«Бесов вообще рисуют безобразных»{49} (Лермонтов). Принцип интеллигентской романтики XIX века «La beau c’est le laid»{50} весьма далек от народной демонологии, которая и в Средние века, и сейчас настойчиво желала и желает соединить красоту с понятием добра, а зло воплощает в отталкивающее уродство либо, в виде снисхождения, презрительно одевает его искаженными формами смешного шутовства. Вообразить Сатану отвратительным требовали ненависть и страх к нему, которые внушала и которых требовала Церковь. Авторы житий, сказочники, поэты, художники и скульпторы усердно тратили вдохновение и силы на изображение Сатаны в самом гнусном виде и иногда преуспевали в нем настолько, что сам дьявол выходил из терпения, находя, что это уж слишком. За подобный пасквильный портрет он даже столкнул одного художника с лесов, на которых тот работал, но, к счастью мастера, Мадонна, которую он незадолго пред тем написал совершеннейшею красавицей, протянула руку с картины и удержала его в воздухе.
Знаменитый художник XIV века Спинелло из Ареццо{51} (1308–1400), человек крупного дарования и чрезвычайно живой фантазии, писал для церкви San Agnolo в Ареццо картину, изображавшую падение ангелов, причем придал Люциферу такой ужасный вид, что сам не выдержал созданного им зрелища. Старику всюду начал представляться дьявол, упрекающий Спинелло за безобразие, в котором художник его вообразил. Постоянная галлюцинация эта так подействовала на Спинелло, что он заболел и вскоре умер (Ланци).{52} Brière de Boismont{53} прибавляет, что бедный Спинелло пробовал искупить свою вину пред взыскательным бесом, придав ему, — первый из художников, — более человеческий образ, но, должно быть, опоздал с этим своим покаянием, потому что бесы не давали ему покою и замучили-таки бедного галлюцината до смерти.
Вообще дьявол довольно-таки ревнив к репутации своей наружности. Гоголев кузнец Вакула{54} преследуется ведь чертом, подобно художнику Спинелло, отчасти и за то, что нарисовал дьявола в аду в таком мерзком виде, что бабы им стали детей пугать: «Ось, бачь, яка кака намалевана!»
Человекоподобность дьявола признавали все визионеры, удостоившиеся его лицезреть, но о точной его наружности, даже о росте, не только каждый из них, но часто один и тот же говорит разно. Св. Антоний{55} видел его однажды черным гигантом, который головою касался облаков, другой раз — в виде голого негритенка. Манихеи, еретики второй половины III века, приписывали князю тьмы гигантские размеры. Анахореты пустыни Фиваидской видели беса обыкновенно в виде эфиопа, что естественно для белых людей, поселившихся среди чернокожих. Но в Средние века эфиоп этот перекочевал из Африки в Европу, и таковым видел беса даже св. Фома Аквинат. В русской церковной литературе, а в особенности в старообрядческой, «эфиоп» и «мурин» играют весьма важную роль — настолько, что оба имени, потеряв свое этническое значение, стали нарицательными кличками дьявола, обратились из эпитетов в синонимы предмета.
грезятся Власу{56} Некрасова в адских видениях его горячечного бреда.
Черный цвет дьявола естественно приличен ему как князю тьмы. Исполинский рост он получил по наследству от языческих и библейских гигантов, воплотителей злой, антикультурной силы, враждебной идеям божества и религиозной цивилизации. Титанов греческой мифологии Данте нашел нужным перенести на мучение и в свой христианский ад, хотя последнему, казалось бы, совершенно бесполезна расправа с врагами Христом низверженного Зевса. Злая воля в средневековом эпосе всегда воплощается в великане, и великан этот — либо сам черт, либо сын черта. Дантов Люцифер — гигант, горе подобный. В видении Тундала{57} (XII век) князь демонов, осужденный вечно жариться на раскаленной решетке, имеет, подобно Бриарею,{58} сто рук. Таким же сторуким и стоногим видела Сатану в XIV веке св. Бригитта.{59} Иногда, впрочем, воображают дьявола карликом, в чем А. Граф видит влияние германской мифологии.
Данте дал Люциферу три лица, подражая подобным же средневековым изображениям в виде человека с тремя лицами Троицы небесной: как обезьяна божества и вечный контраст его, Сатана должен был, конечно, изобрести свою собственную дьявольскую черную троицу, пародируя ипостаси и отражая благодать их в карикатуру обратно пропорциональных пророков. Люцифер с тремя лицами изображался много раз в скульптуре, в живописи на стекле, в миниатюрах на манускриптах, с головою, то украшенной венцом, то обезображенной рогами, а в руках — скипетр, иногда меч, а то и два меча. Такое тринитарное изображение Сатаны гораздо старше и Данте, и Джотто, который дал ему место в одной своей фреске: Сатану писали так уже в XI веке. Более того, еще в апокрифическом евангелии от Никодима, памятнике VI века, упоминается «трехглавый» Вельзевул.
По мере того как в народах рос внутренний страх к дьяволу, все страшнее воображалась и его наружность. Понятно, что результаты воображения варьировались — сообразно верованиям той или другой местности и субъективно-художественному темпераменту воображавшего. Самый обычный и частый образ Сатаны — высокий изможденный человек, с лицом черным, как сажа, или мертвенно-бледным, необыкновенно худой, с горящими глазами навыкате, всею мрачною фигурою своею внушающий ужасное впечатление призрака. Таким не раз описывает его в XII веке цистерианский монах Цезарий из Гейстербаха,{60} таким же и в веке XIX вывел его Гофман в гениальном своем романе «Чертов эликсир».{61}
Другой вид его, бесконечно воспроизведенный искусствами, — это черный ангел.
рекомендуется черный ангел-Сатана в «Дон Жуане» гр. А. К. Толстого. Этот художественный тип Сатаны варьируется с бесконечною растяжимостью, начиная с того сверхъестественного безобразия, в котором нашел Данте в восьмом кругу «Ада» беса, мучителя корыстолюбцев:
Лицо у такого черного ангела обгорелое и безобразное, тело сухое и волосатое, крылья — как у летучей мыши, на голове роги — и хорошо, если только пара, а то и больше, нос крючком, длинные острые уши. Для совершенной красоты усердствующие придавали бесу еще свиные клыки, когти на руках и ногах, хвост с змеиным жалом или стрелою на конце. Страшные морды, подобные фантастическим маскам на фонтанах, разевали пасти на коленях, локтях, груди, брюхе и, в особенности, на заду; половой орган принимал громадные размеры и безобразно изощренные формы, напоминая бесстыдные карикатуры античного художества. Ноги иногда козлиные, на память о сатирах языческой древности, либо одна человеческая, другая лошадиная; ступни то вооружены ястребиными когтями, то как гусиные лапы. Этот европейский черт с рогами и с хвостом получил распространение гораздо более широкое, чем даже, казалось бы, позволяло непосредственное европейское влияние. Так, в некоторых первобытных племенах, при первом с ними знакомстве, европейцы, к удивлению своему, открывали злого духа, живущего в подземных странах и причиняющего все бедствия, от которых страдают люди, в виде хорошо знакомого им на собственной родине рогатого и хвостатого существа, хотя между туземными животными не встречалось ни одного рогатого (Тейлор — о духе Варругура). Очевидно, черт зашел сюда издалека и понравился населению по слухам. Вообще понятия о дьяволе появились у многих диких народов только с прибытием европейцев и началом христианского миссионерства. Если последнее не обращало эти дикие племена в христианство, то своими отголосками, молвою и перетолками своих заповедей создало, в смешении с местным первобытным культом, нечто вроде новой религии, обыкновенно резко дуалистического типа. Так, один миссионер XVIII века сообщает следующие интересные данные о знаменитом в то время американском краснокожем племени ирокезов: «Они (индейцы), по-видимому, не имели понятия о дьяволе как князе тьмы до прибытия европейцев в их страну. Теперь они считают его могущественным духом, не способным делать добро, и потому называют его Злым. Они держатся теперь веры в два существа, одно бесконечно доброе, другое — бесконечно злое. Первому они приписывают все хорошее, а второму — все дурное. Около тридцати лет тому назад в религиозных понятиях индейцев произошли большие изменения. Некоторые из их собственных проповедников стали уверять, что получили откровение свыше, были на небе и беседовали с Богом. Они рассказывали различно о своих похождениях во время этих странствий, но все сходились на том, что путь на небо сопряжен с большими опасностями, потому что дорога проходит около самых ворот ада. Там дьявол лежит в засаде и ловит всякого, направлявшего свой путь к Богу. Те, которым удалось счастливо пробраться мимо этого опасного места, пришли сначала к Божьему сыну, а через него к самому Богу, от которого будто бы получили повеление указывать индейцам путь к достижению неба». От этих проповедников индейцы узнали, что небо есть жилище Бога, а ад — жилище дьявола. Намек на такую первобытную, соседнюю с христианством мифологическую религию дан в интересном рассказе Лескова «На краю света» из уст остяка, убегающего от миссионеров, чтобы его не могли окрестить… А нечто совсем подобное — о хвостатом, рогатом и черном дьяволе, созданном первобытными язычниками по слухам из проникших к ним христианских сказаний, — содержит, и в очень любопытной форме, также и наш летописный рассказ под 1070 г. «Случилось одному новгородцу приехать в Чудь, и пришел он к волшебнику, желая, чтобы он ему погадал; тот, по своему обычаю, начал призывать бесов в свою хижину. Новгородец сидел на пороге, а волшебник лежал как бы в оцепенении. Ударил им злой дух. Встал волшебник, сказал новгородцу: „Боги не смеют прийти, на тебе что-то есть, чего они боятся“. Тот вспомнил, что на нем есть крест, отошел в сторону и поставил крест вне избы. Волшебник стал снова призывать бесов, а те, натешившись им, сказали, зачем пришел новгородец. Потом новгородец начал спрашивать его: „Почему бесы боятся креста, который мы носим на себе?“ Тот отвечал: „То знамение небесного Бога, и его боятся наши боги“. Новгородец спросил: „А каковы боги ваши, где они живут?“ Тот отвечал: „В безднах, а видом они черные, с крыльями и хвостами, восходят к небу послушать ваших богов. Ваши — это ангелы на небе. Если кто умрет из ваших людей, то его уносят на небо; а если кто умирает из наших, то его относят к нашим богам в бездну“».
К числу физических недостатков черта надо отнести, что он хромой — вследствие своего падения с неба. В этом случае на дьявола перенесена примета древнего арийского мифа о хромом огненном божестве. Хром эллинский Гефест — и по той же причине: «раздраженный Зевс схватил его за ногу и стремительно низвергнул с высокого Олимпа на землю, и вследствие этого падения Гефест повредил ногу». Хром скандинавский Локи. Хромота черта — общеевропейское поверье, сохраняющееся даже на высоких культурных высотах. Достаточно напомнить об известном романе Лесажа «Le Diable Boiteux».{63}
«Was hinkt der Kerl auf einem Fuss?» («С чего этот малый припадает на одну ногу?») — восклицает в Гётевом «Фаусте» Зибель, глядя на Мефистофеля.
В русских сказках дьявол часто является под именем Анчутки Беспятого (с отшибленной пятою). Будучи хромым сам, дьявол ищет компаньонов по несчастью и потому великий охотник портить ноги людям, ему вверяющимся или, наоборот, покушающимся на его богатства. «Посреди старого Кракова было подземелье, где (как уверяла народная молва) стояли бочки с чистым золотом; раз зашла туда одна девушка, черт отсыпал ей в передник груду червонцев и, прощаясь, не велел оборачиваться назад. На последней ступеньке лестницы она не выдержала и оглянулась; в то же мгновение дверь с треском захлопнулась и отшибла ей пятку. Под развалинами Ленчицкого замка (в Польше) обитает черт Борута и стережет клад; нашелся отчаянный шляхтич, который отправился в подвалы этого замка и стал забирать золото; набил полные карманы — и назад, но едва ступил он на порог, как хлопнула дверь и отшибла ему пятку».
Некоторые утверждали, будто у дьявола телесна только внешность, а внутри он пустой, вроде дерева, изъеденного дуплом. Св. Фурсей{64} видел однажды толпу дьяволов с головами, подобными медным котлам на длиннейших шеях. Дьяволы в видениях св. Гутлака{65} имели огромные головы, длинные шеи, лица тощие и отвратительные, бороду, колючие уши, свирепо наморщенные лбы, зверские глаза, лошадиные зубы и гривы, огромные рты, высокую грудь, волосатые руки, узловатые колени, кривые ноги, толстые пятки, вывернутые ступни; говорили они крикливыми и хриплыми голосами и с каждым словом изрыгали пламя изо рта. Эту способность сохраняли все отверстия на дьявольском теле. Если дьяволы св. Фурсея немного смахивали на котлы или кубы для кипячения воды, то еще более хозяйственно устроенного дьявола видела однажды св. Бригитта:{66} голова его была подобна раздувалу, снабженному длинным дулом, руки были как змеи (веревки), ноги как педаль, а вместо ступни — крючки. Нельзя не сознаться, что это дьявольское видение, превратившее в Сатану невинные кузнечные или кухонные мехи, как нельзя более напоминает галлюцинацию Ивана Солдата в хорошо известном русскому читателю «Тише воды, ниже травы» Глеба Успенского:
«Однажды Иван валялся пьяный около корыта, где мок в овсянке овчинный рукав; этот рукав целую ночь ругал его: „Камбала!“ — очевидно, намекая на его кривой глаз».
Уловить общий тип дьявола тем труднее, что, по весьма распространенному мнению, каждый демон имел свою индивидуальную наружность, соответственную его характеру, рангу в адской иерархии и специальности. В человекоживотном смешении дьявола иногда зверь подавляюще берет верх над человеческим составом, как, например, Герион у Данте, который, взяв это имя из эллинской мифологии, одел его в апокалипсические формы:
Дантологи (Ланчи, Бетти, Скартаппини) находят, что в этом описании своем Данте подражал адской саранче из Откровения Иоаннова (4: 7—11), и в особенности царящему над нею ангелу бездны:
«По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; а на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее как лица человеческие; и волосы у ней, как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов; на ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее, как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну, у ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала; власть же ее была — вредить людям пять месяцев. Царем над собою она имела ангела бездны; имя ему по-еврейски — Аввадон».
Иногда животное вытесняет из дьявола человеческое подобие — и тогда является адский зверь, чудовище, зародившееся в мифологических образах Вавилона и Египта, а также на страницах Апокалипсиса и получившее необычайно подробное развитие в видениях средневековых аскетов и дидактически-благочестивых романах. Бредовые звери эти, созданные воспаленным воображением из обрывков действительных животных, сложены самым фантастическим образом, совмещая в себе признаки всех животных царств, словно нарочно затем, чтобы символизировать, как каприз и злоба дьявола ругаются над законами природы и насилуют ее строй. Звери египетской мифологии, при всей их причудливости, куда проще. Так, мистическим животным Сэта (египетский Сатана) рисуется довольно скромное и почти правдоподобное четвероногое плотоядного типа, вроде собаки или шакала, удлиненною хищною мордою напоминающее ближе всего, пожалуй, борзую, с прямыми торчащими ушами и длинным хвостом, на конце раздвоенным.
Иногда Сэт изображается в виде этого адского зверя, иногда в виде человека, но с головою своего символического животного. Из настоящих представителей животного мира Сэту были посвящены гиппопотам, коршун и многие другие хищные животные, вид которых он иногда принимал. И эти уже без всяких демонических изменений и прикрас. Мы встретим этих удивительных зверей, которыми населило преисподнюю Средневековье, в главе об «Аде» по описанию их неким Тундалом.{67}
Отступления от правила изображать дьявола безобразным в Средних веках очень редки. В одной латинской Библии IX или X века, находящейся в Парижской национальной библиотеке, Сатана, искушающий Иова, сохранил еще свой прежний ангельский вид — крылья и даже ореол вокруг головы; дьявольство его характеризуется только когтями на ногах и сосудом с пылающими углями, который он держит в левой руке. В одной французской героической поэме двенадцатого века «La Bataille Alisians»{68} дьявол выведен совсем красавцем: его портят только большой рот и горбатый нос. Эстетическое направление Возрождения сказалось и на представлении о дьяволе. Вот как описывает Сатану Федериго Фрецци{69} (ум. 1416), епископ в Фолиньо и автор «Quadriregio»:
«Я думал увидеть злое чудовище, ждал увидеть погибшее и унылое царство, а нашел его торжествующим и славным. Сатана оказался велик, прекрасен и имел такой благосклонный вид, такую величественную осанку, что казался достойным всякого почтения. На голове его сиял великолепный тройной венец, лицо было веселое, глаза смеялись, в руках он держал скипетр, как прилично великому властителю. И хотя ростом он был в три мили вышины, надо было удивляться, как соразмерны его члены и как он хорошо сложен. За плечами его шевелилось шесть крыльев из таких нарядных и блестящих перьев, что подобных не имеют ни Купидон, ни Килленийский бог (Гермес)» (Артуро Граф).
Правда, все это оптический обман: взглянув на Сатану вооруженным взглядом, сквозь адамантовый щит Минервы, своей вожатой, поэт видит адского царя свирепым чудовищем, чернее негра, с дико горящими глазами; голова его украшена не венцом, а переплетающимися драконами, он оброс по всему телу как будто волосами, но в действительности это ужасные змеи, руки у него с когтями, а брюхо и хвост — как у скорпиона. Но тем не менее почин украшать Сатану сделан и пришелся по вкусу века.
Из художников, как сказано выше, первым придал Сатане «страшную красоту» Спинелло Аретинский, которого Бриер де Буамон зовет за это «предшественником Мильтона». В «Страшном суде» Микель Анджелло демоны уже мало чем отличаются от грешников: художник достигает в них впечатления не внешним безобразием, но ужасною экспрессией внутренних страстей. Демоны Мильтона, равным образом и Клопштока,{70} сохранили и после падения немалую долю прежней своей красоты и величия. Однако демоны Тассо,{71} наиболее народного из четырех законоположных поэтов Италии, сохранили чудовищные и ужасные формы и воспроизводят все страшные призраки античной мифологии. Восемнадцатый век, погасивший костры ведьм и обративший дьявола в философскую идею, увенчанную, после многих второстепенных немецких «Фаустов», гениальным синтезом в «Фаусте» Гёте, окончательно очеловечил Сатану. А протестующий романтизм XIX века усилиями Байрона, А. де Виньи,{72} Лермонтова и др. настолько облагородил и возвысил его, что Люцифер, Демон, Мефистофель становятся излюбленными владыками-символами человеческой мысли, решительно торжествующими в воображении бунтующего человека над своими исконными небесными врагами. Сообразно с этим моральным повышением становится он и физическим красавцем:
Это эстетическое отношение к дьяволу как олицетворению прекрасной и гордой мысли нашло себе, уже в наши дни, конечное и блистательное увенчание в гениальном «Демоне» несчастного Врубеля.
И даже когда нынешний дьявол некрасив, он сохраняет в наружности своей ту значительность и, как говорится, «интересность», которая привлекает к нему уважительное внимание больше самой блистательной красоты. Мефистофель в мраморе Антокольского,{74} в сценическом гриме Эрнста Поссарта{75} и Шаляпина{76} сделал европейскому обществу близкою и фамильярною зловещую фигуру кавалера в бархатном колете, шелковом плаще, в берете с тонким, колеблющимся петушьим пером и длинною шпагою на бедре…
Этот образ дьявола — несомненно, из всех художественных самый популярный, несмотря на то что он сравнительно из новых: появляется не ранее XVI века… Но он сразу так фантастически полюбился и привился к поверьям Европы после ею пережитой Реформации, что этот вид дьявола надо считать как бы средним между собственною его формою и теми излюбленными его метаморфозами, о которых теперь будет речь.
Имея свой собственный индивидуальный образ, демон, сверх того, обладал способностью изменять свою наружность по желанию в другие образы, причем в этой своей способности он совершенно неограничен и вполне заслуживает название адского Протея, которое ему давали богословы. Злые духи, говорит Мильтон, «принимают по своему желанию тот или иной пол или сливают их вместе. Так мягка, так проста бестелесная сущность, что, будучи свободною от мускулов и сочленений и не прикрепленная, подобно телу, к бренной поддержке костей, она может вливаться, следуя планам воздушных существ, в любую форму, ясную или темную, жидкую или твердую, и, таким образом, приводит к намеченным результатам деяния своей любви и злобы».
Будучи по природе безобразными, дьяволы могли искусственно принимать красивую и обольстительную наружность либо облекаться в пугающее безобразие же, но отличное от собственного.
Чаще всего дьявол меняет свою человекоподобную форму на человеческую же, которая в данном случае лучше соответствует их намерениям. К отшельнику он приходит обольстительной женщиною, к отшельнице — красивым навязчивым юношей. Нередко дьявол является тем, против кого злоумышляет, под видом их друзей, родных, близких и знакомых, из чего проистекали иногда большие несчастья, грехи и соблазны. Преподобная Мария из Майэ (Maille — деревня в Вандее, в 14 км от Фонтенэ-де-Конт) открыла дьявола в лице одного отшельника, которого все считали святым. Случай, необыкновенно частый в местностях, веках и слоях народных, охваченных борьбою господствующей Церкви и сект, догмата и свободы совести. У нас в России это обыкновенная религиозная галлюцинация фанатиков старой веры, давно обратившая на себя внимание художественных писателей. П. И. Мельников (Андрей Печерский) коснулся этой темы в «Грише», а А. Н. Майков — в «Страннике»:
Блаженной Герардеске Пизанской{82} и многим другим дьявол являлся в образах их мужей. Этот обман он часто употребляет против неутешных вдов, слишком страстно любивших мужей своих. Не столько сказку, сколько ходячий деревенский анекдот о том (потому что в народе это поверье крепко держится даже посейчас) поместил в свое собрание «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьев:
«Жил-был мужик, была у него жена-красавица; крепко они любили друг дружку и жили в любви и согласии. Ни много ни мало прошло времени, помер муж. Похоронила его бедная вдова и стала задумываться, плакать, тосковать. Три дня, три ночи бесперечь слезами обливалась; на четвертые сутки, ровно в полночь, приходит к ней бес в образе ее мужа. Она возрадовалась, бросилась ему на шею и спрашивает: „Как ты пришел?“ — „Да слышу, — говорит, — что ты, бедная, по мне горько плачешь, жалко тебя стало, отпросился и пришел“. Лег он с нею спать; а к утру, только петухи запели, как дым исчез. Ходит бес к ней месяц и другой; она никому про то не сказывает, а сама все больше да больше сохнет, словно свечка на огне тает! В одно время приходит ко вдове мать-старуха, стала ее спрашивать: „Отчего ты, дочка, такая худая?“ — „От радости, матушка!“ — „От какой радости?“ — „Ко мне покойный муж по ночам ходит“. — „Ах, ты дура! Какой это муж — это нечистой!“ Дочь не верит. „Ну, слушай же, что я тебе скажу: как придет он к тебе в гости и сядет за стол, ты урони нарочно ложку, да как станешь подымать — посмотри ему на ноги“. Послушалась вдова матери; в первую же ночь, как пришел к ней нечистой, уронила под стол ложку, полезла доставать, глянула ему на ноги — и увидала, что он с хвостом. На другой день побежала она к матери. „Ну что, дочка? Правда моя?“ — „Правда, матушка! Что мне делать несчастной?“ — „Пойдем к попу“. Пошли, рассказали все как было; поп начал вдову отчитывать, три недели отчитывал — насилу отстал от нее злой бес!»{83}
Из животных дьявол в старину охотнее всего являлся драконом или змием. Но дракон не всегда метаморфоза черта, иногда он сам черт и есть, в подлинном своем виде. В румынском языке оба они — и черт, и дракон — совершенно совпадают в нарицательном имени дьявола: dracul. В Апокалипсисе Иоанна и видениях многих святых Дракон или Змий несомненно тождествен дьяволу. В VIII веке Иоанн Дамаскин{86} описывал дьяволов как драконов, летающих по воздуху. Змий, как истинный образ Сатаны, весьма привился к русским фантастическим представлениям как в старинной церковной литературе, так и в духовных стихах и сказочной словесности. В старообрядческой полемической литературе этот образ получил особенно широкое и яркое развитие, которым красиво воспользовался Майков в упомянутом уже своем «Страннике»:
Иногда, однако, дракон является существом более телесным, чем дьявол, и как бы средним между бесом и животным. Таковы все безусловно смертные драконы-людоеды романского и германского эпоса, многие змеи наших русских богатырских былин и сказок. Иногда, наконец, дракон просто страшное животное, природная сила, злость и безобразие которого сделали его любимцем Сатаны, охотно принимающим его образ для удобнейшего исполнения своих злодейств. О змее как дьяволе-оборотне, враге богатырей, похитителе и любовнике женщин будет подробно говорено во втором томе этого сочинения.
Чтобы надоедать людям, мучить их и пугать, дьявол не брезгует никаким животным видом. Рыкающими львами бродили бесы в пустыне вокруг св. Антония, ползали у ног его змеями и скорпионами. С лишком тысячу лет спустя св. Колета{87} видела их лисицами, жабами, змеями, улитками, мухами и муравьями. В XIII веке св. Эгидий{88} угадал дьявола под панцирем гигантской черепахи. Во образе льва демон убил мальчика, которому, однако, св. Елевеерий,{89} епископ Турнейский (Tournay — город в Бельгии), возвратил жизнь. В образе ворона демон являлся не менее часто, и точно так же не всегда можно определить, приемлемый ли это дьяволом вид или его собственный. Черный цвет ворона сделал его символом демона в католическом искусстве, особенно в архитектурных украшениях средневековых церквей. Ворон для св. Евкра обозначает черную душу грешника (nigritudo peccatoris), а св. Мелитон{90} переводит его символ прямо демоном (corvi: daemones) (Auber).{91} Во всяком случае, долголетний, черный и мрачный ворон — великий любимец дьявола, унаследованный последним от эллинского Аполлона и германского Вотана. «Ворон черту молится» — это великорусское присловье сохранил Некрасов в своей поэме «Кому на Руси жить хорошо». Совершенно дьявольским существом является фантастическая птица «морской ворон» в фламандских сказках: одна из них обработана Генрихом Гейне в изумительной народной балладе его о «Германе, веселом герое». Другую читатель может найти в моей книге «Мифы жизни»: «Царевна Аделюц». Наши русские сказки также знают Ворона Вороновича — полуптицу, полудемона, который, подобно бесу-змею, похищает красавиц и сражается с богатырями. Таковы же вороны «железные носы», залетевшие в русские сказки из арабских «1001 ночи».
Не лучшей змея и ворона репутацией пользуются летучие мыши — св. Ведаст{92} видел однажды, как дьяволы, взлетев стаей нетопырей, помрачили белый день, — сова и коршун. Когда черт не целиком нетопырь, то крылья у него от нетопыря взяты. Относительно собаки Запад расходится с Востоком. На последнем собака, друг человека, считается врагом дьявола, на Западе же она — его обычное превращение. Эта двойственность весьма старого происхождения. По дуалистическим легендам, представляющим собою смесь воспоминаний о манихейской космогонии и финно-тюркских сказок, Бог и дьявол творили мир вместе, пока не рассорились из-за дьяволова непослушания, озорничества и проказ. Адама Бог творил уже один, сложив его из «восьми частей». «И поиде очи имати от солнца и остави Адама единого лежаща на земли. Прииде же окаянный Сатана ко Адаму и измаза его калом и тином и возгрями. И прииде Господь ко Адаму и восхоте очи вложити, и виде его мужа измазана, и разгневался Господь на дьявола и нача глаголати: окаянне дияволе, проклятый! не достоит ли твоя погибель? что ради человеку сему сотворил еси пакость — намаза его? и проклят ты буди! И диявол исчезе, аки молния, сквозь землю от лица Господня. Господь же снем с него пакости Сатаны и смесив со Адамовыми слезами, и в том сотвори собаку, и постави собаку и повеле стрещи Адама; а сам отъиде в горний Иерусалим по дыхание Адамлево. И прииде вторыя Сатана и восхоте на Адама напустити злу скверну, и виде собаку при ногах Адамлевых лежащу, и убоялся вельми Сатана. Собака начала зло лаяти на диавола; окаянный же Сатана взем дерево и истыка всего человека Адама, и сотвори ему семьдесят недугов». Здесь собака является слугою Бога, стражем человека, тварью благодетельною. Но то же самое предание в сказаниях мордвы и черемисов варьируется совсем в другом направлении. «Юма, создавши человеческое тело, отправился творить душу, а к телу приставил пса, который тогда еще не имел шерсти. Злой Керемет произвел такой холод, что пес едва не замерз; потом дал собаке шерсть и, допущенный к человеку, охаркал его тело и тем самым положил начало всех болезней». В виде пуделя дьявол сопровождал папу Сильвестра II,{93} Фауста, Корнелия Агриппу Неттесгеймского,{94} в собачьем же виде он обыкновенно сторожит свои подземные сокровища и клады. Черным козлом возит он ведьм на сборища и председательствует на шабаше. Котом мурлычет в кухне колдуньи, и, мало того, по чешскому поверью, каждый черный кот — только до семи лет кот, а потом обращается в дьявола. Надоедливою мухою пристает к монаху, разбивая его молитвенное внимание. И в виде красного шмеля заставляет переживать сладострастные ощущения и писать таковые же стихи талантливую русскую поэтессу М. А. Лохвицкую-Жибер.{95} Имя Вельзевула, как древнего бога филистимлян, обозначало «князь мух…» «— О Вельзевул, о царь жужжащих мух». (М. А. Лохвицкая. «Шмель»).
Средние века строили мост между демонологией и зоологией с искренней верою. Целый ряд животных в христианской символике объявлен был как бы иероглифами дьявола: змей, лев, обезьяна, жаба, ворон, нетопырь и др. И наоборот, дьявола часто зовут «скотом» — не только в ругательной метафоре, как показывает один средневековый «бестиарий» (зоологический сборник), в котором дьявол классифицируется как животное, подобное другим зверям (А. Граф). Бесовских зверей видели не только тайновидцы в аду, мистики признавали их и на земле — и не только в легендарных драконах и василисках, но и, например, в реальнейшей и невиннейшей по существу жабе. Злополучное пресмыкающееся это горько платилось за свое безобразие. Бесовская репутация установлена за ним в христианстве еще Апокалипсисом:
«И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам: это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя» (16: 13, 14). Начиная со II века, устами Мелитона Сардийского, и сквозь все Средние века жаба несет свое проклятие, зачатое еще в языческой магии и зоологическом баснословии Плиния (Hist. natur. lib. XXX). В XII веке у Алэна Великого, у Петра Капуанского{96} жаба — образ похабных поэтов, еретиков и… философов-материалистов, обращающих ум свой только к земным предметам! Затем она сделалась эмблемою жадности и распутства, а отсюда и бесом, карающим за смертные грехи этой категории. В кафедральном соборе в Пуатье и во множестве старинных церквей Франции можно видеть изображение казней, ждущих женщин за жадность, скупость, роскошь и кокетство: жабы и змеи кусают их за груди. На великолепном южном портале в средневековом аббатстве г. Муассака (Moissac, dep. Tarn-et-Garonne) интереснейшая скульптурная группа изображает дьявола, со всеми отличительными его признаками, выплевывающего жабу — по направлению к нагой женщине, к грудям которой присосались две змеи, а нижнюю часть живота грызет другая жаба. Аббат Обер, автор «Истории и теории религиозного символизма», отмечает, что жаба в символике лишена «контрастного значения», которое имеется даже у змеи как эмблемы мудрости, а в Медном Змии даже прообраза Спасителя, у ворона как спутника св. Бенедикта{97} и т. д. Жаба всегда — порок, грех, животное-дьявол. В этом качестве оно наказывает в немецкой сказке, записанной Гриммами,{98} скупость и жестокость сына, отказавшего в пропитании своему престарелому отцу. Жареная курица, которою недостойный сын обедал после своего жестокого дела, обратилась в жабу и, прыгнув на лицо грешника, влепилась в него так крепко, что он должен был носить ее и кормить своим мясом уже до самой смерти. Но злоба и месть жабы-демона не всегда воодушевляются столь дидактическими побуждениями, а весьма часто отвечают сами за себя. Цезарий из Гейстербаха рассказывает о молодом человеке, который, найдя в поле такую демоническую жабу, умертвил ее. Однако затем мертвая жаба преследовала своего убийцу, не давая ему покоя ни днем, ни ночью и не обращая нисколько внимания на смертельные удары, которыми ее снова и снова поражают. Не помогло даже то, что ее сожгли, — она немедленно воскресла вновь из пепла. Наконец несчастный преследуемый, не видя другого средства спасения, сдается на капитуляцию — позволяет проклятой жабе укусить его и тотчас же вырезывает укушенное место кинжалом. Этою местью страшная жаба удовлетворилась, удалилась и не показывалась более. Легенду эту не лишнее сравнить с индусским поверьем, что человек, убивший нечаянно очковую змею, может искупить свою вину только человеческою жертвою; в силу этого избранная жертва получает рану в бедро, притворяется умершею и затем притворно воскресает, а вытекшая кровь считается жертвою, заменяющею жизнь.
В одной старинной заклинательной формуле мы встречаем моление к Богу об охране земных плодов от червей, мышей, кротов, змей и других нечистых духов (А. Граф). Св. Патрикий,{99} св. Готфрид,{100} св. Бернард{101} и многие другие святые предавали анафеме мух и других вредных насекомых или гадов, избавляя от них дома, города и провинции. Процессы против животных возбуждались не только в Средние века, но и в расцвете Возрождения. В 1474 году в Вазеле формально судили и сожгли дьявола-петуха, который надумался снести яйцо. Вызывались на суд обвиняемыми и свидетелями животные, вызывались и демоны. Еще в XVII веке иезуит Синистрари д’Амено,{102} если только не подложно его сочинение, доказывает, что инкубы и суккубы суть животные особого рода, почему и грех прелюбодеяния с демоном, так интересовавший казуистов Возрождения, он подводит под рубрику скотоложества.
С тою же легкостью, как в животный мир, обращается дьявол в неодушевленные предметы. Св. Григорий Великий сообщает о монахине, которая стала бесноваться оттого, что проглотила дьявола, обратившегося в листик салата. Одного из учеников св. Илария,{103} епископа Галатского, дьявол дразнил в виде аппетитной кисти винограда. Другим он представлялся стаканом вина, слитком золота, туго набитым кошельком, деревом, катящеюся бочкою, кто-то догадался узнать его даже в виде коровьего хвоста. Опять невольно вспоминаются белогорячечные галлюцинации Ивана из «Тише воды, ниже травы»:
«К нам Иван поступил в припадке величайшего уныния и, боясь быть выгнанным, покуда не пил, не переставая, однако же, слышать голоса, проклинавшие его и выходящие откуда-то из графина или с потолка. Иногда неожиданно он совал в щели между половицами папиросу, так как солнечный луч, ударявший в пол, представлялся ему в виде головы, которая говорила: „Нет ли покурить?“».
Джин, кипевший в крови голландских художников едва ли не менее, чем водка в крови этого несчастного Ивана, сделал их величайшими и изобретательнейшими иллюстраторами дьявольской трагикомедии, в которой оживала для галлюцината мертвая природа: деревья, камни, строения, домашняя утварь, кухонная посуда, рабочие инструменты.
Одни фантасты получали сатанические галлюцинации, разбивая свои нервы алкоголем и пороками, другие, наоборот, взвинчивали себя до них аскетическими подвигами. В препятствиях им демон не жалел метаморфоз и доходил в последних до дерзости невероятной, перенося превращения свои из мира вещественного в мир невещественный, принимая на себя вид святых, ангелов света и даже Девы Марии, Христа и Саваофа, симулируя пред каким-либо честолюбивым подвижником, чтобы погубить его грехом гордости, полное видение горных небес. Замечательнейшую легенду в этом роде дает Печерский Патерик.