— Ты должен бороться за себя, соглашаться или отрицать, иначе эти люди так и не узнают правды. Ты должен обещать мне, что послушаешься моего совета, ибо у меня есть серьезные причины опасаться, что я больше уже не смогу помогать тебе. — И тут Карл заплакал, целуя ладонь кочегара; он взял эту шершавую, бессильную сейчас руку и прижал ее к щеке, как сокровище, с которым приходится расставаться. Но тут рядом вырос дядя-сенатор и потащил его прочь — легонько, но настойчиво.
— Этот кочегар словно околдовал тебя, — сказал он и проникновенно взглянул на капитана поверх головы Карла. — Ты чувствовал себя одиноким, когда встретил его, и теперь ты ему благодарен, что весьма похвально. Но, хотя бы ради меня, не заходи слишком далеко и осознай свое нынешнее положение.
За дверью раздался шум, послышались крики, казалось даже, кого-то грубо швырнули на дверь. Вошел порядком ошеломленный матрос в женском фартуке.
— Там полно народу! — выкрикнул он, резко двинув локтем, словно все еще находился в толпе. Потом наконец опомнился и хотел стать во фрунт, но заметил фартук, сорвал его и бросил на пол с криком: — Какая мерзость! Они повязали мне женский фартук! — после чего щелкнул каблуками и отдал честь капитану. Кто-то было засмеялся, но капитан строго сказал:
— Не вижу причин для веселья. Так кто же там за дверью?
— Мои свидетели, — выступив вперед, сказал Шубал. — Я покорнейше прошу прощения за их неуместные шутки. После рейса народ иногда как с цепи срывается.
— Сейчас же зовите их сюда! — приказал капитан и тут же, обернувшись к сенатору, добавил любезно, но нетерпеливо: — Теперь, уважаемый господин сенатор, будьте добры последовать вместе с племянником за этим матросом, он проводит вас к шлюпке. Мне ли говорить вам, какое удовольствие и какая честь для меня, господин сенатор, лично познакомиться с вами. Искренне надеюсь иметь в скором времени возможность возобновить нашу прерванную беседу о положении в американском флоте, которая, быть может, вновь будет прервана столь же приятным образом, как нынче.
— Пока мне достаточно и одного этого племянника, — улыбаясь, сказал дядя. — А сейчас примите мою глубокую благодарность за вашу любезность и — будьте здоровы! Впрочем, не исключено, что мы, — он ласково обнял Карла, — коли отправимся в Европу, сможем вполне насладиться вашим обществом.
— Я был бы сердечно рад, — сказал капитан. Они крепко пожали друг другу руки; Карл же успел только молча и мимоходом подать руку капитану, потому что того уже осаждали человек пятнадцать, которые под водительством Шубала несколько смущенно, но все же очень шумно заполнили помещение. Матрос попросил у сенатора разрешения идти первым и проложил дорогу для него и Карла в толпе кланяющихся людей. Казалось, что эти в целом добродушные люди относились к стычке между Шубалом и кочегаром как к развлечению, и даже присутствие капитана не было им помехой. Среди них Карл заметил и Лину, девушку с камбуза, которая, весело ему подмигнув, повязала брошенный матросом фартук, ведь он принадлежал именно ей.
Следуя за матросом, они покинули канцелярию и свернули в маленький коридор, закончившийся через несколько шагов дверцей, от которой короткий трап вел вниз, к приготовленной для них шлюпке. Матросы в шлюпке, куда тут же одним прыжком соскочил их вожатый, поднялись и отдали честь. Едва сенатор предупредил Карла, что спускаться надо осторожно, как вдруг тот еще на верхней ступеньке заплакал навзрыд. Сенатор правой рукой обнял племянника, крепко прижал его к себе, а другой рукою гладил по голове. Так они и спустились вниз — медленно, ступенька за ступенькой — и, прижавшись друг к другу, сошли в шлюпку, где сенатор выбрал для Карла хорошее местечко напротив себя. По знаку сенатора матросы оттолкнулись от борта и тотчас принялись усиленно грести. Не успели они отплыть на несколько метров, как Карл обнаружил, что они находятся с того борта, на который выходят окна канцелярии. Все три окна были заняты свидетелями Шубала, они дружелюбно кланялись и махали руками; дядя даже кивнул благосклонно, а один матрос умудрился, не прерывая ритмичной гребли, послать воздушный поцелуй. Похоже, кочегара уже не было. Карл внимательно смотрел в глаза дяди, с которым почти соприкасался коленями, и у него зародилось сомнение, сможет ли этот человек когда-нибудь заменить ему кочегара. А дядя отвел взгляд и смотрел на волны, бившиеся о борта шлюпки.
В доме дяди Карл быстро привык к своему новому положению. Да и дядя шел ему навстречу в любой мелочи, и Карлу ни разу не представилось случая получить тот печальный опыт, который на первых порах так отравляет многим жизнь на чужбине.
Комната Карла располагалась на шестом этаже здания, пять нижних этажей которого плюс трехэтажное подземелье занимало дядино предприятие. Свет, заливавший его комнату через два окна и балконную дверь, снова и снова изумлял Карла, когда по утрам он выходил из своей маленькой спальни. Где бы ему пришлось обитать, ступи он на землю этой страны ничтожным бедным иммигрантом? Да, по всей вероятности, — дядя, хорошо знакомый с законами об иммиграции, был в этом уверен почти на сто процентов, — Карла вообще не впустили бы в Соединенные Штаты, а отправили бы домой, не заботясь о том, что родины у него больше нет. Ведь на сочувствие здесь рассчитывать нечего, и все, что Карл читал по этому поводу об Америке, вполне соответствовало истине; пожалуй, только счастливцам выпадает здесь наслаждаться счастьем в окружении столь же беспечных собратьев.
Узкий балкон протянулся во всю длину комнаты. Но то, что в родном городе Карла оказалось бы, вероятно, самым высоким наблюдательным пунктом, здесь давало возможность обозревать одну только улицу — прямая, зажатая между двумя рядами точно срезанных по линейке зданий, она как бы убегала вдаль, где из густой дымки выступала громада кафедрального собора. Утром, вечером и в часы ночных сновидений на этой улице не прекращалось оживленное движение, представавшее сверху в виде клокочущей мешанины сплюснутых человеческих фигурок и крыш всевозможных экипажей, над которой висела еще и безумная, многообразная мешанина грохота, пыли и вони, и все это было залито и пронизано резким светом, который шел буквально отовсюду, рассеивался и возвращался снова, — одурелому глазу он казался настолько материальным, будто над улицей каждую секунду вновь и вновь изо всех сил раскалывали накрывающее ее стекло.
Предусмотрительный, каким был он во всем, дядя посоветовал Карлу пока ничего не затевать. Присматриваться, изучать — пожалуйста, но не увлекаться. Ведь первые дни европейца в Америке — как новое рождение, и хотя кое-кто — Карлу полезно это знать, чтобы не пугаться без нужды, — обживается здесь быстрее, чем если бы перешел из мира потустороннего в мир человеческий, необходимо все же учитывать, что первое суждение всегда неосновательно, и не стоит допускать, чтобы оно было помехой всем последующим суждениям, которыми желательно руководствоваться в своей здешней жизни. Дядя сам знавал иммигрантов, которые, например, вместо того чтобы придерживаться этих добрых правил, целыми днями простаивали на балконе и таращились вниз на улицу, как бараны на новые ворота. Поневоле собьешься с толку! Такое праздное уединение, когда любуются на преисполненный трудов день Нью-Йорка, позволительно туристам, и — вероятно, хотя и небезоговорочно — им можно его рекомендовать; для того же, кто останется здесь, это — погибель, в данном случае слово вполне уместное, даже если это и преувеличение. И в самом деле, досада кривила лицо дяди, если, навещая племянника — а он делал это раз в день, причем в разное время, — он заставал Карла на балконе. Юноша вскоре заметил это и потому, по мере возможности, отказывался от удовольствия постоять там.
К тому же это была не единственная его радость. В комнате у него стоял превосходный американский письменный стол — именно о таком долгие годы мечтал его отец и пытался на различных аукционах купить что-либо подобное по доступной цене, но при его скромных доходах это ему так и не удалось. Само собой, стол этот был не сравним с теми якобы американскими столами, которые попадаются на европейских аукционах. В верхней его части была чуть не сотня ящичков всевозможного размера, и сам президент Соединенных Штатов нашел бы тут надлежащее место для каждого официального документа; кроме того, сбоку имелся регулятор, и при необходимости и желании поворотом рукоятки возможны были различные перестановки и переустройства отделений. Тонкие боковые стенки медленно опускались, образуя донышко или крышку нового отсека; с каждым поворотом рукоятки вид бюро совершенно изменялся, медленно или невообразимо скоро — смотря как двигаешь рукоятку. Это было новейшее изобретение, но оно весьма живо напомнило Карлу вертеп, который на родине показывали удивленным детям во время рождественских базаров, и тепло закутанный Карл тоже частенько стоял перед ним, наблюдая, как старик вертепьщик вращает рукоятку игрушки и на крохотной сцене появляются три волхва, загорается звезда и скромно течет жизнь в священном хлеву. И всегда ему казалось, что мать, стоявшая позади, не слишком внимательно наблюдает за этими событиями; он тянул ее к себе и громкими возгласами привлекал ее внимание ко всяким малоприметным деталям, например к зайчишке, который в траве на переднем плане то вставал на задние лапки, то снова пускался наутек; в конце концов мать зажимала ему рот и впадала в прежнюю рассеянность. Конечно, стол был сделан не ради таких воспоминаний, но в истории его изобретения, вероятно, присутствовало что-то смутно похожее на воспоминания Карла. Дяде в отличие от Карла этот стол ничуть не нравился, он просто хотел купить племяннику порядочный письменный стол, а все они были теперь снабжены таким новшеством; мало того, хитрую эту штуковину можно было без больших затрат приспособить и к столу устаревшей конструкции. Так или иначе дядя не преминул посоветовать Карлу пользоваться регулятором как можно реже; дабы усилить действенность совета, дядя заявил, что механизм крайне чувствителен, легко ломается, а починка его стоит дорого. Нетрудно было догадаться, что подобные замечания — всего лишь уловки, хотя, с другой стороны, следовало отметить, что регулятор очень легко было заблокировать, чего дядя, однако, не сделал.
В первые дни дядя и Карл, разумеется, частенько беседовали; Карл, в частности, рассказал, что дома немножко, но с охотою играл на фортепьяно, правда, на этом поприще он сделал только первые шаги, с помощью матери. Карл вполне сознавал, что такой рассказ — одновременно и просьба о фортепьяно, но он уже достаточно осмотрелся, чтобы понять: экономничать дяде совершенно незачем. Все же эта его просьба была выполнена не сразу, лишь дней через восемь дядя чуть ли не против воли признался, что фортепьяно привезли и Карл может, если угодно, пронаблюдать за его доставкой наверх. Занятие это было хотя и нетрудным, но при всем том ненамного легче самой работы, так как в доме был специальный грузовой лифт, спокойно вмещавший целый мебельный фургон, — в этом-то лифте и подняли инструмент в комнату Карла. Сам Карл мог, конечно, поехать в этом лифте вместе с инструментом и грузчиками, но, поскольку рядом был действующий пассажирский лифт, Карл поднялся на нем, с помощью особого рычага держась все время на уровне соседнего лифта и через стеклянную перегородку пристально рассматривая прекрасный инструмент, ставший теперь его собственностью. Когда фортепьяно уже стояло в комнате и Карл взял первые ноты, он так по-глупому обрадовался, что, бросив игру, вскочил, отошел на несколько шагов и, подбоченившись, решил просто полюбоваться подарком. Акустика в комнате тоже была превосходная и способствовала тому, чтобы первоначальное ощущение, будто его поселили в железном доме, совершенно исчезло. Ведь в самом деле дом казался железным только снаружи, в комнате ничего такого совершенно не замечалось, и никто не сумел бы обнаружить в ее убранстве ни единой мелочи, которая, хоть как-то нарушала бы идеальный уют. На первых порах Карл многого ожидал от своей игры на фортепьяно и даже осмеливался перед сном подумывать насчет того, как бы ему через эту музыку непосредственно повлиять на американскую жизнь. Действительно, странное возникало ощущение, когда он у распахнутых, выходящих на шумную улицу окон играл старую солдатскую песню своей родины — солдаты поют ее вечерами, устроившись в казарме на подоконниках и глядя на угрюмый плац, — но стоило ему бросить взгляд на улицу, и он видел: она все та же — малая частица исполинского круговорота, который невозможно остановить ни на секунду, если не знаешь тех сил, что приводят его в движение. Дядя терпел игру на фортепьяно, ничего против не говорил, тем более что Карл, опять-таки в угоду дяде, лишь изредка позволял себе помузицировать; однако же дядя принес ему ноты американских маршей и, конечно, национального гимна тоже, но одним только удовольствием от музыки, пожалуй, не объяснить, почему как-то раз он безо всякого намека на шутку спросил Карла, не хочет ли он научиться играть также на скрипке или валторне.
Естественно, изучение английского языка было самой первой и самой важной задачей Карла. Молодой преподаватель коммерческого колледжа приходил в семь утра, когда Карл уже сидел с тетрадями за письменным столом или расхаживал взад-вперед по комнате, заучивая что-либо наизусть. Карл прекрасно понимал, что английским нужно овладеть как можно скорее, вдобавок это самый удобный случай порадовать дядю своими быстрыми успехами. И действительно, если поначалу общение с дядей на языке его новой родины сводилось к приветственным и прощальным фразам, то в скором времени все большая часть бесед шла на английском, отчего, естественно, между ними начали устанавливаться доверительные отношения. Первое американское стихотворение, описание пожара, которое Карл однажды вечером продекламировал дяде, доставило тому глубокое удовлетворение. Они оба стояли тогда у окна в комнате Карла; дядя, поглядывая на меркнущий небосвод, медленно отбивал хлопками ритм стиха, а Карл стоял подле него и с застывшим взглядом одолевал трудные строфы.
Чем свободнее Карл владел английским, тем настойчивее дядя выказывал желание свести его со своими знакомыми и только на всякий случай распорядился, чтобы при таких встречах рядом с Карлом пока находился и его преподаватель. Самый первый, кому однажды утром представили Карла, был стройный, невероятно гибкий юноша, — дядя ввел его в комнату, рассыпаясь в любезностях. Он был, по-видимому, из тех многих, с точки зрения родителей-миллионеров, неудавшихся сынков, жизнь которых протекала таким образом, что человек обыкновенный не мог без душевной боли проследить хотя бы один, выбранный наугад день такого юнца. А тот, словно зная об этом или догадываясь и как бы стараясь по мере сил этому противостоять, так и лучится счастьем, губы и глаза его сияют неистребимой улыбкой, обращенной к самому себе, собеседнику и всему миру.
С этим юношей, господином Маком, по настоятельной рекомендации дяди, Карл договорился вместе ездить верхом в половине шестого утра — в манеже школы верховой езды либо в парке. Правда, Карл сначала колебался, давать ли согласие: все-таки он никогда еще не садился на коня и хотел сперва немного подучиться, но дядя и Мак так горячо убеждали его, что верховая езда — сплошное удовольствие и здоровый вид спорта, а вовсе не искусство, что в конце концов он дал согласие. Правда, теперь он был вынужден вставать в половине пятого и частенько весьма об этом сожалел, так как, по-видимому, из-за постоянного напряжения внимания, которое требовалось от него изо дня в день, его прямо-таки одолевала сонливость, но от этой напасти он мигом избавлялся в ванной комнате. Над ванной во всю ее длину и ширину располагалась сетка душа — разве на родине у его школьных товарищей, даже самых богатых, было что-либо подобное в единоличном их распоряжении?! — в этой-то ванне, где можно было свободно раскинуть руки, Карл и устраивался спозаранку, а сверху на него лились потоки теплой, горячей, снова теплой и, наконец, ледяной воды, лились по желанию — на всю поверхность ванны или только на ее часть. Будто еще наслаждаясь сном, лежал он в воде и с особенным удовольствием ловил смеженными веками последние редкие капли, которые затем стекали по лицу.
В школе верховой езды, куда Карла доставлял большущий дядин автомобиль, его уже ожидал преподаватель английского языка, тогда как Мак всегда появлялся позже. Впрочем, он-то как раз и мог спокойно опаздывать, ибо настоящая, полноценная верховая езда начиналась только с его прибытием. Едва он ступал на порог — и полусонные лошади вмиг оживали, и удары бича звучали громче, и галерея, опоясывавшая манеж, наполнялась людьми — зрителями, конюхами, учениками и Бог весть кем еще. Время до появления Мака Карл использовал для того, чтобы хоть немного потренироваться в простейших приемах верховой езды. Был тут один верзила, который, не поднимая рук, вскакивал на самую высокую лошадь, он и тренировал Карла, каждый день минут по пятнадцать. Успехи Карла были не слишком значительны, зато он попутно усваивал множество английских жалобных воплей, которые в процессе тренировок, задыхаясь, адресовал своему преподавателю, невыспавшемуся, подпирающему дверной косяк. Но почти все неприятности верховой езды прекращались с появлением Мака. Долговязого отсылали, и вскоре во все еще сумрачном манеже был слышен только стук копыт, а видна была только поднятая рука Мака, подающая команду Карлу. Полчаса этого удовольствия проходили как сон. Мак торопливо прощался с Карлом, иногда потрепав его по щеке, если был особенно доволен его успехами, и исчезал, не дожидаясь Карла. Затем Карл с преподавателем усаживались в автомобиль и ехали на свой урок английского большей частью окольной дорогой, так как поездка в толчее магистрали, вообще-то ведущей от школы верховой езды прямо к дому дяди, занимала слишком много времени. Впрочем, вскоре преподаватель перестал сопровождать молодого человека, ибо Карл, упрекавший себя в том, что заставляет его томиться без пользы в школе верховой езды — тем более что указания Мака по-английски были совсем несложны, — упросил дядю освободить преподавателя от этой обязанности. Поразмыслив немного, дядя согласился.
Прошло довольно много времени, прежде чем дядя позволил Карлу, хотя бы бегло, ознакомиться с его фирмой, а ведь тот частенько просил об этом. Фирма являлась своего рода комиссионно-экспедиционной конторой, какие, насколько мог судить Карл, в Европе, пожалуй, не встречались вовсе. Фирма занималась комиссионной деятельностью, но посредничала не между производителями и потребителями или торговцами, а между крупными предприятиями, снабжая их различным сырьем и полуфабрикатами. Поэтому, занимаясь крупномасштабными закупками, хранением, перевозками и сбытом, фирма должна была постоянно и весьма скрупулезно поддерживать телефонную и телеграфную связь с клиентами. Телеграфный зал был не меньше, а гораздо больше телеграфа в родном городе Карла, через который его однажды провел школьный приятель. В зале для телефонных переговоров, куда ни посмотри, открывались и закрывались двери кабин, и трезвон стоял оглушительный. Дядя отворил ближайшую дверь — там в ярком электрическом свете за столиком сидел служащий, не обративший никакого внимания на скрип петель, голову его стягивала металлическая дужка наушников. Правая рука лежала на столике, словно была неимоверно тяжелой, и только пальцы, державшие карандаш, двигались нечеловечески быстро и ритмично. Говоря в микрофон, он был очень лаконичен, и часто было даже заметно, что он в чем-то не согласен со своим абонентом, хочет что-то уточнить, но сведения, которые он получал, сдерживали его, и бедняга не мог выполнить своего намерения, опускал глаза и что-то записывал. Дядя тихо пояснил Карлу, что служащий и не должен говорить, поскольку данное сообщение помимо него принимают еще двое, а затем сообщения сравниваются, чтобы максимально исключить ошибку. Как только Карл и дядя покинули кабину, в дверь прошмыгнул практикант и тут же вышел с пачкой уже исписанных бумаг. По залу беспрерывно сновали люди. Не здороваясь — приветствия были отменены, — каждый приспосабливал свой шаг к рысце впереди идущих и смотрел под ноги, чтобы, не дай Бог, не споткнуться, или выхватывал взглядом отдельные слова и цифры со страниц, трепетавших при торопливых шагах у него в руках.
— Да, ты в самом деле преуспел, — заметил Карл во время одного из таких обходов предприятия, на ознакомление с которым требовалось много дней, даже если просто заглянуть в каждое его помещение.
— И если хочешь знать, всего этого я достиг сам за тридцать лет. Вначале у меня было маленькое дельце в районе порта, и если за день туда поступал пяток ящиков, я уже летел домой как на крыльях. Сегодня у меня третьи по величине склады в порту, тот давний магазинчик служит инструментальной кладовкой и столовой шестьдесят пятой бригаде моих грузчиков.
— Да это граничит с чудом, — сказал Карл.
— Здесь все происходит необычайно быстро, — заявил дядя, обрывая разговор.
Как-то раз дядя пришел незадолго до обеда, который Карл, по обыкновению, намеревался вкушать в одиночестве, и предложил племяннику тотчас надеть парадный костюм и идти обедать с ним и с двумя его компаньонами. Пока Карл переодевался в соседней комнате, дядя уселся за письменный стол и, просмотрев только что выполненное задание по английскому языку, хлопнул ладонью по столешнице и громко воскликнул:
— Отлично, в самом деле!
Конечно же одевание пошло лучше, когда Карл услышал эту похвалу, но в английском он поднаторел действительно изрядно.
В столовой дяди, которую Карл помнил еще с первого вечера, им навстречу поднялись двое крупных грузных мужчин — некий господин Грин и некий господин Поллундер, как выяснилось во время застольной беседы. Дядя, по обыкновению, лишь вскользь обронил о знакомых несколько слов, предоставляя Карлу самому добывать необходимые или интересующие его сведения. Во время обеда обсуждали сугубо деловые вопросы, что послужило для Карла хорошим уроком по части экономических терминов, самому же Карлу предоставили меж тем спокойно заниматься едой, будто он — ребенок, который обязан прежде всего наесться досыта. Но вот наконец господин Грин наклонился к Карлу и осведомился, с явно нарочитой отчетливостью выговаривая слова, каковы первые американские впечатления Карла. Поглядывая на дядю, в наступившей мертвой тишине Карл отвечал довольно обстоятельно и, чтобы произвести хорошее впечатление, постарался расцветить свою речь нью-йоркским акцентом. Над каким-то его выражением трое слушателей даже засмеялись, и Карл было испугался, что допустил грубую ошибку, но нет, — объяснил господин Поллундер — выражение оказалось весьма удачным. Этот господин Поллундер определенно выказывал Карлу особое расположение, и, меж тем как дядя и господин Грин снова вернулись к деловым переговорам, он заставил Карла придвинуть свое кресло поближе, сначала расспросил его о всякой всячине: фамилии, родителях, путешествии, затем, наконец, чтобы дать Карлу передохнуть, рассказал взахлеб, смеясь и спеша, о себе и своей дочери, с которой живет в небольшом загородном доме вблизи Нью-Йорка, где, разумеется, может проводить только вечера, он ведь банкир и дела удерживают его целыми днями в Нью-Йорке. И он тут же от всего сердца пригласил Карла посетить его загородный дом: новоиспеченный американец вроде Карла, несомненно, испытывает потребность иногда выбраться из Нью-Йорка. Карл тотчас испросил у дяди позволения принять это приглашение, и дядя, похоже с радостью, такое позволение дал, не называя, однако, конкретной даты и даже о не задумываясь, вопреки ожиданию Карла и господина Поллундера.
Но уже на следующий день Карл был вызван в дядину контору (в одном этом доме у дяди было с десяток таких контор), где он застал молчаливо расположившихся в креслах дядю и господина Поллундера. — Господин Поллундер, — сказал дядя, в по-вечернему сумрачной комнате он был едва различим, — господин Поллундер приехал, чтобы увезти тебя в свой загородный дом, как мы вчера договаривались.
— Я не знал, что визит состоится уже сегодня, — сказал Карл, — иначе бы я подготовился.
— Если ты не готов, лучше, пожалуй, немного отложить визит, — предложил дядя.
— Какие там приготовления! — воскликнул господин Поллундер. — Юноша всегда наготове. — Это не из-за него, — сказал дядя, обернувшись к гостю, — но ему придется еще зайти в свою комнату, и он задержит вас.
— И для этого времени вполне достаточно, — сказал господин Поллундер, — я предусмотрел задержку и закончил свои дела пораньше.
— Видишь, — сказал дядя, — сколько осложнений уже вызвал твой визит.
— Мне очень жаль, — произнес Карл, — но я вернусь тотчас же. — И он хотел было выбежать из комнаты.
— Не торопитесь слишком-то, — сказал господин Поллундер, — вы не доставляете мне никаких осложнений, напротив, ваш визит для меня — чистое удовольствие.
— Ты завтра пропустишь урок верховой езды, ты договорился насчет этого?
— Нет, — сказал Карл. Этот визит, которому он так радовался, начинал становиться в тягость. — Я же не знал.
— И, несмотря на это, ты хочешь уехать? — продолжал дядя.
Господин Поллундер, этот любезный человек, пришел на помощь:
— По дороге мы заедем в школу верховой езды и все уладим.
— Прекрасная мысль, — согласился дядя. — Но все-таки тебя будет ждать Мак.
— Ждать он меня не станет, — ответил Карл, — но прийти, во всяком случае, придет.