— Кажется, раньше ты мне про это не рассказывал.
— Сейчас попробую сделать выжимку. Ты знаешь, что такое «Великая Цепь Бытия»?
— Конечно. Это разные уровни существования.
— Вот-вот. Согласно «вечной философии», реальность состоит из нескольких ступеней или измерений — начиная с наименее реального и кончая наиболее реальным. Это и есть Великая Цепь Бытия. Она охватывает материю, тело, ум, душу и дух. Получается пять уровней. В некоторых традициях этих уровней семь — например, семь чакр. В некоторых традициях их всего три — тело, психика и дух, а в некоторых традициях их просто десятки. Как ты знаешь, в своих работах я использую около двух с половиной десятков уровней.
— Но возьмем вариант попроще, где есть материя, тело, ум, душа и дух. Суть в том, что когда человек растет и развивается, то Свидетель, Самость или истинное «Я» с большой буквы сначала отождествляет себя с материальным «я», потом с индивидуальным, потом с ментальным, с душевным и, наконец, обращается — или, лучше сказать, пробуждается — к своей истинной природе, духовной. Каждая следующая ступень вбирает в себя предыдущую и добавляет что-то новое, уникальное, чтобы создать новое единство, пока, наконец, человек не приходит к высшему единству — единству со Всеобщим. И я пытаюсь показать в своей книге, что специалисты по психологии развития — и на Востоке, и на Западе, от Будды и Плотина до Фрейда и Юнга — описывали разные аспекты одной и той же последовательности, одной и той же модели развития, то есть в общих чертах — все той же Великой Цепи Бытия.
— То есть ты хочешь включить всю современную психологию в «вечную философию»?
— Да, именно так. Это путь синтеза. На самом деле все так и получается. Получается, правда. По-моему…
Мы засмеялись. Солнце только что зашло. Было видно, что Трейе по-настоящему легко и весело. Как обычно, мы касались друг друга, между нами всегда была хотя бы одна точка физического контакта. К тому времени мы лежали на ковре под прямым углом друг к другу, и моя ступня едва-едва касалась ее колена.
— Итак, — подытожила Трейя, — когда мы развиваемся, то ступенька за ступенькой проходим Великую Цепь Бытия.
— Более или менее так. Суть медитации просто-напросто в том, чтобы продолжать свое развитие. Медитация — продолжение твоего роста и развития за пределы ума к уровням души и духа. И происходит эго в общих чертах так же, как ты проходила первые три уровня: внутренний Свидетель перестает идентифицировать себя с низшей ступенью и переходит на другой, более высокий уровень, чтобы отождествить себя с ним. И этот процесс будет продолжаться, пока Свидетель не откроет для себя свою истинную природу, не осознает свое единство с Духом.
— Понятно, — сказала Трейя. Было видно, что эта тема ей по душе. — Вот почему работает медитация осознавания. Когда я наблюдаю за работой своего ума, безучастно свидетельствую все ментальные события, то в конечном итоге трансцендирую ум, перестаю отождествляться с ним и перемещаюсь по Великой Цепи на душевный уровень, а потом и на духовный. Происходит эволюция — в широком значении этого слова, как у Тейяра де Шардена или Ауробиндо.
— Да, я тоже так думаю. Тело осознает материю, ум осознает тело, душа осознает ум, а дух осознает душу. На каждом новом уровне растет осознанность, расширяются границы самотождественности, пока, наконец, не остается ничего другого, кроме высшей самотождественности и универсального осознавания — так называемого «космического сознания». Это звучит сухо и абстрактно, но, как ты знаешь, реальный процесс, реальный мистический опыт сам по себе необычайно прост и очевиден.
На крыше и стенах играли лучи заходящего солнца.
— Хочешь поесть чего-нибудь? — спросил я. — Могу приготовить спагетти.
— Один последний вопрос. Ты говоришь, что соотносишь все эти стадии развития с различными типами неврозов и вообще эмоциональных нарушений. В институте нам говорят, что большая часть современных психиатров разбивает все эти нарушения на три основные категории: психозы (например, шизофрения), пограничные состояния (например, нарциссизм) и общие неврозы. Как это сюда вписывается? И вообще — ты согласен с такой классификацией?
— Ну да, я согласен с ней, я согласен, что существуют три основных типа, но просто этой классификации недостаточно. Она охватывает только первые три из пяти уровней. Если на первом уровне что-то происходит не так, то развивается психоз, если на втором — синдромы пограничного состояния, на третьем — неврозы. Это в упрощенном виде.
— Понятно. Значит, эта ортодоксальная схема охватывает только три основные категории. Но психиатрия игнорирует высшие уровни развития, отрицает существование души и духа, и именно этот пробел ты хочешь заполнить в своих «Трансформациях», правда?
Становилось темнее, при свете взошедшей полной луны в сумерках мерцали огни Мьюир-Бич.
— Именно так. Душа — в том смысле, в котором я использую это понятие, — это что-то вроде временного пристанища на полпути между индивидуальным самосознанием и надличностным, или трансперсональным Духом. Душа — это Свидетель, который живет только в тебе и ни в ком больше. В этом смысле душа — это вместилище Свидетеля. Когда ты добираешься до четвертой ступени, ты становишься Свидетелем, подлинным «Я». А когда поднимаешься еще выше, то сам Свидетель растворяется во всем том, за чем он наблюдал, — иными словами, ты обретаешь единство со всеми объектами, которые ты осознаешь. Ты уже не наблюдаешь за облаками — ты становишься облаками. Это уровень Духа.
— Значит… — Трейя помедлила, — для души это одновременно и хорошо и плохо.
— Видишь ли, Душа, или Свидетель, внутри тебя, — это кратчайшая дорога, ведущая к Духу, и одновременно последний барьер на пути к нему. Если можно гак выразиться, только с позиции Свидетеля можно прыгнуть прямо в сферу Духа. Но в результате сам Свидетель должен раствориться, умереть. Даже собственную душу надо принести в жертву, отпустить, чтобы обрести абсолютное единство с Духом. В конце концов, душа — это последняя преграда, слабый узелок, который сковывает универсальный Дух, последняя и самая тонкая форма существования индивидуального самосознания, и этот последний узелок должен быть развязан. Скажем так: это последняя смерть. Сначала в нас умирает материальная самость (то есть мы перестаем отождествляться с ней), потом в нас умирает исключительная отождествленность с телесной самостью, затем — с ментальной самостью и наконец — с душевной. В дзен это называется «Великая Смерть». Все наши умершие самости мы превращаем в ступеньки, по которым продвигаемся вверх. Каждая смерть на более низком уровне означает возрождение на уровне более высоком, пока мы не придем к окончательному возрождению, освобождению, просветлению.
— Подожди. Почему именно душа является последним препятствием? Если она служит домом для Свидетеля, то почему это препятствие? Ведь Свидетель не отождествляется с другими индивидуальными объектами, он только беспристрастно осознает эти объекты?
— В том-то и дело. Это правда: Свидетеля нельзя отождествить с эго или каким-либо другим ментальным объектом; он просто безучастно наблюдает за всеми объектами. Но при этом обособлен от всех объектов, за которыми он наблюдает. Иными словами, наличие Свидетеля предполагает пусть и слабую, но все-таки существующую форму субъектно-объектного дуализма. Свидетель — это огромный шаг вперед, это необходимая и важная ступень в медитации, но не завершающая. Когда же, наконец, Свидетель-душа перестает существовать, он растворяется во всем том, что свидетельствовал. И тогда дуализм субъекта/объекта исчезает, и остается только чистое недвойственное осознавание. Один известный мастер дзен, достигнув просветления, сказал: «Если я слышу, как звенит колокольчик, для меня больше нет «я» и «колокольчика», есть только «звон». Все вокруг продолжает возникать от момента к моменту, но уже нет никого, кто бы был отделенным или отчужденным от этого. То, откуда ты смотришь, и то, на что ты смотришь, оказывается одним и тем же. Между субъектом и объектом больше нет противоречий, нет противопоставлений, есть только непрекращающийся поток жизни, безупречно чистый, светлый, открытый. Я есть все возникающее. Вспомните это прекрасное высказывание Догэна: «Изучить Дхарму — значит изучить себя; изучить себя — значит забыть себя; забыть себя — значит объединиться со всеми вещами и просветлеть во всех вещах».
— Я его помню, оно — одно из моих любимых. Мистики иногда называют это окончательное состояние «Единое Я» или «Единый Ум», но все дело в том, что на этой стадии Самость составляет единство со всем окружающим, так что это не «я» в общепринятом смысле.
— Именно так. Реальная Самость и есть реальный мир, без всякого разделения между ними, поэтому иногда мистики говорят, что не существует «я» и не существует мира. Но они имеют в виду только одно: не существует отдельного «я», не существует отдельного мира. Экхарт называет это объединением без смешения.
Так случилось, что я очень хорошо знал, что творится в нашем мире, и поэтому мог чувствовать только смешение с замешательством, иными словами — был в полном отчаянии. Я встал и включил свет.
— Солнышко, давай же наконец поедим.
Трейя молчала, и то, о чем мы молчали, повисло в воздухе. Она отвернулась, потом повернулась снова и прямо посмотрела на меня.
— Я решила, что ни я, никто другой больше не заставят меня думать, что я в этом виновата или что это мешает мне жить, — проговорила она наконец.
— Я знаю, милая, я знаю…
Я сел и обнял ее. Трейя тихо заплакала. Потом она перестала плакать, и мы сидели вдвоем в тишине, не говоря ни слова. Я встал и приготовил спагетти, и мы поужинали, сидя на крыльце и наблюдая за тем, как лунный свет играет на маленькой пряди океана, уголок которого был виден в просвете между деревьями.
Четвертак со звоном падает внутрь телефона-автомата. У меня только что кончились занятия по профессиональной этике; сейчас понедельник, середина солнечного дня в начале декабря. Сосредоточенно набирая номер доктора Ричардса, стараюсь ничем не загружать свой ум, но за этой пустотой я чувствую безмолвное: «О Господи, умоляю, только не это». Вокруг меня люди, они заполняют коридоры школы, некоторые вышли с занятий, которые только что закончились, другие собираются на занятия, начинающиеся в 17.45. Телефон висит в самом многолюдном месте, я отворачиваюсь и пытаюсь оградиться от мира, пока вслушиваюсь в телефонные гудки.
— Здравствуйте. Это кабинет доктора Ричардса.
— Здравствуйте. Это Терри Киллам Уилбер. Могу я поговорить с доктором Ричардсом?
Я едва не произношу «с Питером». Никак не могу понять, как мне обращаться: «доктор Ричардс» — чересчур официально, а «Питер» — слишком фамильярно для нашего делового общения.
— Добрый день, Терри. Это доктор Ричардс. Мы только что получили результаты теста. Мне очень жаль, но оказалось, что это рак. Я не понимаю как следует, в чем тут дело, слишком уж это необычный рецидив, особенно если учесть, что место, где появились уплотнения, находится именно в той области, которая подверглась облучению. Но волноваться не надо: я бы сказал, что это всего лишь местный рецидив. С ним можно справиться. Когда вы могли бы к нам зайти?
Проклятие. Я так и знала. Эти чертовы маленькие пупырышки, которые так похожи на комариные укусы, разве что не были красными и не чесались. Они были слишком странными и появились в слишком подозрительном месте, чтобы быть не чем-нибудь, а именно раком, и я это знала, как ни старались меня разубедить. Всего лишь пять маленьких бугорков под кожей, чуть ниже шрама, оставшегося от трубки, через которую делали дренаж той области частичной мастэктомии. Трубки, через которую вытянули массу полупрозрачной жидкости, трубки, которую не вытаскивали еще неделю после того, как я год назад выписалась из больницы, трубки, от которой мне было так больно, когда доктор Ричардс ее вытаскивал. Ох, я до сих пор это помню. Может быть, на том ее конце оставалось несколько раковых клеток, и она занесла их под кожу. Значит, снова рак. Второй раунд. Ну почему облучение не убило эти клетки?
Я назначила встречу с доктором Ричардсом на следующий день. Выйдя из здания на солнечный свет, прошла квартал до своей машины и поехала на консультацию. Помню, что, остановившись перед светофором, я обратила внимание на продуктовый магазин и заманчивый набор фруктов на лотках, выставленных снаружи, а в голове у меня крутился рефрен: «Рецидив. Рецидив. У меня рецидив». У меня было странное чувство, словно я наблюдаю за собой откуда-то сверху — как я еду по городу в своей компактной красной машине. У меня появилось чувство, что я в одно мгновение стала другим человеком. Я уже больше не была женщиной, у которой был рак (логическое ударение — на прошедшем времени), я была женщиной, у которой рецидив, и этот факт переносит меня в совершенно другую группу, в другую статистическую графу. И мое будущее — и будущее Кена — тоже станет другим. Моя жизнь пошла под откос — внезапно, без предупреждения. У меня рецидив. Я все еще больна раком. Ничто не закончилось.
Я паркую машину на холме, аккуратно поворачиваю колеса в сторону бордюра и ставлю автомобиль на тормоз. Это симпатичный маленький район, укрывшийся между основных улиц. Мне нравятся деревья, странно изгибающиеся возле окрашенных в пастельные тона домов с маленькими садиками при входе. Джил, моя клиентка, снимает квартиру в одном из них. В этом доме есть что-то особенно притягательное. Подъезд выкрашен в приятный розовато-оранжевый цвет, изогнутые ворота с железной решеткой ведут в маленький дворик, где расставлены горшки с цветами. Я не могу определенно сказать, что именно делает дом таким красивым, но меня он всегда поражает.
Джил открывает дверь. Я чувствую себя прекрасно и очень рада, что решила не отменять консультацию. Оказывается, что это удивительно легко — на час отодвинуть собственные тревоги на задний план. И приятно. Сеанс проходит хорошо, кажется, что недавнее известие вовсе меня не затронуло. Я думаю: скажу ли я когда-нибудь Джил, что прямо перед одним из сеансов узнала, что по-прежнему больна раком.
Рецидив, рецидив. У меня рецидив. В маленькой красной машине я еду домой, сворачиваю на 19-ю улицу, проезжаю через тоннель, мимо зданий казарм с навесными лестницами. Сейчас ранний вечер, пограничное время, которое я так люблю, мое любимое время для бега, когда воздух становится мягким, а освещение меняется каждую секунду, вдоль горизонта протянулась красная полоска, а над сгущением этого мягкого света — еще одна полоска аквамарина, переходящая в иссиня-черный цвет наступающей ночи. В домах зажигаются огни, играющие на фоне опускающихся на небо Сан-Франциско сумерек.
Рецидив. У меня рецидив. Этот рефрен звучит у меня в голове, пока я веду машину, он пожирает надвигающуюся ночь и изменчивый свет. Рецидив. Рецидив. Это слово становится мантрой, пока я еду, наполовину загипнотизированная тем, как оно все время крутится у меня в голове. Рецидив. Рецидив. Я и верю и не верю. Возможно, постоянное повторение убедит меня, заставит принять то, чего я не хочу принимать. Одновременно это повторение — защита: я не хочу задумываться о том, что значит это слово. Рецидив. До сих пор это было чем-то, о чем я читала в медицинских журналах, слышала от врачей. До сих пор это было чем-то, что меня не касалось. А теперь это случилось со мной. Теперь это будет определять мою жизнь. Теперь мне придется иметь с ним дело. |
Проклятые маленькие бугорки. Я обнаружила их в среду. Накануне Дня благодарения. Почти через год после нашей свадьбы. Мы праздновали День благодарения с моей сестрой Кати, которая при- летела из Лос-Анджелеса. В пятницу в восемь утра f Кен отвез меня в отделение скорой помощи, и Кати тоже поехала, чтобы поддержать меня. Я лежала в подготовительном отделении и ждала — наедине со своими мыслями и страхами. Пришел доктор Ричардс — все-таки это прекрасно, когда врач тебе s нравится и ты доверяешь ему, — и через несколько минут процедура была закончена. Скоро я уже шла по Юнион-стрит с Кеном и Кати, и мы вместе делали покупки к Рождеству; у меня в боку появилось несколько новых стежков, и еще я получила указания позвонить в понедельник, чтобы узнать результаты, Мы с головой погрузились в Рождество, Это был (один из самых насыщенных дней в году, ведь надо было так много всего купить. Вокруг царило оживление, предвкушение праздника, а я думала о том, что у меня болит бок.
Вот теперь я получила ответ на свой вопрос, думала я, ведя машину по изгибам трассы № 1; она сама напоминала медитацию — эта извилистая дорога, спускающаяся к побережью Тихого океана. Уже почти наступила ночь. На горизонте — сумеречный свет; передо мной — волнующийся Тихий океан, с обеих сторон обрамленный холмами; слева, в россыпи огней, — мой дом, где от меня ждет новостей муж, уже распростерший руки, чтобы меня обнять.