отодвинулась. Сашка увидел три смутно белеющих пальца и сразу все понял: он должен напасть на третьего, последнего немца, зажать ему рот и, обезопасив, тащить в тыл. Сашка кивнул, и рука исчезла.
То, что произошло в следующие мгновения, Сиренко плохо помнил. Потом были отрывочные воспоминания — чье-то слабое, послушное тело, огромные глаза, попытка дернуться, освободиться и снова послушное, безвольное тело. Наконец, запах — неожиданный запах не то одеколона, не то еще чего-то парфюмерного: заталкивая в рот немцу кляп, Сашка почуял его выдох. Видимо, перед выходом на задание немец плотно покушал, а потом аккуратно почистил зубы. Он пользовался хорошей, пахучей пастой, вероятнее всего французской — запах был очень тонкий.
Но уже в последующие секунды воспоминания слились в нечто связное.
Далеко сзади раздался шум, скрежет металла, потом душераздирающий, тоскливый крик. Сашка дернулся. Но приказ повел его дальше, и он, торопливо скользя по негнущейся подмороженной траве, волоча за собой безвольное тело, услышал внезапную, настороженную тишину, такую, словно крик загнал в землю все живое, заставил его не дышать.
Дышал только Сашка, он торопливо полз и полз, огибая кустарник, из которого вдруг ударил одинокий выстрел. И почти сейчас же с того места, где впервые раздался крик, полоснула автоматная очередь. Потом в кустах плеснуло пламя от взрыва ручной гранаты и в неумолимо разрастающейся сумятице выстрелов и разрывов прозвучал звонкий и почему-то торжествующий возглас:
— Взвод! — И уж совсем захлебывающийся, похожий на визг, всхлип: — Бей гадов!
Сашка все так же торопливо скользил по жухлой траве, изредка посматривая на уплывающие назад и вбок кусты, из которых струйками вылетали трассирующие пули и, часто вздрагивая, билось ярко-оранжевое, с голубыми подпалинками пламя.
Теперь все вокруг грохотало, гремело, свистело. Высоко в небо взлетали осветительные и сигнальные ракеты, слышались глухие разрывы гранат и чьи-то далекие крики. Сашка с большим напряжением успел подумать: «Откуда там взвод? — А потом решил: — Может, наши перенацелились?»
И пополз в лощину. Над ней проносились трассирующие пули — слитно били те два пулемета, которые так насторожили Дробота.
Ракеты лили свой мертвенный свет, и один край лощины все время трепетал — по земле бродили смутные тени. Сашка пополз по этим живым, изгибающимся, то сливающимся, то распадающимся теням.
Он остановился только один раз — ему показалось, что пленный мертв. Сиренко заботливо, даже любовно перевернул его на спину и заглянул в искаженное кляпом лицо. Глаза у немца были широко открыты, и в них ходили блики от ракет, как в неживых. Сашка нахмурился, и лицо пленного сейчас же дернулось, глаза виновато заморгали. Сашка успокоился, подхватил немца и, размеренно работая локтями, быстро пополз дальше. Усталости он не чувствовал и даже не потел: тренировки в лесу сделали свое дело.
Услышав слева от себя выстрелы, а потом и разрывы гранат, лейтенант Андрианов на мгновение обмер, потом выругался и решил:
— Все… провалилось…
Бой слева все разрастался, и лейтенант, в душе поблагодарив самого себя за то, что заранее принял правильное решение, скомандовал:
— Вперед, броском!