Шлагбаум взлетел вверх, рота, следуя слева колонной, стала заходить на территорию лагеря. Унтер-офицер Хефе, молодцевато, даже подчеркнуто молодцевато командуя, прошествовал строевым мимо застывшего, руки по швам, обер-фельдфебеля. Все бы ничего, да вот незадача — прямо на пути следования колонны лицом (мордой, рылом) к маршировавшим возлежали четверо новичков.
Петер Хефе хоть и с запозданием, но все же успел заметить их, вовремя скомандовав: «Рота: напра-во!» Колонна солдат дрогнула.
И тут щелкнуло реле в мозгу обер-фельдфебеля Крюля.
— Пря-мо! — громовым голосом скомандовал он.
Колонна была в смятении. Но тут вмешался Петер Хефе. Поняв, что на уме у обер-фельдфебеля Крюля, он принял решение. И дал соответствующую команду. В конце концов, в его планы не входило ничего, кроме того, что в них входило. Раздался его зычный командирский голос, и колонна по три, повзводно, четырьмя взводами прошла, перешагивая через лежавших, и вдобавок с песней.
Крюль прекрасно понимал, что ничем не рискует. В конце концов, расстояние между лежавшими оставалось хоть и не такое большое, но его, во всяком случае, хватало, чтобы поставить ногу. Так что, если ступать осмотрительно, никого не заденешь, даже если у тебя сапожище сорок последнего размера. Кроме того, он понимал, что никому из маршировавших и в голову бы не пришло затаптывать живых людей, пусть и лежавших на земле — ну не кони же они в конце-то концов… Зато какова воспитательная ценность подобного нововведения! Его действенность! Тут тебе и предостережение, и наказание впрок. Два в одном. Надлежало эту методу использовать и впредь, разумеется, усовершенствуя ее, можно, к примеру, уложить эдак со взвод на землю, да и заставить остальную роту пройтись маршем, чеканя шаг. А поскольку по части строевой подготовки подразделениям еще работать и работать, у его нововведения было большое будущее.
Но шедшие в строю вымотались так, что им уже ни до чего дела не было. Да и не понимали они изощренной задумки обер-фельдфебеля Крюля. Они и на десяток сантиметров ногу с трудом поднимали, а кое-кто вообще заметил лежавших лишь в последний момент. В результате задуманный обер-фельдфебелем Крюлем церемониал встречи роты у входа в лагерь обернулся для всех четверых лежавших болью, кровоподтеками, а рядовому Готфриду фон Бартлитцу — еще и раздавленным всмятку пальцем — замешкался, убирая руку.
Командир батальона гауптман Барт, стоя у окна канцелярии, наблюдал за разыгравшимся у шлагбаума действом. Когда через них перешагнули последние в колонне солдаты, когда вытянувшиеся на земле фигуры, перемазанные с ног до головы в грязи, стали хорошо видны, он отвернулся.
— Ваша рота, Обермайер? — поинтересовался Барт у стоявшего у него за спиной обер-лейтенанта. Тот кивнул:
— Так точно. Возвращаются с работ. Песчаный карьер. Удовольствие ниже среднего в такую-то погоду!
— Да, у этого Крюля не забалуешься, — отметил гауптман, снова выглядывая в окошко. И поскольку стоявший позади обер-лейтенант безмолвствовал, продолжил: — Он на своем месте. Лучшего для нас и подыскать трудно.
— Ну, не знаю, не знаю, герр гауптман, — отозвался наконец обер-лейтенант.
Рота уже выстроилась посреди двора перед обер-фельдфебелем Крюлем. Петер Хефе докладывал ему, однако Крюль слушал унтер-офицера вполуха, удовлетворенно кивая стоявшим перед ним 153 солдатам. Потом, заложив большой палец между третьей и четвертой пуговицами мундира, приступил к ежедневной приветственной речи, в которой упоминался и пикник на природе, и то, что их следовало бы за опоздание заставить побросать камешки через Варту, словом, о том о сем. Как обычно, и сегодняшнее его выступление особой оригинальностью не отличалось. Как не отличались и те, что произносились сейчас на казарменных дворах по всей Европе другими фельдфебелями перед другими солдатами, новобранцами и старослужащими. За единственным, пожалуй, отличием — этот спич предназначался солдатам штрафбата, а они еще хоть как-то, но слушали. Потому что в других подразделениях, как правило, своих фельдфебелей не слушали. Если отвлечься от деталей, различие не столь уж разительное. Хотя следует признать, что штрафбат представлял собой подразделение, состоявшее из кандидатов в смертники, точнее, из 95–98 процентов таковых. С другой стороны, кандидатом в смертники в военное время по праву мог считаться любой человек в форме, и пусть даже цифры потерь убитыми в обычных подразделениях были, как правило, не столь высоки, временами они приближалось к таковым в штрафбатах. Различие заключалось в степени изношенности и пригодности формы, в рационах питания, но прежде всего в том, что предшествовало гибели: в степени переносимых унижений, морального и физического надругательства, грызущих душу безысходности и отчаяния.
Покончив с речью, Крюль пару раз прогнал личный состав до стены лагеря, пару раз уложил их в грязь, затем, велев подняться, дал команду разойтись. Правда, на четверых новичков сие не распространялось — те так и продолжали лежать ничком.
— Представляю, какая сейчас будет драка за краны с водой в умывальнике, — произнес обер-лейтенант.
— Да ну! — решительно не согласился гауптман. — На улице ведь дождь.
— Мне пару раз пришлось наблюдать это. Воображаю, каково — отпашешь как вол десять часов кряду, да еще и напиться негде, а по пути в казарму пожалуйте и песни горланить. Нет уж, увольте!
— Ну-у, Обермайер, — иронически произнес гауптман, сунув в рот сигарету и предлагая раскрытый портсигар своему подчиненному. — С чего это вы вдруг скисли? Я-то думал, что встречу здесь своего веселого приятеля по казино, такого, как прежде, а вы вздумали на меня скуку наводить. Помнится, в Витебске вы были другим.
— Верно, герр гауптман. Там, на фронте, я был на своем месте. А здесь? Я офицер, а не тюремный надсмотрщик.
Взяв сигарету из предложенных гауптманом, он дрожащими пальцами прикурил ее. Барт с нескрываемым любопытством смотрел на него.
— Вам жаль этих ребят?
— А вам нет, герр гауптман?
— С какой стати мне их жалеть? — Гауптман, чуть склонив голову, продолжил: — Всех до одного осудили справедливо.
Фриц Обермайер затушил только что прикуренную сигарету в пепельнице.
— Вы видели мою роту, герр гауптман, — сказал он. — Сто пятьдесят три пригнанных сюда и загнанных полутрупа, которых сейчас обрабатывает наш обер-фельдфебель Крюль за то, что они, видите ли, на целых семь минут опоздали. Справедливо осужденные! Взять хотя бы того, тщедушного, в первом ряду, видите? Так вот, это подполковник Ремберг, кавалер Рыцарского креста, он одним из первых дошел до Москвы. И вот на одном из оперативных совещаний он возьми да и скажи: мол, мы пропадем в этих бескрайних российских просторах, если вовремя не уберемся, то истечем кровью. И сказал — остановитесь, пока не поздно, иначе нас ждет катастрофа. Теперь он здесь. Потому что сказал им, дескать, все, точка, я не мясник, поэтому участвовать в этом не желаю. В Ставке были очень недовольны. И вот теперь он здесь песочек лопатит.
— Ну, раз не хотел быть мясником, пусть в таком случае песочек лопатит, — невозмутимо заявил гауптман. — В конце концов, лучше все же песок перекидывать, чем угодить в покойники. Или вы придерживаетесь иного мнения, обер-лейтенант?
Но обер-лейтенант, казалось, не слышал своего непосредственного начальника.
— Или вон тот тощий, как скелет, с лысиной во всю голову и в очках. Вон он как раз идет через двор, видите?
— А это кто такой? — осведомился гауптман. — Профессор д-р Эвальд Путкамер. Майор запаса. Он сказал, что, дескать, коричневая рубашка — парадная форма нового образца для кладбищенских могильщиков.
— Недурно, — ухмыльнулся гауптман.
— И здесь полным-полно людей схожей судьбы. Впрочем, что я вам объясняю — вы и сами не хуже меня знаете.
— И уголовников тоже, разве не так?
— Да, и уголовников.
— А к чему вы мне все это излагаете? — не понял гауптман.
— К тому, что не к лицу офицеру германской армии брать на себя роль тюремного надзирателя.
Гауптман Барт улыбнулся. Усевшись в единственное кресло, он выпустил струю сигаретного дыма к низкому потолку барака. Со стороны плаца даже через закрытое окно доносился крик обер-фельдфебеля Крюля — подходило время раздачи пищи.
— Как все мерзко, — произнес Обермайер.
— Да бросьте вы, — примирительно ответил гауптман. — Война вообще мерзкая штука. Да и мир не лучше — кому мы, солдаты, нужны, когда войны заканчиваются? Вам следует быть равнодушнее ко всему, не принимать все так близко к сердцу. Вот тогда у вас еще остается шанс не сбрендить. Советую не забивать голову тем, что кто-то из них кавалер Рыцарского креста, а кто-то — светило науки, что их наш обер-фельдфебель Крюль гоняет почем зря, что вид у них — как это вы выразились? — как у пригнанных и загнанных полутрупов?
Обер-лейтенант молча кивнул.
Гауптман Барт, тяжело поднявшись, зевнул, не удосужившись прикрыть рот, потянулся и оправил чуть съехавший набок кожаный ремень. Потом поглядел на часики на запястье и снова сладко зевнул. Золотые часы крепились на изящной белоснежной накрахмаленной льняной ленточке, поговаривали, что Барт ежедневно менял ее, чтобы постоянно оставалась белоснежной. Вполне могло быть, что все так и было, хотя, откровенно говоря, не очень-то вязалось с верзилой Бартом. Скорее уж это подошло бы командиру 1-й роты и дамскому угоднику обер-лейтенанту Вернеру. Барт, взглянув на своего подчиненного, вдруг увидел, как тот застыл перед ним по стойке «смирно».
— Прошу вас, герр гауптман, ходатайствовать перед вышестоящим командованием о переводе меня в действующую часть на фронт!
— Ах вот, значит, как? — насмешливо произнес в ответ гауптман. — Глядите-ка, оказывается, среди нас есть и герои! Ничего, сейчас убедитесь, что все ваши заявления в духе древнегерманских эпосов, как говорится, излишни.
Гауптман не торопясь залез в карман, достал оттуда напечатанный на машинке приказ и положил его на стол к другим документам.
— Вашей роте, 2-й роте 999-го батальона, в ближайшие дни предстоит переброска в Россию.