Пантелеймон Иваныч понял, что неприязнь к нему у жены прошла. И раздраженно крикнул:
— Ну… скажи там… как-нибудь!.. Не могу я… не примаю я… поняла?.. Пусть под вечер придет…
Сонечка смерила серыми глазами полосатую фигуру мужа, на момент остановила взгляд на его розовом лице с морщинами и мешками и, круто повернувшись, молча вышла из кабинета.
А Пантелеймон Иваныч зашлепал туфлями из кабинета в коридор, оттуда в голубую гостиную. Шел и ворчал про себя:
— Мистир Струк, мистир Струк… дерьмо собачье… Стал бы я с тобой дружить… кабы не мильёны твои американские…
Остановился перед репсовым диваном и, подавляя опять нахлынувшую тревогу, вздохнул:
— О, господи… кто не грешен… прости… владыко многомилостивый!.. Тоже — политика…
Плюхнулся на голубой репс. И долго сидел, подавляя тревогу и раздумывая о большом и сложном деле — об Алтае и о Струковских концессиях.
Надвигался вечер.
Хотя погода стояла все еще теплая, но окна в квартире были закрыты.
Изредка из города прилетал в гостиную отдаленный и глухой грохот трамваев. А из ограды доносился ленивый голос мальчика:
— Вот грюши жарени… Сахарни грюши жарени…
Через гостиную прошла Валентина Петровна.
Охваченный тоской, тревожными предчувствиями и страхом, Кулаков сиповато крикнул ей вслед:
— Валентина… пошли-ка Сонятку мне…
Не оборачиваясь, она коротко бросила на ходу:
— Хорошо…
Минуты тянулись долго и томительно жутко.
Наконец, послышался дробный стук каблучков. В гостиную вошла гордо-прямая и плоская, как доска, Сонечка, и спросила:
— Ну?.. Что?..
— «Ну, што», — сердито передразнил ее Пантелеймон Иваныч, окончательно убедившийся в примирении жены. — Накрывать надо… на стол-то… Фома Струков, гляди, нагрянет…
— Успеем, не твоя забота, — также сердито отрезала Сонечка. — Мистэр Струк не чужой человек…
Чтобы доказать свое культурное превосходство над мужем, Сонечка во всех иностранных словах, вместо е, произносила э.
Пантелеймон Иваныч понимал, что злоба у Сонечки — только для фасона.
Он посмотрел на окна, в которые ползли фиолетовые южные сумерки, и тем же сердито-деловым и хриплым от перепоя голосом приказал:
— Оборудовай там…. балычку… нежинских огурчиков… грибков… Добудь там у меня… в кабинете… знаешь… Бутылочку коньяку… французскова…
Сонечка удивленно подняла накрашенные брови:
— Да ведь мистэр Струк не пьет…
— Ну и чорт с ним… пусть не пьет… сам выпью…
Сухое лошадиное лицо Сонечки мгновенно так побледнело, что из-под пудры выступили веснушки, а с карминных губ сорвался испуг.
— Опять?!..
Пантелеймон Иваныч прятал от жены глаза, захлопывал полы полосатого халата и успокаивающе бормотал:
— Не скули… для спокою выпью… не обожрусь рюмкой-то…
Он отвернулся к окну и продолжал бормотать:
— Тоска у меня… тревога какая-то чорт!..
Помолчал. И, не оборачиваясь, спросил жену:
— Как Иван-то… не слыхала?
— Профессор сказал, что прогрессивный паралич, — ответила Сонечка. — А доктор говорит, что у него психоз… который может пройти…
Пантелеймон Иваныч оторвался от окна и, ругаясь, забегал по гостиной:
— Прикидывается дурачком, сволочь!.. Подлецам и образованье не впрок… Мы с тятенькой капиталы наживали… в люди его, мерзавца, выводили… а он… на-кось!.. Весь, говорит, свой класс буду изобличать… пакель не сотрется он со всей земли…
В этот момент где-то около дома зафыркал автомобиль. А из передней прилетела трель электрического звонка.
Сонечка метнулась из гостиной в коридор и понеслась дальше, в переднюю.
Слышно было, что из кухни туда же бежит прислуга.
Пантелеймона Иваныча охватил необъяснимый страх.