— Эк набубенился, — лицемерно вздохнул Гена, — а еще полковник — Как бы энурез его не прохватил, пропал тогда матрац!
Аккуратно перекатив спящего шефа на бок, Гена выдернул из-под него матрац, оставив ему простыню, постелил на пол и улегся.
В соответствии с неотвратимым, как судьба, законом похмелья, первым проснулся тот, кто вчера выпил больше всех, то есть — Мошонкин.
Издавая тоскливые, нечленораздельные стоны, он сполз с койки и начал греметь бутылками в рассуждении похмелиться. Остальные тоже проснулись и внимательно следили за движениями сутулой полковничьей фигуры, чтобы во время упасть на хвост. Проверив всю посуду, дядя Петя жалобно вздохнул и обернулся в надежде, что мы разделим его горе.
Гена, который в это время чистил зубы, взглянул на шефа и подавился зубной щеткой: живот полковника Мешонкина был, как панцирь черепахи, разрисован квадратами и кружками сетки продавленной армейской койки.
Шеф запеленговал Генку по придушенному бульканью и тут в его затуманенном сознании ожил офицер-воспитатель.
Скандальная фигура в мятых сатиновых трусах внезапно преобразилась, расправила плечи, скрипнув невидимой портупеей, и гулким басом вопросила:
— Геннадий Викторович, почему вы отсутствовали в течение ночи в расположении гостиницы?!
— Не люблю воробьев — мрачно сказал майор Челюскин.
Собственно говоря, фамилия у этого летчика была какая-то другая, но все звали его Челюскиным из-за мощной нижней челюсти. Был он голубоглазым блондином, этакая белокурая бестия, правда, сильно приплюснутая — в те годы рослые летчики в истребитель просто не умещались. Характер Челюскин имел замкнутый, был неразговорчив и от этого все, что он говорил, звучало как-то мрачно. «Твоей челюсти на „Мосфильме“ цены бы не было, — любил повторять комэск, — все бы эсэсовцы твои были, — а ты тут талант в бетонку втаптываешь!». Челюскин живописно играл скулой и отмалчивался, так как комэск был все-таки подполковником.
Мы с Челюскиным коротали ночь в дежурке — он заступил дежурным помощником военного коменданта, а я — начальником патруля. Вообще-то, мне полагалось обходить дозором наш немаленький гарнизон, но разыгралась такая метель, что выйти из теплого помещения было решительно невозможно. Бойцов отправили спать в комнату задержанных, а мы с Челюскиным решили оставаться в дежурке до окончания метели или наряда — как повезет. Челюскин вязал рыболовную сетку. Гарнизонные воробьи тоже спасались от непогоды и устроили на чердаке дежурки скандал — возились, чирикали и, кажется, даже дрались.
— Не люблю воробьев — повторил Челюскин.
— А мне бабушка рассказывала, будто есть такое предание, что когда Христа распинали, воробьи палачам помогали, гвозди подтаскивали, ну, он за это их и проклял: все птицы лапами ходят, а они — прыгают.
— Эти могли, — подтвердил Челюскин, — мне вот один такой в двигатель попал, когда я еще на МиГ-21 летал. На взлете. Это сейчас на 29-х — одно удовольствие летать: два движка, управление удобное, ну, как с «Москвича» на «Ауди» пересесть… А 21-й — это ведь труба, в ней движок да баки, по бокам плоскости, а летчик на ней верхом сидит. Нас так и звали — трубачи. Я, помню, как-то с «дальниками» встретился, так они все смеялись: «Черт знает на чем вы летаете, верхом на окурках каких-то…»
Ну вот, запустился я, взлетел, тысячу даже еще не набрал, вдруг — удар какой-то и движок встал. Ну, думаю, секунды 3 у меня есть. Попробовал аварийно запуститься — была там такая возможность — не запускается! Ну, я и выпрыгнул.
— А какие ощущения при катапультировании? — полюбопытствовал я.
— На, — говорит, — стресс сними…
— А у меня, видно, и вправду что-то в башке сместилось, потому что я ему решительно так отвечаю:
— Я, товарищ майор, один пить не буду!
Он на меня посмотрел внимательно и говорит:
— Ну, тогда — конечно, давай и я с тобой…
Выпили, водичкой запили — не пьянею! Давай, — говорю, — еще по полстакана.
— Давай, — говорит, — в лечебных целях.
Ну, еще по полстакана вмазали.
Как в вертолет садились — помню, как рапорт в штабе писал — тоже помню, а потом во мне как выключатель повернули — вырубился внезапно! Никогда со мной такого не было! А на следующее утро в санчасти проснулся — все болит. То есть, буквально все! Я и не знал, что у человека столько мышц, и все — болят! Растяжение…
— А потом что было?
— Потом? Да ничего… Комиссия приехала, движок моего «мигаря» разобрали, нашли там перья воробьиные, ну, все и прояснилось. А медики потом еще долго ржали:
— Ты, — говорят, — когда в следующий раз катапультироваться соберешься, нам заранее скажи, мы к тебе всей санчастью прилетим на халявку спирта попить, даже и не сомневайся!
Треск и шипение в эфире.
— «Коршун» — «Валторна»!
— «Коршун», ответил…
— Азимут 227, удаление 120, цель одиночная, смотри!
— Понял, смотрю…
— «Дренаж» — «Коршун»!
— Ответил «Дренаж»…
— «Валторна» передает азимут 227, удаление 120, цель одиночная!
— Выполняю…
— «Коршун» — «Дренаж». Нет там ни хрена…
— Как это нет?!
— А так, нет и все!
— Ладно…
Треск и шипение в эфире, наконец:
— «Валторна» — «Коршун». Цель не наблюдаем! Слышь, Коль, а чего там?
— «Коршун», бля, когда научитесь в эфире работать, как полож…