Она не отвечала, низко нагибала голову, молчала.
Однажды ей протянули конфету, она заплакала, повернулась и убежала.
Наконец все признали ее дурочкой и вовсе перестали обращать внимание.
Вечером она рассказывала все матери, и та целовала ее, хвалила: умница, так и надо, дурочкой лучше всего.
Притворялась ли она? Она сама не знала, и никто в точности не мог этого знать. Пожалуй, она действительно становилась почти дурочкой с солдатами. Но, кроме того, она твердо знала, что ей и надо быть дурочкой. И все это в ней так мешалось, что, проживи она так подольше, пожалуй, чего доброго, навсегда бы такой и осталась.
Но время было такое, что надолго вообще-то ничего не могло оставаться не меняясь.
Мать работала весь день, а утром и вечером еще ходила за водой по тропинке, по открытому месту к роднику. Дома тут, на окраине, были редки, ихний был крайний, и луг с ручьем были все время на виду у солдат, поэтому, наверное, ей и не мешали ходить за чистой, нержавой водой. Ходила она по нескольку раз, надо было налить большой солдатский умывальник и оставить ведро для питья. В роднике вода была чистая, вкусная — это солдатам нравилось.
Ополаскивая ведро, Мария выплескивала воду по-разному: в сторону дороги прямо перед собой, в сторону станции железной дороги направо или медленно сливала обратно. И те, кому надо, откуда-то издалека, из лесу, это видели.
Что это обозначало, Мария и сама не знала. «Сегодня к дороге налево», — говорил ей мальчик Янка, шмыгая носом. Иногда она случайно замечала колонну грузовиков, уходившую вдоль шоссе. Иногда ничего не могла заметить.
Она выполняла все, понимала, для чего это, и все равно боялась. Засыпала в страхе, и ей снилось, что приводят избитого Янку, спрашивают ее, а Манька лепечет, рассказывает то, чего она сама даже не знает, и просыпалась в холодном поту… Нет… Еще не сегодня, еще ночь прошла, прожита, Манька спокойно сопит, уткнувшись носом ей в плечо.
С каких-то пор Манька вдруг ожила, повеселела и попалась на лжи — изо рта пахло конфетой, а говорит: не брала.
Что-то стала от матери скрывать, но долго-то, конечно, не выдержала, мало-помалу проболталась, и Марии ясно сделалось: ею тут кто-то начал интересоваться, кто-то Маньку терпеливо выспрашивает, подкупает конфетками, шутит с ней, играет и нет-нет про нее, про маму, невзначай спросит, с кем она дружит, куда заходит. И Манька сама не заметила, как среди шуточек, болтовни ему доверилась и теперь ждет не дождется, когда он к ней заглянет, этот ее приятель: долговязый, рыжий, немолодой немецкий солдат с глазами навыкат.
— Дурочка, ты молчи с ним, он же фриц, проклятый фриц!
— Я знаю. Я ему сама сказала.
Мария за голову схватилась:
— Что сказала?
— Ты проклятый фриц!
— Боже ты мой, что натворила!.. А он тебе что?
— А что ему?.. Так, смеется.
Это было уж совсем плохо: не разозлился, не ударил, не обругал. Смеется. Значит, свою какую-то цель имеет.
— На каких же языках вы с ним объясняетесь?
— Мы по-русски.
Еще хуже: по-русски! Конечно, такому-то и поручили.
— Значит, по-русски? Фашист этот? Умеет по-русски?
— Ой. Пло-о-хо как!.. — насмешливо сморщила нос Манька. — Да мы же не всё говорим-говорим!.. Мы песни поем. У него гармошка есть. С дырочками, в нее дуть надо… Вот так: блым-блим!..
Мария на все лады внушала, уговаривала, грозила, пугала, умоляла ни с кем не разговаривать, сторониться этого солдата пуще всех.
Манька слушала, как слушают дети про неинтересное: соглашалась, обещала и забывала.
Через несколько дней, обнимая мать перед сном, с торжеством похвасталась:
— А он вовсе и не фриц, а… как это? — с трудом выговорила — Лю-дик!
Ты опять на тот двор ходила?
— Не ходила… Он сам ко мне приходил!
Мария тяжело перевела остановившееся было в груди дыхание, тихо прошептала:
— Ну, спи, детка, спи!..
Ничего невозможно сделать, будь что будет, все пойдет, как идет, остановить она ничего не может.
Бежать некуда. Надо ждать. Терпеть страх. И с ведрами к роднику ходить надо до последнего, пока еще позволяют ходить.
…Губная гармошка играла танго. Подходя к дому, Мария даже приостановилась, пошла медленнее. Очень хорошо получалось танго на гармошке, и играли хорошо.
Светлое небо, тлеющая полоса чистого заката, весенний влажный ветерок играет на лугу, налетает, точно балуясь, с разных сторон, — она отмечала все это с громадным удивлением.
«У людей весна, — подумала она, — где-то у людей начинается весна». И в первый раз за долгие месяцы ей захотелось упасть ничком на землю и в голос зареветь. Она совсем забыла и верить перестала, что бывает на свете какая-то весна. Забыла, что она ведь совсем молодая, сама поверила, что она сгорбленная, измученная старостью, горем, нуждой баба без возраста, какой она хотела казаться и казалась.
Немецкий солдат, тот самый, стоял, привалясь плечом к углу дома, и играл на губной гармошке танго.
А за углом, у него за спиной, Манька на своем крылечке притопывала в такт, мотала головой, веселилась.
Солдат увидел Марию и, продолжая наигрывать уже что-то бессвязное, пошел к своему «парадному» крыльцу, а Манька от матери полезла прятаться за дверь, сама себя стараясь убедить, что ее не заметили.
Мария подхватила ее на руки, оттащила в дальний угол за плиту, на постель:
— Это что было? Говори!
Манька, неуклюже, неумело притворяясь, что ничего не понимает, даже разозлилась от собственного упрямого лганья и заревела. Успокоившись, дала утереть себе нос, помолчала, сосредоточиваясь.