— А в случае чего… Короче, если попадется — так она ничего не знает. Ей нечего немцам рассказать.
И это правда.
Я полистала рукописный справочник по Ржеву. «Детских домов — один. Имени Луначарского. Каретная улица, 14». Проследила по плану Дусин маршрут с Казанского кладбища мимо меченных черным карандашом майора — разрушены бомбой или снарядом — старых, дореволюционных лабазов, через школьный двор с молодыми яблонями, по немощеной Каретной. Я вела пальцем вдоль четного ряда и остановилась в смятении. Позвала майора, показала: на плане дом № 14 был перечеркнут накрест карандашом — разрушен бомбой или снарядом.
Секунду мы смотрели в лицо друг другу. Потом майор молча попробовал бритву на ногте.
— У нас выбора нет, — жестко сказал он. — Семнадцатая эсэсовская дивизия прибыла в полном оснащении, а у нас никаких данных, где они сосредоточивают артиллерию. А о детдоме она все равно узнает. Днем раньше или позже. Так хоть пользу человек принесет.
Танкисты волокли по улице молоденькие елочки из ближайшего леса — для маскировки машин.
Я бродила по деревне, и никакие дельные мысли не шли мне в голову. Дуся, Дуся. Заградчики не загребут, так разведчикам попадешься. Не ходи, глупая, возле войны.
Может быть, ее нет уже в деревне. Скрылась, и ладно. Но подозрительно дымилась банька, что пониже нашей избы, у ручья. Я толкнулась в запертую дверь. Дусин голос выспросил из-за двери, кто тут, и меня впустили.
Пар валил сюда, в предбанник, из другой, внутренней двери, куда скрылась голая Дуся. Я стянула сапоги и прошла по настеленным жердочкам за ней.
— Затворяй! — крикнула мне Дуся и плеснула воды из ковшика на раскаленные камни.
В парной мгле я видела Дусины короткие, тупые ноги, грубо схваченный вдоль и поперек рубцами кесарева сечения живот, шею с намокшей веревочкой. Она блаженствовала. В ней была сейчас какая-то звероватая женственность, особенно в ее лоснящейся, выпуклой, розовой спине.
— Что выдумали! Кому-нибудь сказать — на смех. «Окромя тебя, Дуся, некому», — передразнила она майора. — Да у вас цельная армия солдат. А что придумали. О-ой! Невестке моей рассказать, она б обхохоталась.
Теперь я сообразила, видя крест кесарева сечения на ее теле, почему она говорит о сыне: я его из живота родила.
— Гляди сюда, — сказала она и пригнула голову. — Все волосья — косячками. Это от бомб. Как бомбят, волосья от страху обламываются.
Я поняла, что ей страшно, но она не отступится — настал ее денек. Ее уже прихватило, понесло, и она только отнекивается, а сама примеряется, чтоб идти в Ржев. Откуда только майор все это знает.
Дуся опять стала мыться, оплескиваться из шайки, фыркать и блаженно повизгивать.
Значит, так: старообрядческое Казанское кладбище на крутом берегу Волги. Два громадных замшелых креста на купеческих могилах прошлого века. Таких огромных нет больше на всем кладбище. Бутылочка машинного масла у Дуси, вместо гарного, чтобы засветить на одной могиле лампадку и для верности — на другой. И все. Больше нам от нее ничего не требуется. Только б добралась до кладбища и засветила.
— Раздевайсь! — крикнула Дуся. — Спину потру.
Я не стала раздеваться. Села на корточки — внизу у пола было прохладнее, и легче дышалось, и не так ело глаза.
Куда это она направляется? В детдом идет имени Луначарского, к Сергунчику. Зачем крюк дала на кладбище? Лампадку засветить — божье дело, — чтоб сыночка невредимым застать. И пойдет она дальше пробираться на Каретную улицу к дому номер четырнадцать, меченному черным крестом на плане у майора.
— Теперь кваску бы. Хорошо! — сказала Дуся. Только бы вспыхнули лампадки. Кому надо, увидит.
Будет знать: пора заступать на смену погибшим. И опять к нам понесутся сигналы и будем бить прямой наводкой немецкую артиллерию.
Дуся прошлепала мимо меня с пустой шайкой и стала наполнять ее горячей водой из чана, стоя ко мне боком, — коротышка, спина гнута, ключица наружу выступает.
— Ты бы уходила отсюда. — Я сказала, и самой мне стало страшно.
Дуся быстро обернулась и, пригнув серую от непромытой золы голову, изучала меня.
— Чегой-то ради?
Подняла шайку над головой и окатилась, обжигаясь, охая, брызгаясь.
— Послушай, может, детей там нет, может, их в тыл отогнали, а дом, может, сгорел. Куда же ты пойдешь?..
Она подскочила ко мне с мокрым, искаженным лицом, по ключицам текли струйки воды, медный крестик трясся на груди.
— Ты — чокнутая! А у меня сынок есть, Сергей Иванович! Во Ржеве он! Ждет меня. Что? Поняла?
Я ничего не ответила, ушла в предбанник, обулась — и на улицу.
Пыриков сидел на подножке полуторки, завернувшись в плащ-палатку, и курил. Ему предстояло провести Дусю через передний край до нейтральной полосы.
На крыльце рослая женщина в клетчатой юбке — председатель колхоза — «занаряжала» своих бригадиров. Они сидели вокруг нее на ступеньках, все в платочках, завязанных под подбородком, переговариваясь:
— По косогору, где лен, немец бузует из минометов.
— Убьют, забота не наша. Убьют, так закопают.
1963
Меня разбудил стук в окно. Я соскочила на пол с хирургического стола, оставленного здесь медсанбатом.
— Товарищ лейтенант, — приглушенно звал снаружи Подречный, — майор вызывают. Срочно!
Быстро одевшись, я вышла на крыльцо. Подречный ждал, привалившись к стене.
— Что случилось?
— Немца привели, допрашивать будут.
Мы пошли, спотыкаясь в темноте о корни. От свежего воздуха расхотелось спать. Кругом на хуторе стояла тишина. Не доходя до дома, я различила на лавочке две фигуры.
— Степка-повар с молодухой. Она у вас за стеной живет, — зашептал Подречный и неожиданно затянул:
— Стой! — оборвал его часовой. — Распелся. Нашел время.