Сэр Форстер, владелец станции, имея по правую руку мисс Мэри, а по левую майора, исполнял обязанности хозяина с любезностью истого джентльмена. Прямо против него сидел мичман Мак-Кроули, большой любитель выпить и поесть, которому теперь предоставился огромный выбор самых разнообразных произведений туземной и англо-французской кухни.
После отличного ракового супа майор, приверженец туземной кухни, — его старый слуга в этом отношении был артист первой руки, — обратил наше внимание на одно странное кушанье, совершенно неизвестное нам.
— Только, Кроули и вы, Буссенар, прошу не судить о блюде по одному его виду, а сначала попробуйте, — проговорил он и показал нам фарфоровую тарелку, полную желтоватых трубок, вроде макарон.
— Однако вид-то у вашего блюда непрезентабельный, — заметил я, брезгливо посматривая на кушанье.
— Попробуйте!
— А что это?
— Ах, какой вы недоверчивый человек! Да это личинки насекомых, вытащенные из зеленых стволов капустной пальмы.
— Личинки?!
— Да… За их появлением тщательно следили, потом их вымочили в ягодном соке каркаса. Это превкусное блюдо!
— Но это навозные черви! — не сдавался я.
— А устрицы разве лучше? А лягушки, одно из любимых французских блюд? Впрочем, увидите сами.
Соединяя слово с делом, он взял одну трубку большим и указательным пальцем и с наслаждением проглотил ее.
Я был побежден, если не убежден… попробовал, — сначала робко: оказалось очень вкусно.
— Что я вам говорил? — вскричал торжествующим тоном майор. — А попробуйте-ка теперь тех насекомых, которых вы видите по левую руку.
— Какие насекомые? Разве это не каштаны?
— Ваши каштаны — большие насекомые, до сих пор еще не определенные энтомологами, что, впрочем, нисколько не умаляет их вкусовых качеств. Они представляют нечто среднее между пауками и жуками. Их собирают при восходе солнца и некоторое время держат на легком огне. Это поджаривание очищает их от ножек и крыльев, придавая в то же время им аромат и вкус, схожий с орехами. Туземцы их очень любят. Европейцы, как видите, не отстают от дикарей.
Я сомневался, хотя результат первой попытки несколько ободрил меня. Э, да что тут! После личинок отчего не съесть и насекомое?! Я решился. Одно из самых крупных насекомых захрустело под моими зубами… Сердце мое до сих пор волнуется при этом воспоминании. Мне казалось, что я жую горсть клопов. Я заподозрил обман, если бы не видел майора, который с наслаждением грыз ужасных животных.
— Не беспокойтесь, — произнес мой руководитель по части гастрономии, заметив мое смущение, — сосочки вашего языка скоро привыкнут), и вам это блюдо будет нравиться еще больше, чем мне.
— Сомневаюсь.
— А теперь отведайте филе вон из той прекрасной пресноводной трески: это такое чудо. Да только поторопитесь, а то Кроули все скушает один.
— Дорогой майор, — сказал со своей стороны лейтенант Робертс, — обращаюсь и я к вам, как к известному знатоку туземной кухни, будьте добры, объяснить мне, что там за блюдо?
— Какое блюдо, милый Робертс?
— Напротив вас. Я вижу тут в желтом соусе с фасолью какие-то куски мяса, похожие на ободранных мышей.
— Ободранных мышей! — вскричал в негодовании майор. — Ах, Робертс! Как вы неуважительно отзываетесь о колониальном поваренном искусстве!
— Но, дорогой майор… вид-то у них…
— Ваши ободранные мыши, — продолжал с комической важностью Гарвэй, — маленькие опоссумы.
— Майор, — вскричали мы в один голос, — простите европейским дикарям их невежество!
Эта комическая просьба рассмешила майора, который продолжал свои объяснения.
— Опоссум, — говорил он, — родит дюжину маленьких, плохо развитых и похожих больше на куски мягкого желатина, детенышей. Маленькие, величиною с вишню, зверьки подобно рожкам пристают к груди матери и в таком положении остаются день и ночь в продолжение месяца, по истечении этого срока вскармливание молоком матери кончается. Но при малейшем шуме они все-таки бегут к груди в обширную материнскую сумку. Те, которых вы видите пред собою, взяты как раз в последний момент их кормления: это опоссумы-сосунцы. Мой Том очень искусен в приготовлении этого блюда. В интересах ваших добрых отношений с ним, попробуйте: я уверен, оно покажется вам превосходным.
— Рискуя навлечь неблаговоление Тома, — возразил я со своей стороны, — я предпочту ростбиф и жаркое и, не медля более, сейчас наверстаю упущенное.
— Я далек от мысли порицать вас за это, однако вы можете без опаски, по крайней мере, отдать дань этим маленьким птичкам.
— О да! — откликнулся Кроули с набитым ртом, — это ведь австралийские овсянки?!
— Кой черт, овсянки! Мы говорим совсем не о них, а о полевых жаворонках Франции. Смотрите, милый Буссенар, здесь видна и этикетка. Я знаю ее хорошо.
— Вот это правда, — отвечал я, любуясь надписью на родном языке. — Однако какая необыкновенная встреча: произведение Франции и… в австралийской пустыне!
— Мне присылают их из Франции четыре или пять раз в году, — скромно заметил сэр Форстер, — это великолепное блюдо.
— Майор, — вскричал я в волнении, — не взирая на ярость Тома во всеуслышание провозглашаю превосходство родных жаворонков над сосунцами опоссума и обжаренными тараканами! За здоровье сэра Форстера! За здоровье нашего хозяина!
— Вы правы, мой милый француз, за здоровье сэра Форстера! За счастливый исход нашего предприятия! — проговорил майор, чокаясь со мною. — Несмотря на горячие просьбы нашего хозяина, — тут Гарвэй красноречивым жестом поблагодарил сэра Форстера, — мы не можем провести у него более одной ночи. Тем не менее этот достойный человек, желая подольше побыть с нами, решился верхом проводить нас до границы своих владений, в которых, на пространстве 400 квадратных верст, пасется 5000 быков, 40 000 овец и не известно сколько тысяч лошадей.
— До свидания, счастливого пути! — проговорил сэр Форстер, пожимая нам руки. — Не забудьте меня по возвращении!
— До свидания! Счастливо оставаться! — отвечали мы, прощаясь на другой день с гостеприимным хозяином на рубеже его владений.
Снова потянулся наш долгий путь. Дни проходили за днями, спокойно, неутомительно для нас. Одна только жара становилась все чувствительнее. Это было единственное неудобство, встреченное нами среди роскошной тропической растительности. В общем же путешествие проходило очень приятно; на каждом шагу нас ожидали впечатляющие картины дикой, но щедрой природы юга; словом, мы все более углублялись в страну неожиданностей и контрастов.
Перейдя реки Сиккус и Пасмур, наш караван двинулся мимо холмов Флиндерса. Тут 40 верст отделяли нас от телеграфных столбов станции Бельтона. При подобной близости почты у меня явилось сильное желание послать телеграмму в родной Париж с добрым пожеланием своим литературным товарищам, однако усилием воли я преодолел, хотя не без сожаления, это искушение.
Вдруг я хватился герра Шаффера. Куда же скрылся наш скромный и усердный начальник каравана? Никто не мог ответить мне на это: он словно в воду канул.
— Догонит нас на дороге, — заметил сэр Рид. Однако я обеспокоился, и прежние подозрения стали закрадываться в мою душу.
Однако я почему-то не верил его словам и быстро взглянул ему в глаза. Мне показалось при этом, что он немного смутился и слегка покраснел. Я перевел глаза на лошадь. Бедное животное было все в мыле и крови. Какую бешеную скачку должно было оно вынести, чтобы дойти до подобного состояния? Не знаю почему, острое подозрение снова защемило мне сердце. Что, если эта охота только для отвода наших глаз, и его отсутствие имело другую цель? Из-за казуаров не мучают так лошадей, как бы последних ни много было. А если немец замышлял недоброе?.. При этой мысли у меня появилось неодолимое желание всадить пулю в лоб почтенного герра, несмотря на все доводы рассудка о том, что поведение его пока безупречно. Ах! Как я сожалею теперь, что не последовал этому первому движению, безумному, глупому, — называйте как хотите, — но инстинктивному! Сколько страшных бедствий мы избегли бы! Но тогда никто не предполагал никаких злых замыслов в тевтонце.