— Айлан! Айлан!
Это означало: «Кружись», «Беги по кругу».
Рявкнув друг на друга, Ёлбарс и Акбелек начали второй круг патрульной пробежки, а Ичан всё ещё стоял, всматриваясь в слабо освещённую звёздами мглу, как будто можно было найти ответы на мучившие его вопросы.
Ичан не торопился возвращаться к Хейдару, пришедшему к огню прямо из ночи. Он даже думал сейчас совсем не о нём, потому что ещё не решил, как о нём думать, и не знал, зачем пришёл этот человек одного с ним племени, с которым впервые встретился он за тысячи километров отсюда — в заполярных шахтах Воркуты.
Ичан стоял и смотрел, определяя, как ведет себя отара, думал о своих собаках. Акбелек — та никуда от овец не уйдёт. Задремлет чабан, отара двинется с места, Акбелек за ней. Хозяину: «Гав, гав!» — вставай, мол, уходим… А вот Ёлбарс — Пустая голова — в прошлую осень за волчицей гулять пошёл. Ичан сам видел, как по горному хребту пробежала гуськом цепочка волков, а среди них — огромная белая собака. Как раз в это время целую неделю пропадал Ёлбарс. Ичан готов был поклясться аллахом, что именно Ёлбарс якшался с волками, забыв, для чего существует. Волки боялись Ёлбарса и не трогали его. А он их не боялся, но тоже не трогал. Ёлбарс их просто не видел, этих проклятых волков. Он видел одну волчицу!.. Ест за двоих. Давал сегодня Ичан собакам хамид ноголá — ячменные колобки. Ёлбарс съел свой колобок и еще в руки смотрел, хвостом вилял, просил глазами: «Аи, Ичан, дай еще немного, очень мало ты мне дал!»
Ичан вздохнул, покосился на костёр, перед которым как будто задремал, лежа на кошме, старый Хейдар, со злостью подумал: «Надо у колхозного сторожа берданку взять, убить этого Ёлбарса. А если ещё раз волчица придёт, этот Ёлбарс сам ей в подарок лучшего барашка отдаст?»
Ожесточившись сердцем против Ёлбарса, Ичан подумал, что в присутствии гостя так стоять и смотреть в темноту, когда с отарой ничего не может случиться, просто неприлично. Еще раз вздохнув, он бегом (Ичан не ходил, только бегал) вернулся к костру.
Старик по-прежнему лежал против огня на кошме. Ичан увидел, как он прикрепил к проволоке кусочек терьяка — опия, прислонил его к выкатившимся из костра углям, поднес к носу и с наслаждением стал потягивать в себя закурившийся сизый дымок.
Ичан подумал: «Аи, Хейдар, у тебя, видно, денег нет даже трубку купить! Терьякеш, а покурить как человек не можешь!» Ему стало жаль Хейдара. Терьяк — это «арам ишь» — поганое дело. Но старик, видно, часто доставлял себе эту губительную утеху: у него от каленой проволоки и усы, и борода, и даже брови местами совсем обгорели. И сам такой, что, наверное, год не чесался, не мылся. А ему всё равно, только бы покурить. Раньше красивый, сильный был — джигит! Даже в Воркуте, на тяжелой работе, где терьяк трудно было достать…
Ичан подбросил в костёр несколько обломков арчи, окинул взглядом своё хозяйство: в тунче, похожей на кувшин, уже закипал чай, под скалой пасся развьюченный ишак, тут же лежали переметные сумы — хурджуны, в которых чабаны, завьючив ишака, перетаскивали с места на место свой скарб.
Хейдар, наверное, следил за ним целый день. Стоило Ичану отослать своего подпаска чголока Рамазана верхом на втором ишаке проверить, есть ли родники на новом месте, куда они собирались перегнать отару, Хейдар сразу же взял и вышел к огню. «Зачем пришёл? Что хочет сказать? Хорошие или плохие вести принёс?»
Он не мешал старику курить, зная, что терьякеши сердятся, когда кто-нибудь прервет это их занятие. Но Хейдар, вскинув на него блестящие глаза, заговорил сам:
— Ты, Ичан, такой, как раньше был, — огонь-джигит! Как живая ртуть!
Терьяк уже брал своё, но старик внимательно следил за каждым движением Ичана, до сердца которого, как видно, дошла похвала.
— Чопан худой — барашка жирный. Молодец чопан, — рассудительно сказал Хейдар. — Вижу, отару ночью пасёшь, днём против солнца не гонишь. Овечка на ветер идёт, пусть себе идёт, только бы солнце голову не пекло… Место для стана выбрал хорошее, — Он оглянулся вокруг, будто бы для того, чтобы удостовериться в справедливости своих слов. — Ветра нет, скала отдаёт тепло от костра, родник рядом, а ты его в стороне оставил. Другой какой молодой или глупый чопан прямо у родника сядет, овечки всю воду загадят… — Хейдар помолчал. — Я за тобой вон с той скалки, когда солнце садилось, смотрел. Ай, думаю, кто это там всё так быстро сделал? Так может сделать только огонь-джигит Ичан. Ай, думаю, джанам Ичан! Надо его навестить! Якши чопан! Как из лагерей вернулся, ещё быстрее стал бегать, совсем худой стал…
Ичану стало невмоготу от безудержной лести Хейдара.
— Ай, Хейдар-ага, — воскликнул он. — Зачем так про меня говоришь? Я всю жизнь бегом бегаю. Никогда толстым не был.
— Правильно, Ичан, — в тон ему сказал Хейдар. — Старый Хейдар-ага знает, что говорит. Разве теперь есть такой чопан, как ты? Колхозный чопан пять дней отару пасет, на шестой домой идёт, кино смотрит. Посмотрит, спать ложится. Осень приходит — барашка худой, чопан жирный.
— Я ведь тоже колхозный чопан, Хейдар-ага, — заметил Ичан.
— Знаю, Ичан-джан, знаю. Но ты ведь так не делаешь? Добрый ты человек, Ичан. Они с тобой очень плохо поступили, а ты им овечек пасёшь…
— Не со мной одним, Хейдар-ага. Время было такое. Отпустили ведь потом. И тебя отпустили. Видишь, мы с тобой на свободе теперь…
— Ты прав, — сказал Хейдар. — Отпустили после того, как ты три года в Воркуте уголь копал, совсем пропадал. А я — восемь лет. Я-то из Ирана корову пригонял продавать, сказали — контрабанда. А тебя за что?
— Если бы ты сам-один погнал свою корову, тебя отпустили бы и отправили бы домой за кордон, — заметил Ичан. — А ты с Аббасом-Кули пошёл. Его советские геок-папак два года по всем горам ловили. Они тоже не дураки: смотрят, какой у тебя друг, значит, такой и ты.
— Это верно… — Хейдар вздохнул, на минуту задумался. — Не надо было с ним ходить. Ай, ведь думал, старый дурак, с опытным человеком лучше пройду… Меня за корову взяли, а ты, говорят, оружие из-за кордона переправлял.
— Какое оружие? Что ты говоришь, Хейдар-ага?
— Не я говорю, следователь Шапошников говорил. — Хейдар усмехнулся: — Пять ящиков патронов, два пулемета, одну пушку ты получил для Аббаса-Кули и всё в Каракумы сплавил.
Ичан вскочил, забегал вокруг костра, старая обида комом подступила к горлу. Остановившись перед Хейдаром, энергично жестикулируя, быстро заговорил:
— Шапошников девять суток спать не давал, приказывал: «Подпиши!» По ночам вызывал, спрашивал, кому я оружие получал. Какое оружие? Я видел его, оружие? Это сам мурча Аббас-Кули на меня написал, потому что с ним не пошел. А Шапошников говорит: «Мы точно знаем, что ты оружие получил и бандитам отправил».
Собаки, увидев возбуждение хозяина, бросились к нему. Ичан от них отмахнулся:
— Тан! Тан! Караш! — Это означало: «Иди! Ищи волка! Смотри!»
В красноватых отблесках огня тень Ичана металась вслед за ним по скале, у подножия которой горел костёр. Тень, как живая, то сокращалась, то вытягивалась, перебегая от уступа к уступу, словно хотела настигнуть Ичана и схватить его. Что ж, кто побывал в лагерях, иной раз и своей тени боится…
— Я ещё совсем молодым был, в тридцать втором году Джунаидхана в Каракумах ловил! Я кочахчи Баба Карли Ноурзам-куль опознал. На заставу двенадцать километров босиком по снегу бежал! Мне тогда замкоменданта латыш Ретцер сказал: «Ты, Ичан, настоящий пограничник, давай иди к нам переводчиком служить». Звание дали. Техник-индендант второго ранга был! Новое обмундирование, наган дали. Бегал, как огонь, всё выполнял. А Шапошников хотел, чтобы я себя врагом народа признал.
— Ай, зачем ты говоришь «хотел», — возразил Хейдар. — Он тебе так в протокол написал.
— Шапошникову самому потом трибунал дали, — сказал Ичан.
— А тебя на три года в Воркуту отдыхать отправили, — добавил Хейдар.
— Ай, Хейдар-ага! — совсем расстроившись, воскликнул Ичан. — Зачем такой разговор начал? Не хочу вспоминать! Сейчас у меня всё есть — жена, дети, дом в ауле. Геок-папак разрешил на родине в погранзоне жить, колхоз доверил отару пасти. Если бы старые раны всегда болели, человек совсем не мог бы тогда жить!
Стараясь успокоиться, Ичан снял тунчу с огня, заварил геок-чай, достал сочак — платок с чуреком, сахар, пиалы, сделал кайтармак, что значит «туда-обратно»: налил чай в пиалу и снова вылил его в тунчу, чтобы лучше заварился. Затем налил гостю и себе, стал неторопливо пить горячий душистый напиток, одинаково необходимый и в жаркой пустыне, и в прохладных горах. Одно только занятие Ичан делал неторопливо — пил чай. Во всем остальном был и правда как огонь.
— Хейдар-ага, — немного успокоившись, сказал он, — как живёт чопан, ты хорошо знаешь. Таяк поставлю, голову на рогульку, глаза закрыл, задремал. Голова на грудь упала — проснулся, уже выспался. Кеч, кеч, кеч! — дальше пошёл! Там зем-зем козу высосет: хвостом за ноги и не пускает, там гюрза или кобра овечку в губу укусит — накалывай её иглой, выпускай кровь. Орлы — кара коджир — налетят, всё равно как их шайтан из-под облаков на отару кинет. Совсем вай-вай кричи, таяком не отмахаешься… Трудно чопану, а только, Хейдар-ага, не хочу я никакой другой жизни. Моя жизнь здесь. На фронт не взяли, военком сказал: «Давай, Ичан Гюньдогды, оставайся дома, после Воркуты лёгкие у тебя немножко не в порядке, можешь только на родине в Туркмении жить. Как в другое место поедёшь, немножко умрёшь… Ты, говорит, Ичан Гюньдогды, хорошо умеешь пасти овец, вот ты их и паси: фронту и снаряды и овечки нужны…» Я их пасу, Хейдар-ага. Хорошо пасу. Солдат хорошо поест, хорошо будет воевать…
— Якши, Ичан, якши, — всё так же усмехаясь, сказал Хейдар. — Я ведь не хочу тебя против Советской власти направлять. Но и своим людям ты тоже должен помочь.
— Каким своим людям, о чём ты говоришь, Хейдар-ага?
— Ты хочешь вырастить для фронта побольше овечек? Это хорошо, — сказал Хейдар. — Только русский фронт далеко, а наш совсем близко. Твоему и моему племени скоро будут нужны не только овечки. Всякая птица, Ичан, в своей стае хороша.
Ичан хотел сказать Хейдару, что фронт русских — это и его фронт, потому что на западе сейчас сражаются сотни тысяч туркменов, курдов, узбеков, таджиков, азербайджанцев — всех народов Советской страны — против немцев, но потом сдержался, решив послушать, что Хейдар скажет дальше. Опустив глаза, он так энергично расшевелил костер керковой палкой, что вверх столбом поднялись золотистые искры.
— Смотри, Ичан, сколько искр полетело в небо, — сказал Хейдар. — Каждая искра — десять тысяч воинов, и эти воины скоро будут здесь. А ты? Что ты будешь делать, когда они придут? Для русского фронта овечек пасти?
Ичан и на это ничего не ответил, хотя сдерживаться ему было уже невмоготу.