Рост общественности есть рост нравственности; рост нравственности есть понижение страха вечной угрозы и повышение внутренней самоответственности. Вот почему из современных законодательств исчезает смертная казнь и многие жестокие кары, обыкновенные в прежнее время. И потому же исчезает и вера в дьявола-мучителя и в ад, полный осужденными грешниками, которым нет надежды на прощение. В Средние века судья за самую ничтожную вину угрожает смертью, а духовник адом, и оба имеют к тому основание, так как всякий другой довод был неубедителен в обществе буйном, грубом, невежественном и ничего не боявшемся, кроме смерти и загробной расплаты, воображаемой с чисто языческим материализмом. Повышение этнического сознания параллельно погашает надобность и в смертной казни, и в бесе. Царство страха сменяется царством разума. Правления деспотические сменяются правлениями либеральными. Впереди брезжит заря социалистического строя… Великому этическому деспоту, бесу, нечего делать в их условиях, и он исчезает, как король старого режима, бежавший от восставшего народа в бесповоротное и бесславное изгнание.
Кроме религиозно-этической эволюции, вернее сказать, как великая и самая деятельная часть ее сложного состава, выдвигается против беса наука. «Демонизм» и «наука» — два слова, выражающие две противоположности, два взаимоотрицания, два враждебные мировоззрения и мироотношения. На заре цивилизации дикарь не в состоянии уяснить себе множества явлений природы иначе, как предположив за каждым волю и разум, подобные своим, и чрез то населяя мир добрыми и злыми существами, высшими, чем природа. Это — анимизм, демонизм: начало религиозной, метафизической эволюции. Но в то же время положительный опыт труда кладет начало наблюдению повторности явлений, которое замечает, что силы природы — не волевые, а дисциплинированные, в порядке известных причин и следствий, постоянными законами. Возникает наука, и анализ ее мало-помалу сперва освобождает человека от демонического мировоззрения, но потом совершенно разрушает все здание демонизма. Средневековый человек еще видел и слышал черта во всем: в вихре, наводнении, пожаре, молнии, граде, блуждающих огнях, болезнях, в собственных мыслях и чувствах. Мы видели аббата Рикальма дошедшим в демоническом мировоззрении до того, что вся жизнь его, до глубочайших мелочей, обратилась в сплошную механику доброго и злого демонического произвола. Нельзя не изумляться быстроте, с которою научный прогресс справился с демоническим мировоззрением, когда вглядишься в средневековую мощь его и оценишь его могущество. Водворяя на место царства произвола царство закона и необходимости, наука логически перегоняла черта с позиции на позицию, покуда не вытеснила его со всех постов и не оставила ему ни одного опорного пункта ни на земле, ни на небе. Более того, психология показала нам, как и почему родился черт, из каких элементов духа нашего он сформировался, и мы, отрицающие черта, знаем его и о нем гораздо больше, чем те века, которые в него верили. Генрих Гейне в одном своем сонете говорит, как однажды он, вызвав черта, узнал в нем одного своего знакомого. Еще вернее было бы сказать, что, приглядевшись к черту, мы обыкновенно узнаем самих себя.
Удивительное круговращение судеб в подлунном мире! Умирает и исчезает благодаря науке тот самый черт, которого еще так недавно считали ее отцом и подстрекателем. Satis scis, si Cristum scis — довольно тебе науки, что ты Христа знаешь. С высоты этого положения средневековая наука аскетов и попов подозрительно рассматривала всякое естественное знание, а натуралистов обвиняла в союзах и договорах с дьяволом, старым лгуном, обманувшим женщину обещанием посвятить ее в науку. Eritis sicut Deus scientes bonum et malum. И триумфы науки, и рост новой цивилизации, во взаимодействии с которыми созидает она исторический прогресс, оплакивались и проклинались как триумф и рост дьявольской силы.
Цивилизация не забыла в победе своей этой заслуги беса и отблагодарила его устами своих поэтов, превративших дьявола в светлый и могущественный символ бесстрашного и неутомимого знания. «Дух отрицанья, дух сомненья» рушит догматы и искореняет предрассудки, бунтует мысль и страсть, поражает все виды духовной тирании и утверждает свободу, под широкими крыльями которой нарождается жизнь нового человечества. Вольтер называл своих друзей и единомышленников, в том числе Д’Аламбера и Дидро, «братьями во Вельзевуле» (frères en Belzebouth), против чего католические попы решительно ничего не возражали. Мишле{440} посвятил этому символическому Сатане свою «Ведьму» (Le Sorcière), Кардуччи{441} прославил его в знаменитом своем могущественном гимне:
Другой поэт, Бодлер, призвал Сатану на помощь тоске своей звуками божественной молитвы:
Побежденный обращается в победителя, возвращается на небо, откуда был изгнан, и уничтожает своего вечного врага. Марио Раписарди{444} (ум. 1912) описал эту конечную победу Люцифера удивительными стихами…
Поэтические символы и мифы неосатанического культа не могли не вызвать обратного поэтического движения. В «Армандо» Прати{445} Сатана (Мастрагабит) умирает от истощения сил. В небольшой поэме Максима Дюкана{446} (Maxime Du Camp) «Смерть Дьявола» Сатана просит у Бога смерти, как милости, и погибает под пятою Евы, когда-то им обманутой, причем последняя совершает акт не мщения, а милосердия. В развеселой песенке Беранже дьявол умирает, отравленный св. Игнатием Лойолою, основателем ордена иезуитов. Монахи и попы на сем свете от известия о смерти дьявола пришли было в великое отчаяние: кому мы теперь нужны с нашими мессами и молитвами?
Но Игнатий Лойола поправил дело, попросившись на место покойного и, в качестве наследника, устроив ад лучше прежнего. Нельзя не сознаться, что эта злая поэмка куда остроумнее и действительнее русского «Воскрешения Ада», написанного приблизительно на ту же тему Л. И. Толстым с какою-то совсем не толстовскою грубостью и аляповатостью… Это едва ли не самая неудачная из всех толстовских сказок.
Черт не только умер, но в Германии Вильгельм Гауф, во Франции Фредерик Сулье издали «Замогильные записки Черта»…{447} Requiescat in расе!
Так, в торжестве цивилизации, ведомой наукою, оправдалось слово древнего Вергилия:
Подобно тому как романтически настроенные круги общества неохотно верят смерти некоторых исторических лиц, что не раз вызывало подлоги и самозванства, так немало еще людей в современном мире, которым очень не хочется поверить в смерть такой важной исторической особы, как дьявол, и за неимением других проявлений эти добрые люди пытаются открыть его деятельность в явлениях животного магнетизма и мошенничествах спиритизма. Католическая церковь, словно нарочно для того, чтобы оправдать смешные стихи Беранже, особенно старается о поддержании жизни нечистого. В конце прошлого столетия сам папа Лев XIII публиковал нечто вроде пылкой молитвы к архангелу Михаилу, чтобы он снова взялся за страшный меч свой и, бросив военный клич на все четыре стороны ввысь и вниз от Млечного Пути, еще раз вышел бы в поле помериться со старым врагом, которого он не доконал в первый раз, и тот теперь опять, дескать, мутит умы, и пора выбить у него дурь из головы. Итальянские газеты недели две издевались над папским воплем. Кардуччи спросил:
— Уверен ли святой отец, что старый архангел еще жив и в силах?
Артуро Граф отвечал:
— Святейший отец! Я не знаю, какой ответ на ваше приглашение последовал свыше, но — к чему тревожить покой доблестного небесного воина? Дело, начатое Христом восемнадцать веков назад, закончила цивилизация. Она победила ад и навсегда искупила нас от дьявола.
Именно этими выразительными словами туринский профессор и закончил свою знаменитую книгу «О дьяволе», положенную мною в основу этого сочинения.
1909–1913
Александр Амфитеатров — не великий писатель. И не великий мыслитель. Если принять за «первый ряд» в современной ему русской литературе таких богатырей, как Чехов, Горький, Бунин, Куприн, Булгаков, Платонов, то наш Александр Валентинович окажется даже не во втором ряду, а разве что в третьем. Его литературная фигура выглядывает из-за спин Петра Боборыкина, Леонида Андреева, Дмитрия Мережковского, Николая Гарина-Михайловского, Дмитрия Мамина-Сибиряка, Викентия Вересаева и других литераторов почетного «второго ряда». Да и в своем массовом, но не престижном «третьем ряду» Амфитеатров-беллетрист был бы не особенно приметен среди собратьев по перу, коих перечислять можно разве что в алфавитном порядке: Абрамов, Авдеев, Авенариус, Аверкиев, Альбов, Андреевич, Ардов, Арцыбашев… Был бы — если бы не одно «но». Эти, идущие по алфавиту, прочно забыты, и вспоминать о них, кажется, не собираются ни издатели, ни читатели. А Амфитеатров вдруг, через семь десятилетий после смерти, оказался востребован. С чего бы это?
Пользовался ли Амфитеатров известностью при жизни? Безусловно. Можно ли назвать эту известность писательской славой? Едва ли.
В советское время об Амфитеатрове редко вспоминали, а если и вспоминали, то в уничижительно-бранном тоне. Как же, бульварный писака и мелкобуржуазный публицист, к тому же еще «белой акации цветы эмиграции»! Историки литературы и литературные критики дореволюционной поры отзывались о нем устало-пренебрежительно, примерно так, как, рассказывая о роскошном обеде, упоминают какое-нибудь незатейливое, но непременное блюдо. «Коньяк был „Отар“, шампанское „Моэт“, черная икра, перепела, устрицы… ну да, еще икра баклажанная, то да се…» Многие вообще не удостаивали упоминания. Такая, скажем, акула критического пера, как А. М. Скабичевский, в «Истории новейшей русской литературы», разбирая по косточкам всех литераторов 1880—1890-х годов, ни слова не пишет об Амфитеатрове. С. А. Венгеров в «Очерках но истории русской литературы» высказывается о нем кратко: «И ряду этих выходцев (речь идет об авторах одиозной в глазах тогдашней „прогрессивной“ интеллигенции суворинской газеты „Новое время“ — А.И.-Г.) есть только одно исключение — талантливый фельетонист Александр Валентинович Амфитеатров (родился в 1864 году). Он больше по легкомыслию и отсутствию в обществе ярких настроений, чем по органическому сродству, примкнул к „Новому времени“ и уже в конце 90-х годов резко порвал с ним всякие связи, для того чтобы в „России“, а затем в „Руси“, а в наши дни и в заграничном „Красном знамени“ выступить горячим борцом за освободительное движение». Отзыв, по сути, убийственный: Амфитеатров — не писатель, а талантливый, но легкомысленный фельетонист, к тому же меняющий убеждения как перчатки. Примечательно, что всезнающий профессор Венгеров перепутал дату рождения Амфитеатрова, омолодив его на два года.
Столь же кратки литературные справочники. Дореволюционный словарь Брокгауза и Ефрона дает нашему герою сдержанно-противоречивую оценку: с одной стороны, он «журналист плодовитый и отзывчивый; блестящий и колоритный стилист», «написал длинный ряд интересных повестей, рассказов и драм», с другой — в этих бесчисленных сочинениях «легкость манеры преобладает над художественною выдержанностью». Ну, а советские словари сообщают с нескрываемым презрением: «Бульварные приемы Амфитеатрова способствовали широкой популярности его, особенно в мелкобуржуазных слоях»; «Амфитеатров — типичный представитель той части буржуазии, которая революционна в словесных упражнениях, причем упражнения эти не отличались излишней принципиальностью».
Писатель Иван Шмелев не без некоторой доли ехидства похваливал язык бесчисленных его романов — «живой, с русской улицы, с ярмарки, из трактира, из гостиных, из „подполья“, из канцелярий, от трущоб». Беллетрист и критик Александр Измайлов поругивал: скачет Амфитеатров по верхам, «бегом через жизнь, не давая ее углубленной трактовки». Иные говорили, что он — как Эмиль Золя, другие тут же поправляли: «маленький русский Золя». Алексей Сергеевич Суворин, творец репутаций, как-то обмолвился: «Что и говорить, человек талантливый, но уж не бог весть что такое. Ему под сорок. А сделал он мало». Злоязычный Виктор Буренин, первое перо «Нового времени», по словам Суворина, называл Амфитеатрова «талантливым, но глупым». А «матерый человечище» Лев Толстой, если верить тому же источнику, отказывал нашему герою и в талантливости.
Особенно интересны отзывы Чехова об Амфитеатрове. Их судьбы чуть-чуть пересеклись и в этом пересечении успели бросить друг на друга весьма поучительные отблески. Антон Павлович и Александр Валентинович, почти ровесники, вместе начинали литературный путь в юмористических журнальчиках 1880-х годов: в «Будильнике» у Николая Петровича Кичеева, в «Осколках» у Николая Александровича Лейкина. Оба вскоре завоевали, как забавники-фельетонисты, известность — не слишком почетную, правда, напоминающую отчасти известность модных куртизанок. Чехов тогда был проникнут идеей коллективного писательства. В письме собрату по перу Владимиру Тихонову (1889) он формулировал это так: «Я… верую в то, что каждый из нас в отдельности не будет ни „слоном среди нас“ и ни каким-либо другим зверем и что мы можем взять усилиями целого поколения, не иначе. Всех нас будут звать не Чехов, не Тихонов, не Короленко, не Щеглов, не Баранцевич, не Бежецкий, а „восьмидесятые годы“, или „конец XIX столетия“. Некоторым образом артель». Что это, если не апология литературных принципов «третьего ряда»?
Прошли годы. Чехов стал великим при жизни, всеобщим умом, честью и совестью, а за Амфитеатровым закрепилась репутация поверхностного борзописца и бойкого фельетониста, успешного артельщика литературы. Пройдут еще десятилетия, и Чехов будет отлит в бронзе, вписан отдельной главой в учебники русской словесности. Амфитеатров переживет Чехова на 34 года, но также переживет и собственную известность и надолго будет вычеркнут из списков литературных знаменитостей.
За три месяца до своей смерти Чехов, вдыхавший в Ялте последние порции целебного крымского воздуха, получил от Амфитеатрова письмо, трогательное, как всякое обращение здорового к умирающему, и две статьи, напечатанные в газете «Русь», — одна про Московский художественный театр, другая — про чеховский «Вишневый сад». Ответ Чехова проникнут дежурной вежливостью с хорошо дозированным радушием. Статьи он прочел «с большим удовольствием». «От этих ваших рецензий так и повеяло на меня чем-то давним, но забытым, точно вы родня мне или земляк…» Чехов любил делать людям приятное. Однако в письме жене, Ольге Леонидовне Книппер, годом раньше он высказался прямее и безнадежнее: «С Евлалией (так Антон Павлович то ли по ошибке, то ли с сознательной иронией называет жену Амфитеатрова, Иларию Владимировну, по сцене Райскую. — А. И.-Г.) я знаком, знаю ее. Статьи ее супруга читаю иногда в „Русском слове“, но пока они мало интересны». Это «пока» в применении к< сорокалетнему писателю — почти приговор.
Та же сдержанная двойственность оценок Амфитеатрова-литератора — в письмах Чехова к Суворину. Журналист, писатель, антрепренер и великий делец А. С. Суворин — еще один пункт пересечения биографий Чехова и Амфитеатрова. Для первого Суворин долгое время оставался главным издателем, другом и корреспондентом. Второй много лет сотрудничал в уже упомянутом суворинском «Новом времени», самой ненавидимой «передовой общественностью» и самой читаемой газете России. Ушел из нее со скандалом, о чем — чуть позже. В письме Суворину 22 октября 1892 года Чехов роняет фразу постскриптум: «Амфитеатров хорошо пишет». Тому же Суворину через месяц: «Фельетоны Амфитеатрова гораздо лучше, чем его рассказы. Точно перевод со шведского». Еще откровеннее — в письме брату Александру 5 февраля 1899 года: «Как-никак, а в общем „Новое время“ производит отвратительное впечатление… (далее Чехов перечисляет с негодованием пороки сего издания. — А. И.-Г.) А ястребиные налеты Амфитеатрова! Это не газета, а зверинец…» Среди суворинских зверей есть такое животное — Амфитеатров. Если не хуже других, то и не лучше.
Антон Павлович дает, пожалуй, самую точную характеристику стиля беллетристических произведений Амфитеатрова: «перевод со шведского». То есть не оригинал, а переложение с чужого, не очень понятного языка. Этакая усредненная литература, в чтении которой читатель ищет не сжигающих душу откровений, а душевного комфорта. Он платит за книгу деньги и вправе получить ожидаемое. Его надо не стращать, а чуть попугивать, не изумлять, а слегка удивлять, де жечь глаголом, а приятно и пикантно щекотать. Амфитеатровские «переводы со шведского» полным-полны хорошо дозированной экзотикой и душевной щекоткой. К тому же они написаны языком хотя и сравнительно богатым, но простым, без творческих вывертов.
В подтверждение чеховской мысли сейчас же приведем и образчик. Вот, к примеру, роман — один из множества амфитеатровских романов. «В стране любви». Хорошее название, не правда ли? Угадайте, какая страна так пламенно именуется? Угадали. Действие происходит в Италии. Действующие лица — угадайте кто? Правильно, русские форестьеро, среди которых видим и талантливого, но несчастного художника, и одного-двух светских мерзавцев, и скучающую прекрасную даму, супругу богатого старика, с которой крутит безумный роман главный герой. Герой этот — писатель и супермен, в образе которого явственно просматриваются портретные черты автора… «Угадайку» можно продолжить и дальше: без кого еще невозможен полнокровный бульварный роман о русских в Италии? Разумеется, без очаровательной молодой итальянки и ее ревнивого ухажера. Они и появляются на первых страницах. Красота итальянки описана следующим образом.
«Это была, действительно, одна из прекраснейших девушек, какие когда-либо рождались даже и под южным солнцем. Не большая и не маленькая, стройная, еще не совсем развитая фигура ее производила впечатление поразительной гибкости, юной, девической упругости… В ней было что-то дикое и вместе благородное. Черты лица ее были правильны, но полны жизни…; кожа смуглая, но не грубая, янтарно-прозрачная, с румянцем, как на вызревающем персике; огромные глаза, — карие, а не черные, как казалось с первого взгляда благодаря длинным ресницам, — и ослепительной белизны зубы придавали этому вечно улыбающемуся лицу столько света и веселья…»
Достаточно. Все понятно. Штамп на штампе. Солнце какое? Южное. Белизна какая? Ослепительная. Ресницы какие? Длинные. А девушка какая? Одна из прекраснейших. (Уж лучше было бы — просто «прекраснейшая». Получилось бы что-то восточное: «Прекраснейшая!». «Огромные глаза», «ослепительной белизны зубы», «румянец, как на вызревающем персике» — прямо картинка из журнальчика подростковых комиксов. Точно такими же штампами написан весь роман. Естественно, ревнивый любовник, Отелло и Эскамилио в одном лице (разумеется, моряк и, разумеется, неаполитанец), убивает «одну из прекраснейших» (пыряет ее ножом). Потрясенный этим событием главный герой решает разорвать отношения с замужней возлюбленной, рассуждая следующим образом: «Давно ли я — опытный стареющий человек с сединой в волосах — горячился, выкрикивал монологи и ставил в них жизнь на карту за честную любовь. Слова, слова, слова! <…> Альберто знал, за что любил Джулию: он ее добивался, как тигр добивается тигрицы. А я не знаю…» И так далее. Писатель добивается успеха у невзыскательного читателя примерно таким же способом, каким тигр добивается тигрицы. После Толстого и Достоевского несколько простовато.
Для того чтобы больше не возвращаться к теме художественных достоинств произведений Амфитеатрова, сообщу, что остальные его произведения ничуть не лучше. Бойкие переводы с усредненного иностранного. Так почему же его сочинения вновь стали переиздаваться? Может, ключик к разгадке этой неожиданной актуальности в его биографии? Посмотрим.
Наш герой изволил родиться Филипповым постом — 14 (26) декабря 1862 года в Калуге, в семье соборного протоиерея Валентина Амфитеатрова.
Интересное это было сословие в Российской империи — духовенство. Плохо исследованное, мало описанное, оно так и осталось одной из великих загадок русской культуры и общественной жизни XIX — начала XX столетия. Писатели-дворяне относились к его быту и лицам свысока и не удостаивали своим благородным вниманием. Интеллигенты-разночинцы, проникнутые духом социальных утопий, презирали его, хотя многие из них как раз были выходцами из его глубин. Среди светил литературы «золотого» и «серебряного» веков один только Лесков в «Соборянах» предпринял серьезную попытку проникнуть внутрь этого своеобразного и богатого мира и явить его «образованному» обществу. Прямо скажем: «образованное» общество не проявило к попытке Лескова должного интереса…
Мало кто знает сейчас, что в дореволюционной России служение священника было делом почти исключительно наследственным. Чаще всего происходило так: сын священника, окончив духовную семинарию и перед принятием сана женившись на поповне, наследовал со временем приход своего тестя. Семьи священников были, как правило, многодетными и в силу этого небогатыми, трудовыми. Помню, моя крестная рассказывала, как за несколько лет до революции гостила у своей подруги по Свято-Владимирской церковно-учительской школе. Подруга была поповна, из далекой деревни где-то в дебрях Новгородской губернии. Вот они поехали на каникулы туда, в дом деревенского батюшки. В семье было одиннадцать детей, большей частью девочки. Приход небогатый. Жили своими трудами, возделывали огород, пасли скотину, батюшка сам землю пахал. За стол садились все вместе, отец читал молитву и благословлял трапезу — большой котел вареной картошки с маслом.
Это вспомнил я к тому, что семьи священнослужителей постоянно поставляли обществу весьма ценный и своеобразный человеческий материал. Дети, рожденные в духовном звании, в среде, чуждой пороков и соблазнов, не развращенной барством и не подавленной рабством, отличались здоровьем душевным, да обычно и физическим. Существенно и то, что духовенство было в России единственным сословием, имевшим право на бесплатное (и очень неплохое) образование: сыновья священников обучались в семинариях, а дочери — в женских епархиальных училищах. О качестве этого образования говорит один пример. Иосиф Виссарионович Джугашвили, как известно, учился в духовной семинарии, хотя и не закончил ее. Берусь утверждать как историк: что-что, а уроки истории он усвоил там великолепно.
Разумеется, далеко не все сыновья священников шли по стопам отцов. Да и не всем хватило бы мест на приходах. Для остальных были открыты врата чиновничьей карьеры — ведь необходимое образование у них имелось. Но куда более заманчивым, особенно для юношей пассионарных, представлялся другой путь: в университеты и институты. Именно из среды духовенства вышли многие яркие представители «демократического» и революционного движения, выдающиеся публицисты, писатели, столпы науки, общественные и государственные деятели — начиная с предтечи русского либерализма Михаила Михайловича Сперанского и заканчивая прославленным военачальником Великой Отечественной войны маршалом Александром Михайловичем Василевским. В этом ряду — публицист Н. Н. Надеждин, критик-демократ Н. А. Добролюбов, пророк революционного народничества Н. Г. Чернышевский, создатель народовольческих бомб (в том числе и той, которая оборвала жизнь царя-освободителя) Н. И. Кибальчич, великий физиолог И. П. Павлов, актер В. И. Качалов… А еще стоит напомнить, что потомками лиц духовного звания в том или ином поколении являются все безвестные и знаменитые носители таких фамилий, как Архангельский, Введенский, Вознесенский, Добронравов, Добротворский, Преображенский, Покровский, Пятницкий, Рождественский, Троицкий, Успенский, Флоренский, Флоровский…
Отец нашего героя из среды рядового провинциального духовенства выбился в самые высшие сферы церковного общества. В этом ему помогла женитьба — как положено, на поповне, Елизавете Ивановне, дочери священника Иоанна Чупрова из Мосальска Калужской губернии. Поначалу отец Валентин служил в провинциальной Калуге, но его карьерному росту отчасти помог шурин Александр Иванович Чупров. Этот даровитый попович по окончании семинарии поступил в Москву, в Духовную академию, но оттуда перешел на юридический факультет Московского университета. Своими научными трудами в области политэкономии, статистики и, в особенности, экономики железных дорог (сверхактуальная тема для России 1860—1870-х годов) он обратил на себя внимание собратьев по науке и сановников Министерства финансов. Был оставлен на кафедре политэкономии, обзавелся многочисленными важными связями. Впоследствии он сделался профессором, светилом экономической науки, работал в тесном сотрудничестве с такими титанами российской бюрократии, как В. К. Плеве и С. Ю. Витте. Его сын, двоюродный брат нашего героя, тоже приобретет потом известность как ученый, исследователь аграрного вопроса. И как общественный деятель, штатный экономист партии конституционалистов-демократов (кадетов), главной политической силы русской вольнодумной интеллигенции.
Так что у Амфитеатровых были неплохие связи в высших сферах российского общества. Не без протекции профессора Чупрова-старшего отец Валентин был переведен в Москву, и не куда-нибудь на приход, а в Архангельский собор Московского Кремля. Со временем он стал настоятелем храма сего, древней усыпальницы русских царей, второго по чести среди московских соборов. Конечно, тому способствовали немалые дарования калужского священника: выдающееся красноречие (впоследствии его проповеди были изданы книгой) и прекрасный голос. Названные качества унаследовал и его сын Александр (не в честь ли дядюшки был наречен?). Голос у Александра Валентиновича был действительно чудный — бархатистый баритональный бас. Это обстоятельство едва не направило в неожиданное русло судьбу нашего героя.
Казалось, все в его жизни расчислено заранее. Благополучная, зажиточная среда, родство, покровители… Не то что у Чехова, вынужденного завоевывать себе место под тусклым московским солнцем. По окончании гимназии сын протоиерея поступил под крыло к дядюшке — на юридический факультет Московского университета — и вполне успешно закончил его в 1885 году, но… Его пассионарная натура требовала чего-то иного, большего. К тому же в светском и театральном обществе Москвы его любительские вокальные выступления имели успех. Бросив науку, Амфитеатров всерьез занялся оперным пением. Ездил ставить голос в Италию. Выступал в спектаклях профессиональных театров в провинции: в Казани, в Тифлисе. Какое-то время даже решался вопрос о его зачислении в оперную труппу Мариинского театра. Но все же судьба баритона на вторых ролях его не привлекла. Да и годы шли. Достигнув лермонтовского возраста — 27 лет, — он делает окончательный выбор: бросает сцену и отдается исключительно писательству.
Первые шаги на этом поприще Александр Амфитеатров совершил еще в бытность студентом. С 1882 года его рассказики, заметки, фельетоны стали появляться в юмористических журналах «Будильник», «Осколки», а затем и в солидной газете «Русские ведомости». В этом последнем издании он проявил себя как журналист-репортер: писал репортажи из Италии. Работа в провинциальных театрах тоже помогла делу: в конце 1880-х годов, выступая на оперной сцене в Тифлисе, Амфитеатров вошел в контакт с тифлисским светским обществом и с редакцией тамошней газеты «Новое обозрение», где много печатался. Надо сказать, Тифлис тех лет был городом русской интеллигенции и русских чиновников. Здесь начиналась политическая карьера Сергея Витте и стезя теософских откровений Елены Блаватской; здесь гремело красноречие знаменитого адвоката Владимира Спасовича, здесь бегал со школьным ранцем гимназист Павлуша Флоренский. В литературной биографии Амфитеатрова город над Курой тоже сыграл роль заметную. Именно в тифлисский период жизни начинающий газетчик и бойкий фельетонист выпускает в свет первую свою книгу: роман «Людмила Верховская» (1888), позднее переизданный под названием «Отравленная совесть».
Относительный успех этого романа (успех у читателя, не у критики) определил судьбу автора. Он возвращается в Москву уже небезызвестным в литературно-газетных кругах человеком. В 1890 году из печати выходит его сборник «Случайные рассказы». А в следующем году — огромная удача: его приглашает к сотрудничеству сам Суворин. С 1891 по 1899 год Амфитеатров работает для петербургского «Нового времени», пишет фельетоны вначале на специально-московские, а затем и на всякие темы. В 1894–1895 годах ездит по южнославянским странам, Болгарии, Сербии, Черногории, откуда регулярно посылает в «Новое время» остроактуальные в политическом смысле и небезынтересные с этнографической точки зрения балканские репортажи. Печатается так много, что ему приходится пользоваться сразу несколькими псевдонимами: Московский Фауст, Икс, Old gentleman…
Впрочем, сотрудничество Амфитеатрова с Сувориным закончилось в 1899 году внезапной ссорой и разрывом, причем поведение фельетониста выглядело не вполне безупречно. По этому поводу друг и соратник Суворина, главный литературный злодей того времени, «сатирик-убийца» Виктор Буренин высказался так:
Обстоятельства разрыва Амфитеатрова с «Новым временем» любопытны. Прежде всего — внезапность этого решения, точнее говоря, скрытность, с которой готовил его наш герой. Даже опытный и тертый Алексей Сергеевич оказался застигнут врасплох. 26 марта 1899 года он спокойно записывает в дневнике, как сторонний слух: «Мамонтов и Морозов затевают газету… Хотят сыграть на неудовольствии против „Нового времени“… Приглашают Амфитеатрова в редакторы». А на следующий день — краткая, но выразительная запись: «Амфитеатров ушел из газеты, написав мне обидное и фальшивое письмо». Еще двумя днями позже Суворин дает выход своему негодованию в неотправленном письме Амфитеатрову: «Я получил ваше письмо с намеком на „общественные условия“, которые побудили вас выйти из газеты… Значит, вы уходите по благородству и честности!» Далее: «Не проще ли было бы, если бы вы прямо сказали, что условия, вам предложенные, лучше тех, которые вы имеете у меня…» И наконец: «Выругать хозяина, которому задолжал, обидеть хозяина смертельно, которому обязан, чтобы перейти к другому, — это русская черта, одна из самых худших». Дневниковый характер этих записей и факт неотправки письма свидетельствуют об искренности Алексея Сергеевича. Но все же он несколько заблуждался насчет мотивов, двигавших Александром Валентиновичем.
Конечно, текущие финансовые условия имели некоторое влияние на поведение Old gentleman’a в этой истории. Как и то обстоятельство, что он остался Суворину должен круглую сумму — тысяч пятнадцать — двадцать, по словам заимодавца. Но главное в другом. Амфитеатрову нужен был скандал, причем публичный. «Новое время» давно считалось газетой «ретроградной», околоправитель-ственной, а после студенческих волнений в марте 1899 года и публикаций, не вполне одобряющих студентов в их революционном рвении, и вовсе одиозно-негодяйской. Уходя оттуда с треском, Амфитеатров мгновенно завоевывал положение пламенного борца против темных сил реакции, за передовую молодежь и передовые убеждения. А это по тем временам в России дорогого стоило. Это создавало имя. И обеспечивало хорошие гонорары на будущее.
Здесь мы сталкиваемся с качеством, которое делает Александра Валентиновича нашим современником. Он куда лучше старика Суворина понял, что такое самореклама. Или, говоря на нынешнем «птичьем русском», — пиар. И в самом деле: с этого момента начинается подлинный успех Амфитеатрова, писателя и журналиста. Расцвет карьеры.