В первый раз Огюстен Маршан заметил существование «этого» в одно прекрасное летнее утро, точнее в июньское утро 1898 года, то есть примерно через три недели после его возвращения из Праги. По своей давней привычке он сочинял стихи, уютно устроившись, в своей библиотеке в Эбетс Мединге. Одно из широких окон было раскрыто в сад. Поэт призадумался, ожидая нового наплыва вдохновения. Он заканчивал поэму «Приветствую всех неверующих». Вдохновение не спешило прийти, и Огюстен Маршан любовно оглядывал обстановку и убранство комнаты, в которых отразился его требовательный вкус. Мебель от Буля раннего периода, французская перегородочная эмаль, фаянс и фарфор японских мастеров. Поэт перевел взгляд за окно на изумрудную роскошь природы, сияющую под солнечными лучами.
Переведя взгляд обратно в помещение, Огюстен Маршан заметил, а подождав, чтобы зрение приспособилось к перемене, и точно увидел на навощенном до необходимого блеска дубовом паркете это серое скопление пуха, как ему показалось, видимо, занесенное ветерком. Оно было на полоске паркета между дорогим ковром и косяком окна.
Поэт решил обязательно поговорить с горничной, потому что в его доме, доме Огюстена Маршана, не должна допускаться небрежность, подобно тому, как не допускается небрежность в других порядочных домах.
Было время, когда поэта не приняли бы даже с самым коротким визитом в благородном обществе (теперь его принимают повсюду). Это было тогда, когда еще не вышли в свет его «Желтая книга» и «Савойя». Он жил тогда в Лондоне и писал пьесы и поэмы, приносившие ему скандальную славу в разных слоях общества. Правда, в поэтических кругах его отказывались признавать декаденты и авангардисты. Он много написал тогда, одно за другим появлялись его творения: «Королева Теодора и королева Марозия», «Ночи в Башне Нэсли», «Амор Сиприанус»…
Но когда подходил к концу девятнадцатый век, он неожиданно оказался наследником этого дома в Эбетс Мединге, благодаря смерти одного из своих кузенов. Он поселился в этом доме. Он тогда был уже в апогее своей почти всемирной известности. Родство с покойным лордом Медингом открыло ему путь в высшее общество поначалу в Вильшире. Немалую роль в перемене отношения сыграли и роскошные обеды, которыми поэт умаслил местную знать. Кроме того, при более близком с ним общении выяснилось, что манеры и поведение его в личной жизни безупречны. Возможно, он и вообще не был так беспутен и разнуздан, как это приписывала ему пущенная о нем слава.
И хотя его творения оставались такими же вызывающими, такими же безбожными и их по-прежнему надо было старательно прятать от любознательных молодых девиц, это уже не могло повредить его репутации, потому что местная знать могла и вообще не интересоваться его творчеством.
Огюстен Маршан, недавно перешагнувший через свое пятидесятилетие, прекрасно представлял себе, что такое общественное мнение графства, чтобы вести себя вызывающе по отношению к нему. Он отказался совершенно от явных поступков, достойных общественного порицания, но устроил себе отдушину в своих произведениях. Но когда он выезжал за границу, что бывало не менее двух раз каждый год, то он… впрочем это уже совсем другая история. Ни один педант общественных приличий не обладал таким нюхом, чтобы разузнать, что он делал в Варшаве, Берлине или Неаполе, кого посещал, какие слои общества, в Париже, хотя это было не так уж далеко от его родной страны. Его прежняя репутация «порочного человека» ослабевала с каждым днем.
Манеры Огюстена Маршана были безупречны, временами (но не постоянно) он проявлял тонкий и острый ум, он сохранил свои гиацинтовые кудри (прибегая теперь к красителям), носил бархатные куртки элегантного покроя, галстук-бант он завязывал очень точно (поэтическая небрежность, сдержанная аккуратностью светского человека) и не имел никаких компрометирующих секретов, если не считать тщательно хранимую уже двадцать пять лет тайну, заключающуюся в сокрытии своего истинного имени, полученного при крещении, — он не был крещен Огюстеном. Август и Огюстен — эти имена разделены пропастью! Он перешел через эту пропасть, и его французские поэмы (которые он контрабандным путем привез на свою родину) были подписаны Огюстеном Лемаршаном.
Оторвавшись от созерцания вещественного доказательства небрежности своей горничной, Огюстен Маршан перевел взгляд на рубин, украшающий кончик его золотого карандаша, инструмента для поэтического творчества. Взгляд, устремленный на рубин, стал сосредоточенным и задумчивым. Его издатели, Россель и Ксард, собирались выпустить в роскошном издании «Королеву Теодору и королеву Марозию» с иллюстрациями молодого, еще неизвестного художника, с условием, что они не будут слишком смелыми. Это будет элитарное издание с ограниченным тиражом. Мысли об этом издании перебросили Огюстена Маршана опять в Прагу. Он улыбнулся улыбкой гурмана, адресующего улыбку себе самому при виде бутылки с хорошим вином, и подумал: «Если бы все эти фарисеи с тупыми головами, которые живут в окрестностях Эбетс Мединга, только узнали об этом!» К счастью, эти ревнители британской морали редко отваживаются высунуть нос за пределы своего края.
Постепенно мысли Огюстена Маршана вернулись к его поэме. Он вертел в пухленьких пальцах золотой карандаш, сравнивая достоинства различных вариантов очередной строчки стихов.
Огюстен Маршан не был сторонником открытых окон, только летом он допускал такое проветривание помещения. Но даже и летом, если было открыто окно, он, устраиваясь для работы на канапе, заботливо укутывал ноги дорогим индийским сари из чистого шелка розового цвета. Концы сари опускались на паркет, и, случайно бросив взгляд в сторону той полоски паркета между ковром и косяком окна, Огюстен Маршан с удивлением и досадой увидел, что, это серое, что он принял за скопление пуха, видимо, подгоняемое легким сквозняком, достигло конца сари, лежавшего на паркете, и уже начало перебираться на шелковую ткань.
Поэт протянул руку к серебряному колокольчику, находившемуся на столике рядом с канапе. Летний ветерок, залетающий из сада, наверное был более сильным, чем ему показалось вначале. Это грозило простудой, что для Огюстена Маршана было равносильно эпидемии чумы. Однако, присмотревшись внимательнее, поэт увидел, что перемещение темного пятна (размер которого можно было сравнить с размером старинной медной монеты) можно объяснить не внешними, а внутренними силами самого пятна. Оно, несомненно, «забиралось» как какое-то отвратительное насекомое или большой мохнатый паук с очень короткими лапками. Огюстен Маршан соскочил с диванчика и сильно встряхнул сари. Непрошеное мохнатое существо пропало. Ясно, что ему удалось стряхнуть эту гадость на паркет, и она где-то там притаилась. Все это было так неприятно, что поэт решил перейти работать в оранжерею, а в библиотеке должны будут провести основательную уборку.
Если бы это происшествие не изгнало поэта из библиотеки, он не узнал бы, как хорошо было на улице. Легкие ветви акаций еле заметно покачивались около мраморного бассейна, украшенного группой морских нимф. Зеленый ковер лужайки радовал глаз, и сами собой в голову Огюстена Маршана приходили строчки из стихов Верлена.
Однако, когда он повернулся, чтобы еще раз взглянуть на морских нимф, он увидел маленький темно-коричневый предмет величиной с монету, который быстро приближался к нему, скользя по поверхности газона.
Дальнейшее происходило очень быстро и словно не зависело от воли и сознания Огюстена Маршана. Он не заметил и сам, как оказался на бортике бассейна рядом с морскими нимфами. В кулаке он сжимал что-то мягкое, как пух. Преодолевая нестерпимое отвращение, он окунул руку в воду, разжал пальцы, и журчащая струя унесла прочь то, что он выпустил из руки.
Потрясенный поэт, еле передвигая ноги от внезапной слабости, добрался до ближней скамьи и упал на нее. Дрожа от пережитого волнения, он закрыл глаза, собираясь с духом. Немного придя в себя, он вынул батистовый платок и тщательно вытер ладонь. Он и не предполагал, что мог действовать с такой смелостью и расчетливостью. Без сомнения, эта гадость утонула в воде.
По траве лужайки к нему приближался его дворецкий Бароуз.
— Господин и госпожа Моррисоны ждут вас, сэр.
— Ах да, я совсем забыл.
Огюстен Маршан поднялся со скамьи и пошел к дому принять своих гостей. Он выпрямил стан и придал лицу необходимое для встречи с госпожой Моррисон выражение, то есть сложил губы в свою знаменитую загадочную улыбку. Госпожа Моррисон относилась к числу тех женщин, на которых он должен был производить впечатление.
Однако, что же все-таки это было? Скорее всего это и было то, на что было похоже, — пучок пуха или шерсти, подгоняемый ветром. Но в руке у меня что-то шевелилось, как живое? А вот это уж просто игра воображения! Ах, что теперь думать, чем бы оно ни было, теперь оно утонуло в воде бассейна с морскими нимфами…
— Мадам, я должен перед вами извиниться! Я обязан был принять вас в доме.
— Ваш слуга сказал нам, что вы пишете стихи в саду, — объяснил несколько пучеглазый господин.
В салон его дома, где поэт склонился над рукой элегантно одетой женщины, сидящей на софе, долетали ароматы цветов из оранжереи. Дама, поправив воздушную шляпку на золотисто-коричневых кудрях, кокетливо сказала:
— Дорогой мастер, извиниться нужно нам, потому что мы оторвали вас от свидания с музой.
Поцеловав ручку, мастер выпустил ее и, запустив пальцы в свои поэтические кудри, ответил:
— Ни один поэт не ошибется в выборе, когда его одновременно посетят Муза и Красота. А кроме того, настало время завтрака, и я обещаю вам, что он будет хорошим.
Завтрак был не просто хорошим, он был великолепным, потому что у Огюстена Маршана была умелая кухарка. После завтрака он провел гостей в библиотеку, а оттуда они спустились в сад. В оранжерее поэту пришлось уступить настойчивым просьбам и прочесть некоторые места из «Аморус Сиприанус». Госпожа Моррисон рассказывала впоследствии своим снедаемым завистью подругам, как поэт читал ей строфу за строфой свою очень смелую поэму. Бедный Фред, ее муж, спокойно слушал стихи, обмахиваясь шляпой, потому что его щеки раскраснелись от жаркой погоды, но отнюдь не от смущения. Впрочем, он признался после своей жене, что не понял ни единого слова.
Когда гости ушли, поэт слегка цинично подумал: «Кажется, им очень понравилась эта дребедень». Написанная десять лет тому назад, поэма целиком была высосана из пальца. При всей дерзости ситуаций, описанных фривольными стихами, она не основана была на личном опыте автора. В ту пору Огюстен Маршан был еще зеленым новичком в таких делах. Сейчас, конечно, другое дело…
Вернувшись в оранжерею за своей поэмой, поэт заметил на земле возле плетеного кресла, в котором сидела госпожа Моррисон, меховое боа, которое она почему-то забыла. Может быть, его стихи заставляют забывать обо всем на свете! Надо будет приказать экономке отправить это боа по почте. Именно в этот момент к нему с каким-то вопросом подошел садовник. Поговорив с садовником, Огюстен Маршан повернулся к плетеному креслу, но на земле возле него уже ничего не было. Кстати, и боа на госпоже Моррисон было не меховое, а из серых перьев, это он сейчас вспомнил точно. Словно свет вспыхнул в его мозгу, открылось окошечко в памяти — он застыл на месте, уставившись на струи воды в бассейне, на радужные брызги, освещенные лучами, уже начавшего спускаться солнца…
Да-да, если что и хотелось ему забыть из событий того удивительного, чарующего и отвратительного вечера в Праге, то именно это и вспомнилось в какой-то случайной и несомненной связи с меховым боа, длинным меховым боа темного цвета…
На следующий день Огюстену Маршану нужно было отправиться в город, чтобы присутствовать на обеде, который давали в его честь. Он решил выехать уже сегодня вечером ночным поездом. Такое внезапное решение поставило камердинера поэта перед трудной задачей срочно достать билет в купе первого класса, причем в купе должен ехать только его хозяин без спутников. Он, кроме того, удивил камердинера и тем, что сам согласился ехать в купе с еще одним пассажиром, хотя можно было устроиться и в отдельном купе.
Обед удался на славу, Огюстен Маршан превзошел самого себя, никогда еще он не был так остроумен. На следующий день он отправился в небольшой переулок недалеко от Британского музея, чтобы встретиться с Лоренсом Стори, тем молодым художником, который делал иллюстрации к его «Королеве Теодоре и королеве Марозии». Художник был весьма польщен посещением знаменитого поэта. Огюстен был очень любезен, он сделал несколько незначительных, но тонких замечаний, но в основном очень похвально отозвался о работе иллюстратора, он нашел очень удачными созданные Лоренсом образы этих двух Мессалин Рима десятого столетия, для которых художник нашел точные внешние черты: удлиненные гибкие кисти рук, томные глаза с тяжелыми веками, чувственные рты с полными, даже несколько мясистыми губами. Художник выбрал один и тот же тип внешности и для матери, и для дочери, внеся очень тонкие индивидуальные черты, различающие их.
— Это, конечно, были очень развращенные женщины, — с наивностью молодого человека заметил художник, — особенно дочь, но с точки зрения искусства нашего времени, такие черты характера не влияют на творческое восприятие.
— Мой дорогой друг, — сказал Огюстен, закурив сигарету, — к счастью, мы, наконец, пришли к правильному мнению, что искусству нет никакого дела до того, что обыватели называют вопросами морали. Современное искусство освободилось от этих оков. Покажите мне, пожалуйста, ту сценку, где Марозия приказывает казнить папу, любовника ее матери. Отлично, просто отлично! Очень тонко передана моя мысль, причем такими неожиданными средствами, как складки одежды, рукав, спадающий с поднятой в повелительном жесте руки. О, вы очень одаренный художник!
— Я старался передать характер этой развращенной женщины, — сказал молодой человек, щеки которого порозовели от похвалы автора. — Но вы понимаете, такому еще неопытному в этих делах человеку, как я, очень трудно создать точный воображаемый образ. Было бы смешно, с моей стороны, пыжиться и притворяться сведущим перед таким знатоком всех тайн этой запретной области, каким являетесь вы, господин Маршан.
— Почему вы думаете, что я проник в эти тайны? — спросил поэт, слегка прищурясь, словно кот, жмурящийся, когда его гладит чья-то ласковая рука.
— Но достаточно прочесть ваши книги!
— Я думаю, что вам следовало бы провести несколько дней в моем обществе, — сказал Огюстен Маршан, прощаясь с молодым художником.
Он подумал, что очень полезно будет молодому человеку познакомиться с настоящей хорошей жизнью, попробовать дорогие вина.
— Сколько времени потребуется вам еще на остальные эскизы и на заставки к главам?
— Около трех недель.
— Прекрасно. Я рассчитываю вновь с вами встретиться. До встречи, мой дорогой друг. Я очень доволен тем, что вы мне показали.
Самое неприятное при поездках в Лондон — это возможность схватить там простуду. Когда Огюстен Маршан вернулся к себе, он был почти уверен, что эта неприятность как раз и произошла. Он распорядился, чтобы затопили камин в его спальне, несмотря на летнее время, и в одиночестве насладился изысканным ужином. Поскольку простуда была лишь в его воображении, то чувствовал он себя очень неплохо. Он сидел перед камином, закутавшись в шелковый халат, подставив огню подошвы и держа в руке бокал с золотистым токаем. Несомненно, «Теодора и Марозия» с иллюстрациями этого одаренного художника повторят шумный успех первого издания книги.