— А ты оставайся с нами, — сказал один, — выйдешь за меня замуж.
— Ну и что ж, пойду, — сказала Варвара, — а кормить жену будешь?
И все тихо рассмеялись.
Два с лишним часа просидели женщины в шахте. Командир со стариком забойщиком ушли в дальний угол печи, негромко разговаривали.
Варвара Зотова сидела на земле, подле нее, опершись на локоть, лежал небольшого роста красноармеец. В полутьме она видела бледность его лба, резко выступавшие из-под кожи лицевые кости, желваки на скулах. Он смотрел откровенным, пристальным взором, по-детски полуоткрыв рот, на ее шею, белевшую под платком, на ее лицо и грудь. Бабья нежность заполнила ее сердце, она тихонько погладила его по руке, придвинулась к нему. Лицо его искривилось улыбкой, и он хрипло шепнул ей:
— Эх, зря вы нас тут расстроили — что женщина, что хлеб, все про солнышко напоминают.
Она обняла его, поцеловала в губы и заплакала.
Все сидевшие молча смотрели, никто не пошутил и не посмеялся. Стало тихо.
— Что же, пора нам ехать, — сказала Игнатьевна и поднялась. — Дед Козлов, Дмитрич, поднимайся, что ли!
Старый забойщик сказал:
— Проводить до ствола провожу, а с вами на-гора не поеду, делать мне там нечего.
— Что ты, Дмитрич? — сказала Крамаренко. — Ты же тут с голоду умрешь.
— Ну что же, — сказал он, — я тут со своими людьми умру, в шахте, где всю жизнь проработал. — И сказал он это таким спокойным и ясным голосом — все сразу поняли, что уговаривать его ни к чему.
Командир вышел вперед:
— Ну, женщины, не будьте на нас в обиде. Все же, я думаю, немцы только запугать вас хотели, чтобы нас на провокацию взять.
— Детям своим о нас расскажите. Пусть они своим детям расскажут: умеют умирать наши люди.
— Эх, письмецо с ними передать, — сказал один красноармеец, — после войны бы переслали привет наш смертельный.
— Не нужно писем, — сказал командир. — Их, вероятно, обыщут после того, как они подымутся.
И женщины ушли от них, плача, словно оставляли а шахте мужей и братьев, обреченных на смерть.
Дважды в эту ночь немцы бросали в ствол дымовые шашки. Костицын приказал закрыть все вентиляционные двери, завалить их мелким угольным штыбом. Часовые пробирались к стволу через воздушники, стояли на посту в противогазах.
Во мраке пробрался к Костицыну санитар и доложил, что раненые погибли.
— Не от газу, а своей смертью, — сказал он и, найдя руку Костицына, передал ему маленький кусок хлеба. — Не захотел Минеев есть, сказал: «Сдай обратно командиру, мне уже это без пользы».
Командир молча положил хлеб в свою полевую сумку, где хранился продовольственный запас отряда.
Прошло много часов. Бензиновая лампочка погасла, все лежали в полном мраке. Лишь на несколько мгновений капитан Костицын включил ручной электрический фонарь — батарея почти вся выгорела, темно-красная ниточка накалилась с трудом, не в силах преодолеть огромность мрака. Костицын разделил продукты, принесенные Игнатьевной, на десять частей. На каждого человека приходилось по картофелине и куску хлеба весом в шестьдесят-восемьдесят граммов.
— Ну что, дед, — сказал он забойщику, — не жалеешь, что остался с нами?
— Нет, — ответил старик, — чего жалеть! У меня тут на сердце спокойно.
— А ты бы рассказал что-нибудь, дед, — попросил голос из темноты.
— Правда, дед, послушаем тебя, — поддержал второй голос. — Ты не стесняйся, нас тут человек десять осталось, люди все рабочие.
— А с каких работ? — спросил старик.
— С разных. Вот товарищ капитан Костицын до войны учителем был.
— Я ботанику преподавал в учительском институте, — сказал капитан и рассмеялся.
— Ну вот, четверо нас тут — слесаря. Вот я и три друга мои.
— И все четверо Иванами зовемся. Четыре Ивана.
— Сержант Ладьин наборщиком был в типографии, а санитар наш Гаврилов… Он здесь, что ли?
— Здесь, — ответил голос, — кончилась моя санитарная работа.
— Гаврилов — он кладовщиком в инструментальном складе был.
— Ну, и один Федька парикмахером работал, а Кузин аппаратчиком был на химическом заводе.
— Вот и все наше войско.
— Это кто сказал, санитар? — спросил старик.
— Правильно, видишь, ты уж нас привык различать.
— Значит, шахтеров нет среди вас, подземных?
— Мы теперь все подземные, — сказал голос из дальнего угла, — все шахтеры.
— Это кто ж говорит, — спросил старик, — слесарь, что ли?
— Он самый.