— Ну, что ж? Он немножко горяч. Это еще ничего, — отвечал мистер Кларенс примиряющим тоном.
— Да не то, что горяч, а он совсем не понимает меня, — продолжала мистресс Кумб. — Он ни о чем ни думает, кроме своей лавчонки. Если мне нужно общество, если понадобятся деньги для того, чтобы иметь какие-нибудь развлечения, наконец, даже просто на хозяйство, то у нас сейчас же ссора. Он сейчас же начинает толковать о «благоразумной экономии», о «борьбе за жизнь» и все такое. Поверите ли, он по целым ночам не спит, обдумывая как бы это обрезать меня на пару шиллингов! Он однажды потребовал, чтобы мы ели французское масло! Ей Богу! Не слушаться же мне его, в самом деле!
— Разумеется! — подтвердила Дженни.
— Если мужчина дорожит женщиной, — сказал мистер Кларенс, — то он должен быть готов на всякие для нее жертвы. Что касается меня, — прибавил он, откидываясь на спинке дивана и смотря на Дженни, — я и не посмею жениться до тех пор, пока не буду в состоянии прилично обставить мою жену. Это было бы презренным себялюбием. Мужчина должен предварительно сам пробить себе дорогу, а не тащить жену…
— Я с этим не совсем согласна, — прервала его Дженни, — почему же бы мужчине и не воспользоваться помощью женщины, если только он будет обращаться с нею как следует. Нам, главное, нужно…
— Вы не поверите, — прервала мистресс Кумб, — какая я была дура, что вышла за него замуж. Должна бы уж, кажется, хорошо его знать. Ведь, если бы не мой отец, то у нас и кареты-то к венцу ехать не было бы.
— Боже мой! Неужели он даже об этом не подумал? — сказал мистер Кларенс с негодованием.
— Говорит, деньги были нужны на какой-то там товар или вообще на какие-то пустяки. Да что! Он не хотел даже нанимать прислуги! Это уже я настояла. У нас всякий раз целые бури из-за денег. Приходит ко мне, приносит какие-то счета, чуть не плачет. «Нам бы, говорит, только этот год как-нибудь пережить, а там дело пойдет». Я уж к этому привыкла. Знаю, я говорю, нам бы только этот год пережить, а там опять нужно будет переживать еще год, я говорю. Вам угодно, чтобы жена ваша морила себя черной работой, я говорю, так вы бы тогда должны были жениться на черной невольнице, а не на порядочной девушке, я говорю. Мы у папеньки белья не стирали, я говорю…
Долго еще мистресс Кумб причитала в таком же духе, и долго разговор вертелся на недостатках ее мужа и страдальческой ее судьбы, но мы передавать его не будем, так как многие из наших читателей сами бывали, вероятно, объектами таких разговоров или, по крайней мере, слыхали их… Довольно того, что разговор затянулся до вечера, когда мистресс Кумб отправилась готовить чай, а мисс Дженни во время ее отсутствия кокетливо присела на ручку дивана, рядом с мистером Кларенсом.
— Что это мне послышалось, как будто кто-то целуется? — шутливо спросила мистресс Кумб, снова входя в гостиную.
На этой фразе основался веселый разговор о поцелуях, затянувшийся и во время чая, до тех пор, пока появились первые признаки возвращения мистера Кумба.
Признаки эти состояли в постукивании ручкой наружной двери.
— Вот мой супруг и повелитель! — сказала мистресс Кумб. — Ушел аки лев рыкающий, а возвращается, наверное, смирней овечки.
Что-то такое упало в лавке, — повидимому, стул. Все притаили дыхание и прислушиваются иронически. Слышны тяжелые, но неверные шаги по коридору; затем дверь отворяется, и входит мистер Кумб, но мистер Кумб совершенно преображенный. Безукоризненный воротничок намок, запачкан и повис; пальто надето навыворот и рукава его полны мухоморов; те же грибы торчат из карманов жилета, и грудой высятся в шляпе, которую достойный глава семьи держит в руках. Все эти легкие изменения праздничного костюма являются, однако же, ничтожными по сравнению с переменой, совершившейся в лице мистера Кумба. Оно мертвенно бледно; глаза вытаращены, зрачки расширены, а бескровные, почти синие губы искривлены в какую-то не то улыбку, не то гримасу.
— Гулляй! — восклицает мистер Кумб, от самого порога пробуя начать танцевать. — Рразумное развлечение! Тттанцы! Вот!
Он делает несколько неловких шагов и начинает раскланиваться с публикой, едва держась на ногах.
— Джим! — восклицает мистресс Кумб, а мистер Кларенс, как сидел, так и остается с открытым ртом.
— Он пьян, — говорит мисс Дженни потихоньку, хотя едва ли она когда-нибудь видывала такую страшную бледность на лице пьяного или такие блестящие расширенные зрачки.
Мистер Кумб протягивает Кларенсу горсть мухоморов.
— Кушшьте! — говорит он, — хорошая штука!
Он, очевидно, весел и желает всем добра. Но при виде всеобщего отчуждения вдруг круто меняется и переходит к страшному гневу, как это обыкновенно бывает при отравлениях наркотическими ядами. Очевидно, он вспомнил утреннюю ссору и потому сразу начинает кричать таким страшным голосом, какого мистресс Кумб никогда не слыхивала.
— Мой дом! Я здесь х-х-хозяин! Ешь, что дают!
Кларенс при этом оказывается трусом. Взглянув на разъяренного хозяина, он вскакивает и прячется за стул. Мистер Кумб схватывает его за шиворот и начинает совать ему в рот мухоморы. Дженни и мистресс Кумб с криком бегут через коридор в лавку. Стол с чайным прибором падает. Мистер Кларенс с физиономией, намазанной мухоморами, вырывается из рук Кумба, оставив в них воротник своего пиджака, и бежит через тот же коридор в кухню.
Выбежав в коридор, мистресс Кумб кричит: «Заприте его в гостиной!», но союзница ее, мисс Дженни, успевшая добраться до лавки, запирает дверь из этой последней в коридор, причем мистресс Кумб бежит вверх по лестнице и запирается в своей спальне.
Оставшись господином положения и увидав, что жена убежала, мистер Кумб после легкого колебания направляется в кухню, где спрятался Кларенс, собиравшийся запереть хозяина с этой стороны, но не могший найти ключа. При его приближении Кларенс пробует скрыться в кладовой, но из нее нет выходя, и он попадает в плен. Что тут произошло — доподлинно неизвестно, так как мистер Кумб ничего не помнит, а Кларенс избегает всяких разговоров на этот счет. Надо думать, что гнев мистера Кумба прошел, и он опять обратился в развеселого малого, дружески потешавшегося над Кларенсом. Он, кажется, заставил последнего попробовать мухоморов, поборолся с ним немножко, потанцевал, затем умыл его под краном и даже вычистил ему лицо сапожной щеткой, а в конце концов выпроводил через черный ход на улицу. Боясь опять рассердить хозяина, ввиду обилия разных колющих и режущих инструментов в кухне, Кларенс, должно быть, вполне добродушно подчинялся всем этим операциям.
Покончив с Кларенсом, мистер Кумб вспомнил Дженни, которая сидела запертою в лавке, так как ключ от наружной двери оставался в гостиной. Попробовав, однако же, сломать дверь из коридора в лавку, мистер Кумб не справился с этой задачей и должен был оставить Дженни в покое на всю ночь, так же как и свою жену, сидевшую в спальне.
После этого мистер Кумб в погоне за весельем, отправился, должно быть, опять на кухню, где и выпил или вылил на свой фрак пять бутылок крепкого портера, хранившихся специально для мистресс Кумб, ввиду ее слабого здоровья, так как сам мистер Кумб принадлежал к обществу трезвости. Раскупоривать их было бы скучно, и потому мистер Кумб, распевая веселые песни, отбивал горлышки бутылок любимыми тарелками своей жены, полученными ею в приданое, причем сильно обрезал себе руку.
О том, что произошло дальше, история умалчивает. Известно только, что мистер Кумб закончил этот многознаменательный вечер глубоким сном в угольном погребе.
Прошло пять лет. Наступил опять воскресный вечер в октябре месяце, и мистер Кумб оказался опять гуляющим по сосновому лесу, около канала. Он попрежнему оставался маленьким, черноглазым человечком, но двойной подбородок его теперь едва ли уже можно было считать фикцией. Пальто на нем было новое, с бархатными лацканами, а воротничок был уже откладной, хотя и столь же туго накрахмаленный. Шляпа блестела как лакированная, а перчатки хоть и не новы, но тщательно вычищены. Внимательный наблюдатель опять заметил бы в его осанке что-то военное, что-то указывающее на сильно развитое самоуважение. Он теперь был уже настоящим хозяином, так как держал троих приказчиков. Рядом с ним шел джентльмен, представлявший собою загорелую и значительно увеличенную, но точную с него копию: брат его Том, только что вернувшийся из Австралии. Они толковали о перипетиях «борьбы за жизнь», выдержанной каждым из них, и Джим только что изложил Тому подробности своего современного положения.
— Не дурно вы устроились, Джим, — сказал брат Том. — При теперешней конкуренции, право, очень недурно. Счастье ваше, что у вас есть такая хорошая жена. Без ее помощи плохо бы было.
— Между нами сказать, — заметил Джим, — ведь это не всегда так было. Она не всегда была такая. В начале нашего супружества у ней в голове, что называется, ветер ходил, как и у всех молодых женщин, впрочем.
— Может ли быть?
— Да уж так. Вы, может быть, не поверите, но она была и ветрена и сварлива. Ну, а я, конечно, любил ее, баловал, был слаб, она и вообразила, что вся вселенная создана только для нее, превратила наш дом в какой-то караван-сарай: барышни из магазинов, их возлюбленные, песни, болтовня, ухаживанье, а для дела и времени не оставалось. Вся торговля чуть не пошла прахом. Меня совсем чуть из дома не выгнали.
— Вот никогда бы не подумал!
— Как же! Я ее убеждал, конечно, говорил, что жена должна помогать мужу, что я не в работники к ней нанялся, что я добр, только пока меня не выведут из себя, и что к этому, кажется, идет. Но она ничего не слушала.
— Ну..?
— Бабы всегда ведь так. Она не верила в то, что я могу когда-нибудь возмутиться, а такого рода женщины (только, пожалуйста, между нами, Том) могут уважать мужчину только тогда, когда его боятся. Один раз я ей и показал на что способен. Это было тоже в октябре и тоже в воскресенье. Мы поссорились из-за одной ее приятельницы, некоей Дженни, сидевшей у нас со своим ухаживателем. Я ушел из дому, а потом вернулся, да и задал им всем хорошую трепку.
— Да что вы?!
— Ей-Богу, так. В здравом рассудке я, признаться, не сделал бы этого, но тут я точно с ума сошел. Вернулся, да так отделал ухаживателя Дженни (здоровенного малого), что с тех пор вся компания присмирела. Жена всю ночь просидела запертой в спальне, а на другой день я прочел ей хорошую нотацию, и с тех пор все наши ссоры прекратились.
— Так что вы, значит, вполне счастливы?
— Как сказать? Счастлив насколько возможно. Ведь не взбесись я тогда, то просить бы мне теперь милостыню на дорогах, а жена и вся ее родня проклинали бы меня за то, что довел ее до нищеты. Знаю я их! Ну, а теперь, слава Богу, живем понемножку.
Братья шли несколько времени молча.
— Да, женщины — презабавные существа! — сказал, наконец, брат Том.
— Их нужно держать в руках, — сентенциозно произнес брат Джим.