Из вежливости я снял куртку, но мне почему-то не захотелось стаскивать штаны. Вероятно, привычка носить одежду способствует развитию скромности в большей степени, чем что-либо другое, вне зависимости от происхождения. По возможности коротко я объяснил Роксане, как наш Господин доставил нас на ферму и бросил там, как нам пришлось взять в доме одежду для своего похода — одежду ее родителей, так уж получилось.
— Ты говоришь, что Плуто и твоя мать прибыли на Землю вместе с вами? — спросила Роксана, злобно хмуря свои морщинки возле глаз. — Где же они теперь?
— Я надеялся, что вы можете знать это, Роксана. Я был уверен, что Плуто нанесет вам визит. Он ведь посылал вам каждую свою новую книгу.
— Нет. Нет, должно быть, это ему не удалось. Я до последнего момента не слыхала, что вы здесь. Но какой… — в выражении ее глаз появилась нежность, как бывало и прежде, когда ей в голову приходила какая-нибудь расчетливая мысль, — восхитительный сюрприз!
В разговоре возникла новая пауза, потому что нам с Жюли не хотелось бестактно демонстрировать озабоченность только собственными проблемами, когда Роксана сама явно была в беде. Казалось, она целиком ушла в какие-то очень личные переживания.
— Вы читали «Молитвы облачению»? — спросила Жюли, чтобы нарушить тягостное молчание. — Все Лебединое озеро было уверено, что на сегодня это лучшая вещь Плуто. Говорят, от его новых обрядов совершенно невозможно оторваться.
— Начинала, но не смогла, как бы это сказать… вникнуть в суть. Я часто нахожу, что… современные писатели, по моим наблюдениям… хотя Плуто… однако… — Она потеряла нить мысли и стала с отсутствующим видом потирать свои костлявые голые бедра. Я заметил, что ее кожа покрыта маленькими темно-синими отметинами, главным образом на бедрах и ляжках. Они были слишком крохотными, чтобы быть следами побоев, но и очень уж многочисленными, чтобы оказаться случайными.
Она глубоко вздохнула, и этот вздох выразил нечто большее, чем утомление скучной жизнью в Шрёдере и даже чем утрату Господина. Это был знак невыразимой грусти с примесью непреходящей удовлетворенности.
— Животное! — прошептала она явно не для наших ушей. — Мерзкое животное!
Потом, словно все, что с ней только что произошло, следовало взять в какие-то громадные скобки, она вернулась к прерванной теме разговора:
— Если хотите знать правду, в последнее время я читаю гораздо меньше, чем прежде. Даже Пруст, даже он перестал быть для меня тем, чем был прежде. Нет, даже Пруст, живительный… — И эта ее речь перешла в шепот, такой тихий, что было трудно уловить, действительно ли она произнесла «живительный» или повторила слово «животное». — А потом, конечно, еще и эта революция. Очень трудно сосредоточиться на чтении, когда вокруг тебя революция.
— О да, — подхватил я, — революция. Не расскажете ли нам о ней немного подробнее?
Рассказ Роксаны о последних событиях был не слишком четким, потому что основывался на подслушанных разговорах и не дающих никакой информации предположениях. Даже само слово революция вводило в заблуждение. Чем дальше, тем более ее отчет сопровождался таким количеством вздохов и проклятий, что подробный его пересказ выглядел бы чрезмерной погоней за правдоподобием. Поэтому я даю ниже не подправленную историю, которую поведала нам в тот вечер Роксана, а голые факты, позднее установленные судами и нашедшие отражение в газетных сообщениях.
Июль был месяцем необычайной солнечной активности. Господа в предвкушении динамичных шоу северного сияния, которые следуют за такими периодами, косяками потянулись к Земле. Многие, подобно нашему Господину, захватили с собой любимцев. Вскоре после нашего прибытия, как раз во второй половине дня, когда мы с Жюли были освобождены от Сворки, из скопления солнечных пятен вырвался протуберанец необычайной активности и выбил Господ из седла.
Все выглядело так, как если бы потребление энергии в каком-то доме неожиданно стало слишком большим. Как если бы включилось сразу все: холодильник, электрическая плита, кондиционер, утюг, тостер, кофеварка, все люстры и бра, телевизор и даже игрушечная железная дорога в цокольном этаже. Потом БЛЯМС! — ужасные искры и чертово короткое замыкание. Света нет, лампочки полопались, провода сплавились, моторы замерли. Господа, конечно, не погибли. Они сделаны из более крепкого материала, чем тостеры. Но пока они приходили в себя…
Роксана избежала наихудшего, потому что в момент катастрофы сидела на ступенях кафедрального собора. Произошла вспышка (в буквальном смысле слова, всего одна вспышка), и весь питомник — стены, полы, даже запасы пищи и спортивный инвентарь — исчез. Было ощущение, будто все это существовало как мысль в голове Бога, но Бог ушел и забыл об этом. Любимцы, парившие в стремнинах силового поля громадных просторов гимнастического зала, оказались в состоянии свободного полета в еще более необъятном пространстве. Все, кто находился на верхних этажах зданий питомника, внезапно с ускорением понеслись к земле в точном соответствии с законами свободного падения. Кому повезло, как Роксане, отделались ушибами заднего места или растяжением связок. Другие погибли.
Образовавшееся кровавое месиво было ужасным. Питомник Шрёдер — вернее, то, что от него осталось, — охватила паника. Но худшее было впереди. Динги, разобравшиеся в случившемся быстрее сбитых с толку любимцев, бросились повсюду опустошать племенные фермы и питомники. В первом мятежном порыве они были безжалостны. Щенков отбирали у матерей, чтобы воспитывать в норах Дингов; мужчин, каждого, кто пытался сопротивляться, хладнокровно резали на глазах их самок; а самих несчастных самок… А чего еще можно было ждать от Дингов?
В этом месте рассказа Роксана залилась слезами и была совершенно не в силах продолжать, соблюдая хотя бы видимость хронологической последовательности.
— О, животное! — причитала она. — Вы не можете представить, как я ненавижу его! Увидев меня той ночью, он приказал двоим подчиненным доставить меня в его палатку, а потом — это было так ужасно! Какие вещи он заставлял меня делать! Унизительно! О, я могла бы отравить его! Животное! Но у меня не было возможности. Ох, как вспомню… Если бы вы только знали… — В продолжение всей этой диатрибы руки Роксаны с еще большим остервенением растирали тощую плоть ее бедер, темных от множества этих странных булавочного размера синяков. — Помните, много лет назад я рассказывала вам о своих родителях? Как мой отец отправлялся по субботам в город и возвращался заправленным доверху? Как угощал побоями мою несчастную мать? Как я подслушивала у печной заслонки над лестницей? Как мне хотелось подглядеть! Но теперь я знаю! Потому что он — точно такой же. Еще одно животное. Порочное, невежественное, вонючее, грубое животное!
В общей сложности Роксана рассказывала свою историю чуть ли не целый час, потому что у нее была манера пускаться в страстные обличения или в отступления, которые доставили бы удовольствие любому ценителю «Тристрама Шенди». Я же склонен к более прямой линии повествования. По правде сказать, ее отклонения начали заметно коробить меня, как только я понял из ее рассказа, что по соседству с нами рыщет масса Дингов и что Роксана живет с их главарем Бруно Шварцкопфом!
— Роксана, — сказал я, пытаясь поднять ее на ноги, — мы с Жюли намерены помочь вам бежать. Но лучше сделать это прямо сейчас. Мы теряем слишком много времени, сидя здесь и разговаривая ни о чем.
— Слишком поздно, — ответила Роксана со вздохом, в котором наряду с отказом ощущалась некоторая примесь удовлетворения. — Уже слишком поздно.
Долгая преданность такому мастеру слова, как Пруст, в конце концов нанесла урон характеру Роксаны. Рискуя забежать вперед в моем повествовании, я тем не менее должен заявить раз и навсегда: Роксана, как ни грустно сознавать, в чем-то была мазохисткой.
— Роксана, — сказал я теперь более твердым голосом, — вы обязаны идти с нами.
— Займись собственной сучкой, мистер, — послышался совсем не издалека голос, похожий на рев. С упавшим сердцем я повернулся к незвано вторгшемуся — краснолицему, кривоногому, асимметричному комку плоти в униформе цвета хаки, грязной и засаленной. Он стоял по другую сторону забора, подбоченившись, и в широкой ухмылке, какую я называю с тех пор «благонамеренной», показывал кривые гнилые зубы. Хотя ростом он был немногим более полутора метров, его грудь выглядела широкой, а руки были непропорционально толстыми. Он сжимал в мясистой ладони что-то напоминавшее стекловолоконное удилище.
— Имя — Шварцкопф, мистер. Бруно Шварцкопф, глава КРС здешних мест. Мы занимаемся репатриацией этих проклятых любимцев. Ну, старушка Роки, пойдем-ка домой. Ты ведь знакома с моими взглядами на обнюхивание чужих псов. — Он рассмеялся, как мог бы рассмеяться бык, если бы умел.
Так этот жалкий, бесформенный коротышка и есть Динго! Столько лет ужаса — и вот передо мной оказалось нечто не более страшное, чем генетический вывих. Я позволил охватившему меня гневу расцвести во всей своей красе.
— Вы Роксане не Господин, и она не пойдет с вами.
— Что за дурь ты несешь!
— Бога ради, — взмолилась Роксана, — я должна пойти с ним.
Однако ее тело не противилось моим усилиям; она не могла пошевельнуться от страха. Я поднял ее на ноги, оттолкнул себе за спину и поднял с земли топор. У меня не было сомнения, что один лишь вид топора заставит его дать тягу.
Он широко улыбнулся:
— Кто же ты, парень? Уж не чертов ли любимец? Говори!
— Динго! — крикнул я с вызовом. — Защищайтесь.
Бруно завел руку за спину и настроил аппарат, пристегнутый заплечными ремнями, который был примерно того же размера, что и наши рюкзаки. Затем полез через пролом в заборе, помахивая длинным гибким удилищем.
— Топоры! — глумливо изрек он. — Следом, как известно, будут изобретены лук и стрела.
Я шагнул ему навстречу, как только он перебрался на нашу сторону. Мой топор был наготове, и убийства, как говорится, жаждало сердце мое. Левой рукой я оперся о металлический остов рухнувшего пилона, потому что колени плоховато слушались меня. Должен сказать, что обычно я не наблюдал за собой такой слабости в подобных обстоятельствах.
Легким движением Бруно хлестнул удилищем по пилону. Произошла вспышка, и в голове у меня все пошло кругом.
Я уже сидел на земле. И сквозь туман полуобморока с трудом разглядел над собой темнозубую ухмылку Бруно. Схватив топор, я в бешенстве замахнулся, но мое оружие впустую звякнуло по пилону.
Он снова стегнул удилищем. Удар пришелся по левому колену, отозвавшись болью во всем теле. С моих губ сорвался крик.
— Полезная штуковина, а, Джек? Особенно для кровообращения. Если интересуешься механикой, сделать ее — пара пустяков. Это шест погонщика. Вообще-то такие применяют для крупного рогатого скота, но на более мелких животных они срабатывают даже лучше.
Он хлестнул еще раз, прочертив линию боли по моей шее. Я снова завопил — сдержать крик не было сил.
— Удилище — моя идея. Оно удобнее пик.
Он поигрывал кончиком своего оружия на моей правой руке. Каждый клочок остававшегося у меня сознания сосредоточился именно здесь. Я сжимал топорище, пока боль от сжатия не пересилила вспышки боли, на части разрывавшей все мое тело, — пока сознание не оставило меня.