Секунду Трейя думала.
— Доктора слушают мужчин. Звони ты.
Я снял телефонную трубку и позвонил в отделение патологии госпиталя. По всем отзывам, доктор Ладжиос был блистательным патологом с международной репутацией новатора в сфере раковой гистологии. Именно он был тем человеком, который рассматривал через микроскоп ткани из тела Трейи, и он же составил заключение, которое читали врачи перед тем, как сформировать свое мнение. Теперь настало время обратиться к первоисточнику.
— Доктор Ладжиос? Меня зовут Кен Уилбер. Я муж Терри Киллам Уилбер. Понимаю, что моя просьба звучит странно, но мы с женой должны принять крайне важное решение. Прошу вас, не могли бы вы уделить мне несколько минут?
— Да, вы правы. Обычно мы не разговариваем с пациентами — думаю, вы в курсе.
— Видите ли, доктор, наши врачи — а мы проконсультировались уже с десятью — поровну расходятся в мнениях по вопросу, метастатический или локальный рецидив у Трейи. Я хотел бы узнать только одно: насколько агрессивными, на ваш взгляд, являются эти клетки. Я очень вас прошу.
Последовала пауза.
— Хорошо, мистер Уилбер. Мне не хочется вас пугать, но раз уж вы спросили, отвечу откровенно. За всю свою карьеру патолога я не видел таких агрессивных раковых клеток. Я ничего не преувеличиваю и говорю это не для того, чтобы произвести впечатление. Просто хочу быть точным. Лично я ни разу не видел более агрессивных клеток.
Пока Ладжиос говорит это, я смотрю прямо на Трейю. Я даже не моргаю. У меня ничего не выражающий взгляд. У меня нет никаких эмоций. Я ничего не чувствую. Я окаменел.
— Мистер Уилбер?
— Скажите, доктор, если бы речь шла о вашей жене, вы бы порекомендовали ей пройти химиотерапию?
— Боюсь, что я порекомендовал бы ей самый жесткий курс химиотерапии, который она сможет выдержать.
— А каковы шансы?
Долгая пауза. Он мог бы целый час загружать меня статистикой, но сказал просто:
— Если бы речь шла, как вы сказали, о моей жене, то я предпочел бы, чтобы мне сказали следующее: хотя чудеса порой случаются, шансы не очень велики.
— Спасибо, доктор Ладжиос.
Я вешаю трубку.
Утро вторника; мы летим в Хьюстон. Существует пятидесятипроцентная вероятность того, что адриамицин повредит мой яичник и приведет к менопаузе. Я в панике из-за того, что, может быть, никогда не смогу иметь детей, причем не столько от самого этого факта, сколько от того, что это происходит именно сейчас, — ну почему не через десять лет, когда мне было бы сорок шесть? Мы с Кеном были бы уже десять лет как женаты, у нас был бы ребенок, и со всем этим было бы намного легче справиться. Ну почему же именно сейчас, когда я такая молодая. Это жутко нечестно, я страшно разозлена, появляется даже мысль: не покончить ли с собой назло обстоятельствам, чтобы показать судьбе, что со мной нельзя так обращаться. Да пошло все к черту, я ухожу!
Потом я, конечно, начинаю думать про совсем молодых людей, у которых лейкемия или лимфогранулематоз, людей, которым не дано было пожить даже столько, столько мне, поездить, поучиться, узнать мир, поделиться с другими, найти своего спутника, — и я успокаиваюсь. Все это выглядит естественно — просто такова жизнь в наше время. Всегда можно вспомнить о людях, которым еще хуже, чем тебе — тогда начинаешь лучше осознавать плюсы своей собственной жизни и возникает желание помочь тем, кому повезло меньше.
В субботу мне пришлось нелегко. Как только я решила последовать рекомендациям Блуменшайна, мы придумали, что лучший способ пройти химиотерапию — это имплантировать мне в грудь катетер с переносным набором для внутривенного вливания, который я буду носить три-четыре дня в месяц в течение года максимум.
Перед операцией я чувствовала себя немного взвинченной и попросила Кена зайти со мной в предоперационную палату. Он подождал, пока меня готовили к операции, потом поцеловал и ушел. Когда я разговаривала с доктором, лежа на спине, завернутая в простыню, глядя в потолок холодного коридора, он был таким добрым, похожим на медведя, что от его доброты и сочувствия мне хотелось плакать. Мне хочется плакать даже сейчас, когда я об этом вспоминаю. Он объяснял мне суть предстоящих процедур, а я лежала с глазами, полными слез, — ведь это делало мое решение пройти химиотерапию конкретным и необратимым, со всеми его последствиями, с вероятностью того, что я никогда не смогу иметь детей. Конечно, тогда я не могла сказать ему об этом, а то бы разрыдалась окончательно. Ассистировала та же самая медсестра, которая год назад помогала доктору Р., когда он вырезал у меня опухоль, а доктор X. занимался моей левой грудью. Мне нравилась эта медсестра. С ней можно было говорить о чем угодно, и во время разговора моя нервозность постепенно уходила и сменялась спокойствием — спокойствием, которое выглядело дико в обстановке операционной № 3 с яркими лампами наверху, каким-то странным рентгеновским аппаратом справа, который должен будет проверить, как встал катетер, с капельницей в моей левой руке, с площадкой для заземления у моей левой ноги, с электродами на груди и на спине, которые переводят ритм моего сердцебиения в слышные всем звуковые сигналы (странное отсутствие личностного пространства: твои чувства превращаются в звуки). Страшна была не столько операция — пугало ощущение, что совершается что-то необратимое. Доктор заверил меня, что катетер в любой момент легко можно будет удалить, но, по-моему, он понял, что я имела в виду.
Промедол начал оказывать свое долгожданное воздействие, и я стала думать о том, как в прошлом году забеременела. Меня всегда очень волновало, что я не смогу забеременеть. Пришла в голову туманная «промедоловая» мысль: кажется, какая-то душа взяла на себя труд воплотиться ненадолго, только для того, чтобы я убедилась, что все-таки могу забеременеть. «Я люблю тебя, кем бы ты ни была». Потом стала беспокоить мысль, часто посещавшая меня в молодости, точнее, даже не мысль, а ощущение, что у меня никогда не будет детей и я не проживу дольше пятидесяти. В той ситуации это меня испугало, особенно потому, что другое предчувствие — что я не выйду замуж раньше тридцати — сбылось. Но теперь, несколько дней спустя, я чувствую, как во мне растет решимость сделать все наоборот и поставить своей целью родить Кену ребенка и прожить больше пятидесяти.
Клиника Андерсона — первоклассная больница, она производит сильное впечатление, особенно на тех, кто предпочитает «западную медицину». Проходя по ее невероятно длинным и запутанным коридорам, я все время думал: надо бы поторопиться, а не то опоздаю на самолет. Когда мы с Трейей наконец нашли отделение химиотерапии, я столкнулся со странным эффектом, который потом преследовал меня следующие шесть месяцев, пока лечили Трейю: из-за моей бритой головы все принимали меня за пациента, считая, что голова у меня лысая как раз из-за химиотерапии. На настоящих пациентов это производило неожиданное и, я надеюсь, благотворное впечатление: они видели, как я иду по коридору, подтянутый и полный сил, энергичный, иногда с улыбкой на лице, и я буквально видел, как каждый из десятков пациентов начинал думать: «Хм, может быть, не так оно все и страшно!»
Вот мы сидим в приемной. Там десятки женщин со всех уголков мира, все они пришли на прием к знаменитому Блуменшайну. Совершенно седая женщина из Саудовской Аравии; маленькая девочка с одной ногой; девушка в зеленых очках, которая нервничает, ожидая результатов анализа и думая о том, какой катетер ей лучше выбрать; молодая женщина без обеих грудей.
Мы с Кеном прождали три часа, когда нас наконец пустили в комнату, где сидели еще десять человек, причем у каждого из них был аппарат для внутривенного вливания. Я была единственной, кто пришел с сопровождающим; как это ужасно — быть здесь одной. Медсестра вводит мне один за другим три раствора: сначала — ФАЦ (адриамицин плюс еще два химиотерапевтических агента), потом реглан — мощный противорвотный препарат, потом большую дозу димедрола, чтобы подавить негативное воздействие реглана. Медсестра спокойно объясняет, что иногда реглан вызывает острые приступы паники, а димедрол должен их блокировать. У меня никогда не было по-настоящему серьезных приступов паники, надеюсь, что все будет в порядке.
С ФАЦ все проходит нормально, настает очередь реглана. Примерно через две минуты, после того как мне начали его вводить, я замечаю, что ни с того ни с сего начинаю думать, как хорошо было бы покончить с собой. Кен, внимательно наблюдавший за мной последние несколько минут, хватает меня за руку. Я говорю ему: «Покончить с собой — это было бы прекрасно». Кен шепчет мне на ухо: «Терри, солнышко, на тебя плохо действует реглан. Судя по твоему лицу, кажется, у тебя плохая гистаминная реакция. Держись, пока не начнут вводить димедрол. Если станет совсем плохо, скажи мне, и я попрошу ввести его прямо сейчас». Проходит несколько минут, и мною, впервые в жизни, овладевает приступ сумасшедшей паники. Ощущение настолько скверное, что я и близко не переживала ничего подобного. Мне хочется выпрыгнуть из своего тела! Кен требует, чтобы мне ввели димедрол, и через несколько минут становится спокойнее, но совсем чуть-чуть.
Мы с Трейей сняли номер в гостинице напротив клиники Андерсона — его любезно устроили для нас Рэд и Сью. Ее невероятно мощная гистаминная реакция только отчасти была подавлена димедролом — препаратом с антигистаминным эффектом, поэтому паника и суицидальные мысли не оставляли ее весь вечер и ночь. А ведь еще не начал оказывать своего воздействия адриамицин.
— Ты бы не мог прочитать мне тренинг «Свидетель» из «Никаких границ» (No Boundaries)? — попросила она примерно в шесть часов вечера. Это была книга, которую я написал несколько лет назад, а в тренинге «Свидетель» суммировались некоторые способы, с помощью которых величайшие мистики покидали пределы своего тела и разума и вместо этого обретали Свидетеля. Моя версия тренинга была основана на работах Роберто Ассаджиоли, основателя психосинтеза, но в целом это стандартная техника самопознания — исследования главного вопроса: «Кто я?» — ставшая известной, по-видимому, из учения Шри Рамана Махарши.
— Милая моя, я буду читать, а ты старайся как можно глубже вникать в смысл каждого предложения.
«Я обладаю телом, но я не есть мое тело. Я могу видеть и чувствовать свое тело, а то, что можно видеть и чувствовать, не есть истинный Видящий. Мое тело может быть усталым или бодрым, больным или здоровым, тяжелым или легким, напряженным или спокойным, но это никак не затрагивает мое внутреннее «Я», Свидетеля. Я обладаю телом, но я не есть мое тело.
Я обладаю желаниями, но я не есть мои желания. Я могу знать о своих желаниях, а то, что может быть узнано, не есть истинный Знающий. Желания приходят и уходят, проплывают через мое сознание, но они не затрагивают мое внутреннее «Я», Свидетеля. Я обладаю желаниями, но я не есть мои желания.
Я обладаю эмоциями, но я не есть мои эмоции. Я могу чувствовать и ощущать свои эмоции, а то, что я чувствую и ощущаю, не есть истинный Чувствующий. Эмоции проходят через меня, но они не затрагивают мое внутреннее «Я», Свидетеля. Я обладаю эмоциями, но я не есть мои эмоции.
Я обладаю мыслями, но я не есть мои мысли. Я могу знать и понимать свои мысли, а то, что может быть познано, не есть истинный Познающий. Мысли приходят и уходят, но они не затрагивают мое внутреннее «Я», Свидетеля. Я обладаю мыслями, но я не есть мои мысли.
А теперь скажи себе со всей возможной твердостью: Я — это то, что остается, чистое сознание, бесстрастный Свидетель этих мыслей, эмоций чувств и желаний».
— Мне становится легче, но ненадолго. Просто ужасно. У меня такое чувство, словно я выпрыгиваю из собственной кожи. Мне не становится спокойно, когда я сажусь, не становится спокойней, когда я встаю. Все время думаю: как же правильно звучит слово «самоубийство».
— Как говорил Ницше, единственный способ заснуть ночью — это дать слово, что утром ты себя убьешь.
Мы оба рассмеялись над горькой и глупой истиной этого афоризма.
— Почитай еще. Я не знаю, чем еще можно заняться.
— Конечно.
И вот, сидя на шаткой софе в огромном гостиничном номере напротив Самого Большого Ракового Центра Западной Медицины Во Всем Трижды Проклятом Мире, я до поздней ночи читаю книги своей любимой. Яды устраивают в ее организме ковровые бомбардировки. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным. Мне хотелось только одного — сделать так, чтобы ее боль ушла, но в моем распоряжении были только маленькие полумертвые слова. Думать я мог только об одном: и это еще не начал действовать адриамицин.
— Вот еще из «Никаких границ».
«Таким образом, соприкасаясь с трансперсональным Свидетелем, мы начинаем избавляться от наших личных проблем, забот и тревог. Строго говоря, мы даже не пытаемся разрешить свои проблемы и тревоги. Наша единственная задача — свидетельствовать свои тревоги, безмятежно осознавать их, не оценивая, не избегая или драматизируя их, не работая над ними и не оправдывая их. Когда возникает какое-то чувство или ощущение, мы его просто наблюдаем. Если рождается ненависть к этому чувству, мы свидетельствуем и это. Если возникает ненависть к ненависти, мы свидетельствуем и ее. Ничего не нужно делать, но если рождается действие, мы свидетельствуем это. Нужно оставаться таким Свидетелем, свободным от выбора. Это возможно, только если мы понимаем, что никакие из этих тревог не составляют наше подлинное «Я», Свидетеля.
Пока мы привязаны к ним, мы будем пытаться, пусть даже совсем чуть-чуть, манипулировать ими. Каждое действие, предпринятое для разрешения проблемы, только усиливает иллюзию того, что мы и есть эта конкретная проблема. Так, в конечном счете пытаясь избавиться от тревоги, мы лишь усиливаем ее.
Вместо того чтобы сражаться с тревогой, мы просто принимаем по отношению к ней позицию безмятежной, отрешенной непричастности. Мистики и мудрецы любят уподоблять это состояние свидетельствования чистому зеркалу. Мы просто отражаем любые рождающиеся ощущения или мысли, не сливаясь с ними и не отталкивая их, так же как зеркало, которое безупречно точно и беспристрастно отражает все, что происходит перед ним. Чжуан-Цзы говорит: «Совершенный человек использует свой разум как зеркало. Оно ничего не присваивает, ничего не отвергает, оно принимает, но не сохраняет».