В этом вся суть. Нас, «эгоистичных буддистов», ловят на том, что из нас выпирает наше эго. Мы готовы медитировать, чтобы получить просветление для самих себя, чтобы уменьшить собственные страдания, но вбирать в себя страдания других, пусть даже в воображении? Да ни за что!
Практика тонглен предназначена именно для того, чтобы пресечь наше эгоистическое стремление заботиться только о себе, развивать и защищать только себя. Она подменяет мое «я» на «я» другого и тем самым размывает субъектно-объектный дуализм. Она требует, чтобы мы отказались от противопоставления себя другим вплоть до той черты, которой мы так боимся: причинить боль самим себе. И это не просто разговоры о сочувствии чужим страданиям, но ваше реальное волеизъявление вобрать эти с традания в свое сердце и взамен дать страдающим облегчение. Это подлинное сочувствие, это путь Махаяны. В каком-то смысле это буддистский аналог того, что делал Христос: по своей воле принять на себя грехи всего мира и через это преобразить и мир, и самого себя.
Суть здесь довольно простая: для подлинной Самости, единственной Самости, «я» и «другой» взаимно заменяемы. Поскольку они суть одно и то же, для единого «Я» между ними нет разницы. Соответственно если мы неспособны заменить «себя» на «другого», то оказываемся отлученными от осознания единого «Я». Нежелание принять на себя чужие страдания запирает нас в плену страданий собственных без шанса на освобождение: мы замкнуты в своем «я» — и все. Как сказано у Уильяма Блейка: «Да не настанет Судный день и не застигнет меня неуничтоженным, да не буду я схвачен и предан в руки своего эгоизма».
Удивительные вещи происходят с теми, кто практикует тонглен в течение долгого времени. Во-первых, никто не заболевает. Мне неизвестно ни одного достоверного случая, когда кто-нибудь заболел из-за того, что занимался тонглен, хотя многие используют этот страх, чтобы оправдать свое нежелание практиковать. Происходит другое: вы больше не отшатываетесь в ужасе перед болью, своей или чужой. Вы больше не убегаете от боли, а, наоборот, понимаете, что можете трансформировать ее одним лишь желанием — сначала вобрать ее в себя, а затем снять. Перемены начинают происходить именно с вами, — от одной лишь готовности отказаться от защиты своего эго. Напряженные отношения между «я» и «другим» ослабляются, и вы понимаете, что существует единое «Я», страдающее от всякой боли и наслаждающееся любым успехом. Имеет ли смысл завидовать, если любого успеха добивается лишь одно «Я»? Поэтому «позитивная» сторона тонглен описывается фразой «я радуюсь чужим успехам». Для недуального сознания «чужие» — то же самое, что и «мои». Так развивается «сознание великого равенства», которое выбивает почву из-под высокомерия и гордыни, с одной стороны, и страха и зависти — с другой.
Когда заложен фундамент пути сострадания Махая- ны, когда, хотя бы в какой-то мере, осознана взаимоза- меняемость «себя» и «другого», тогда наступает время Ваджраяны. Ваджраяна основана на одном непререкаемом принципе: есть только Дух. Когда человек отказывается от субъектно-объектного дуализма во всех его формах, ему становится все более и более очевидно, что все сущее — высокое или низкое, священное или обыденное — в равной степени является полным и совершенным проявлением и украшением Духа, Ума Будды. И тогда весь явленный мир начинает восприниматься как игра его собственного самоосознавания — пустого, лучезарного, чистого, сверкающего, неограниченного, спонтанного. Вы учитесь уже не столько искать это осознавание, сколько наслаждаться им, играть с ним, ведь только оно и существует — это единое осознавание. Ваджраяна — это путь игры с осознаванием, с энергией, с лучезарностью, путь, отражающий одну вечную истину: универсум есть игра Божественного, а вы (как и все живые существа) и есть это Божественное.
В соответствии с этим путь Ваджраяны состоит из трех этапов. На первом (внешние тантры) вы визуализируете Божество прямо перед собой или над своей головой и представляете, как целительная энергия и свет струятся вниз и проникают в вас, неся с собой благодать и мудрость. Это, разумеется, седьмой, психический уровень, на котором человек устанавливает связь с Божеством.
На втором этапе (низшие внутренние тантры) вы визуализируете себя как Божество и повторяете определенные слоги, или мантры, представляющие Божественную речк Это восьмой, тонкий уровень, где устанавливается единство с Божеством. И наконец, на третьем этапе (высшие внутренние тантры, «махамудра» и «маха-ати») человек растворяет и себя, и Божество в чистой, неявленной пустоте, причинном уровне высшей подлинности. К этому моменту вы уже не занимаетесь визуализацией, повторением мантр или сосредоточением — скорее вы осознаете, что ваше собственное сви- детельствование, такое как оно есть, уже изначально просветлено. Все сущее и есть Дух, следовательно, нет способов достигнуть Духа. Все, что есть, является только Духом, и вы безмятежно пребываете в спонтанной природе самого ума, без усилий объемля все возникающее как украшение вашего собственного извечного опыта. Неявленное и явленное, пустота и форма сливаются в чистой недуальной игре вашего осознавания — обычно это называют абсолютным состоянием, которое, собственно, и не является состоянием.
На ретрите (и во время передачи Калачакры) переводчиком у Калу Ринпоче был Кен МакЛеод, его одаренный старший ученик. Мы с Трейей подружились с ним. Кстати, Кен был переводчиком ключевого тибетского текста, описывающего практику тонглен — «Великий путь пробуждения», — и я очень рекомендую эту книгу всем, кого заинтересует эта практика.
Постепенно под руководством Калу и с помощью Кена Трейя расширила свои практики, включив в них помимо випассаны еще и тонглен, и йогу Божества (она визуализировала себя как Ченрези, Будду Сострадания). Я сделал то же самое. Она начала занятия тонглен с того, что вобрала в себя мою боль и страдания в тот год, что мы провели на Тахо; я сделал то же самое с ее болью. Потом мы расширили этот опыт, включив в него под конец всех живых существ. Именно этот путь мы с Трейей практиковали в последующие годы больше, чем что-либо другое.
Именно практика тонглен усилила сочувствие Трейи ко всем страдающим. Она говорила, что ощущает глубокую связь со всеми живыми существами только потому, что все они страдают. Занятия тонглен позволили ей в каком-то смысле облегчить собственные страдания, собственные мучения, связанные с раком. Когда вы овладеваете искусством тонглен, вы обнаруживаете, что всякий раз, почувствовав боль, беспокойство или депрессию, вы делаете вдох и почти инстинктивно думаете: «Могу ли я вобрать в себя все это страдание?» — и на выдохе освобождаетесь от него. В результате вы сближаетесь со своим страданием, делаете шаг навстречу ему. Вы не отшатываетесь в ужасе перед лицом страдания, а скорее используете его для того, чтобы установить связь со всем живым, которое также подвержено страданию. Вы охватываете и трансформируете его, погружая его во вселенский контекст. Оказывается, что это уже не просто вы со своей личной болью — скорее у вас появляется возможность установить связь со всеми, кому больно, возможность осознать: «Если я делаю что-то для своих собратьев, они сделают то же самое для меня». Эта простая практика тонглен, этот обмен состраданием заставил Трейю почувствовать, что большая часть ее мучений утрачивает свою остроту и обретает смысл, контекст, связь; тонглен вытащил ее из плена индивидуальных невзгод и поместил в живую ткань всего человечества, где она уже не была одинока.
И самое главное: тонглен помог ей (и мне) отказаться от вынесения оценок страданиям, своим или чужим. В тонглен вы не дистанцируетесь от страданий (своих или чужих), а воспринимаете их просто и прямо. Вы не отходите в сторону, не выдвигаете доморощенных теорий о причинах страдания, о том, почему человек «навлек их на себя», или в чем их сокровенный «смысл». Все эти теории — не самый лучший способ относиться к человеческому страданию, и их единственная задача — отгородить вас от страдания. Даже если вы считаете, что эти теории приносят огромную пользу, на самом деле это просто способ сказать: «Не трогай меня!»
Только благодаря практике тонглен, практике сочувственного отношения к страданию, которую нам передал Калу, Трейя написала статью «Какой вид помощи действительно помогает?». Статья была опубликована в «Журнале трансперсональной психологии»; потом ее перепечатал журнал «Нью-эйдж» («New Age»), получив чуть ли не самый сильный читательский отклик за все время существования журнала. Благодаря этой статье на Трейю обратили внимание в «Шоу Опры Уинфри». (Трейя вежливо отказалась от участия в нем: «Они просто хотят, чтобы я схлестнулась с Берни [Зигелем]».) Редакторы «Ныо-эйдж» назвали статью «более сострадательным взглядом на болезнь». «Более сострадательным», чем типичная позиция «Нью-эйдок», состоящая в том, что человек сам навлекает на себя болезни. Вот несколько выдержек из этой статьи.
КАКОЙ ВИД ПОМОЩИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПОМОГАЕТ? Пять лет назад я сидела на кухне и пила чай со старым приятелем, который сказал, что за несколько месяцев до того у него обнаружили рак щитовидной железы. Я рассказала ему о своей матери: у нее был рак толстой кишки; пятнадцать лет назад ей сделали операцию, и с тех пор она прекрасно себя чувствует. Потом я описала всевозможные теории, которые выдумали мы с сестрами, чтобы объяснить, почему она заболела раком. У нас их было много, а самая любимая, пожалуй, состояла в том, что она была в первую очередь женой нашего отца и слишком мало — собой. Если бы она не была супругой животновода, решили мы, она могла бы есть вегетарианскую пищу, без животных жиров, которые, как считается, приводят к раку кишечника. Другая теория сводилась к тому, что в ее семье всегда с трудом умели выражать эмоции, и это тоже могло послужить причиной болезни. Проходили годы, и мы чувствовали себя все более комфортно с нашими теориями и историями об этом тяжелом событии. Мой друг, который явно много думал о раке, сказал слова, которые просто потрясли меня:
— Неужели ты не видишь, что делаешь? — спросил он. — Ты обращаешься со своей матерью как с посторонним объектом. Развиваешь теории относительно нее.
Когда другие рассуждают о человеке, он воспринимает это как насилие. Я это знаю. Когда мои друзья придумывают разные идеи о том, почему у меня развился рак, я воспринимаю это как бесцеремонное вторжение в мои дела. У меня ощущение, что ими движет не забота обо мне и уж совершенно точно не желание поддержать меня в трудный период жизни. Их «теории» — это то, что они делают со мной, а не то, что они делают, чтобы помочь мне. Наверное, мысль о том, что у меня рак, настолько пугает их, что им нужно найти причину, объяснение, смысл. Они придумывают теории, чтобы помочь не мне, а самим себе, и эти теории причиняют мне огромную боль.
Я была в шоке. Я никогда не задумывалась о подоплеке своих теорий, мне никогда не приходило в голову, какие чувства они вызывают у моей матери. Хотя никто из нас не рассказывал ей о наших идеях, я уверена, что она все это чувствовала: они буквально висели в воздухе. А такая атмосфера не очень располагает к доверию, откровенности или просьбам о помощи. Я вдруг осознала, что сделала себя совершенно бесполезной для матери во время тяжелейшего кризиса в ее жизни.
Этот случай открыл для меня дверь, это было началом перемен: я стала больше сочувствовать людям, страдающим от какой-то болезни, стала больше уважать их личное пространство, стала добрее к ним и утратила уверенность в своих теориях. Я начала понимать, что лишь отчасти мои теории основаны на желании стать «судьей» — еще глубже они основаны на невысказанном страхе. Начал проясняться их скрытый смысл. Вместо того чтобы сказать: «Я волнуюсь за тебя, чем я могу тебе помочь?», — на самом деле я говорила: «Что ты сделала не так? В чем была твоя ошибка? Как так вышло, что ты проиграла?» И еще, разумеется: «Как мне защитить себя?»
Я осознала, что мною движет страх — невысказанный, скрытый страх, и это именно он заставляет меня выдумывать истории, в которых мир устроен слишком понятно, а человек может управлять чем угодно...
За эти годы я поговорила со многими раковыми больными; большинству диагноз поставили совсем недавно. Сначала я толком не знала, о чем говорить. Легче всего мне было рассказывать о своем опыте ракового пациента, но вскоре я поняла: часто человек не хочет об этом слушать. Выяснилось, что помочь человеку можно было только одним способом — слушать его самого. Только когда я выслушала, что же они пытаются мне сказать, я поняла, в чем они нуждаются, с какими проблемами им приходится сталкиваться и какая помощь может действительно помочь им в данный момент времени. Поскольку люди, страдающие такой упрямой и непредсказуемой болезнью, как рак, проходят много разных этапов, это особенно важно — научиться слушать их и понимать, в чем они нуждаются.
Иногда, особенно когда люди встают перед необходимостью принять решение о предстоящем лечении, им нужна информация. Им может захотеться, чтобы я рассказала о существующих вариантах лечения или помогла понять их суть. Если же они определились с планом лечения, то дополнительная информация им, как правило, уже не нужна, хотя, быть может, это самое легкое и наименее страшное из того, что я могу им предложить. Теперь им нужна поддержка. Им уже не надо слушать об опасностях облучения, химиотерапии или мексиканской больницы, которую они выбрали, — выбор в таких ситуациях бывает трудным и становится итогом долгих размышлений. В этот момент новые соображения о целителях, методиках лечения, видах терапии могут лишь опять ввергнуть их в замешательство. Они могут подумать, что я сомневаюсь в правильности их выбора, и это лишь подогреет их собственные сомнения...
Решения [о лечении своего рака], которые принимала я, были непростыми. Я знаю, что решения, ко- торые приходится принимать в подобных ситуациях, относятся к числу самых трудных в жизни. Я усвоила одну истину: я никогда заранее не пойму, какое решение приняла бы я на месте другого человека. И эта истина позволила мне искренне поддерживать других. Моя любимая подруга, которая помогала мне чувствовать себя красивой, даже когда я лишилась волос, недавно сказала: «Ты выбрала не то, что выбрала бы я, но это неважно». Я была благодарна ей за то, что она не сказала мне этого тогда, в тот период, который, несомненно, был самым тяжелым в моей жизни. Я сказала: «Но ведь ты не можешь знать, что бы ты выбрала на самом деле. Я выбрала то, что, как тебе кажется, ты бы не выбрала. Но и я выбрала то, что, как мне казалось, я никогда не выберу».
Я ни за что не подумала бы, что соглашусь на химиотерапию. У меня есть серьезные страхи, связанные с проникновением ядов в тело, страхи, касающиеся их долгосрочного воздействия на иммунную систему. Я долго сопротивлялась такому лечению, но в конце концов решила, что, несмотря на все недостатки, химиотерапия — мой лучший шанс на излечение...
Я уверена, что сама оказала влияние на то, что у меня появилась болезнь, что влияние это было неосознанным и ненамеренным, и я знаю, что оказываю огромное влияние, на этот раз сознательное и целенаправленное, на то, чтобы становиться здоровой и поддерживать свое здоровье. Я стараюсь сосредоточиться на том, что можно сделать сейчас; копание в прошлом слишком уж легко оборачивается самообвинениями, которые не облегчают, а усложняют принятие правильных, осмысленных решений в настоящем. Кроме того, я прекрасно осознаю, что есть множество других факторов, неподвластных моей осознанной или неосознанной воле. Слава богу, все мы являемся частью чего-то намного большего. И мне нравится это осознавать, хотя это и значит, что у меня в руках меньше контроля. Вдобавок мы все слишком тесно взаимосвязаны и друг с другом, и с окружающим миром — такая уж жизнь чудесно-сложная штука, чтобы можно было просто утверждать: «Ты сам творишь собственную реальность». Вера в то, что я управляю или создаю свою реальность, на самом деле стремится вычеркнуть из моей жизни все то богатое, сложное, таинственное и умеющее приходить на помощь. Во имя контроля эта вера отрицает всю сеть взаимоотношений, которые питают и меня, и всех нас.
Идея, что мы сами творим свою реальность (а следовательно, и свои болезни), важна и необходима, потому что она вносит поправки в теорию, что мы полностью зависим от высших сил, а болезни приходят к нам исключительно извне. Но эти поправки не должна заводить нас слишком далеко. Часто они становятся неадекватной реакцией, основанной на слишком большом упрощении. У меня возникло ощущение, что эта установка в своей крайней форме отменяет то полезное, что в ней есть, и слишком часто используется эгоистически и неосмысленно, разъединяет нас с другими людьми и несет в себе опасность. Полагаю, что мы способны воспринимать эти вещи более трезво. Как говорит Стивен Левин, эта установка — полуправда, опасная именно своей половинчатостью. Более верным будет сказать, что мы влияем на собственную реальность. Это ближе к истине; так остается место и для эффективных сознательных усилий, и для полного чудес таинственного внешнего мира...
Если кто-нибудь спрашивает меня примерно так: «Почему ты решила заболеть раком?», — мне часто кажется, что собеседник пришел из какого-то царства святош, из мира, где все хорошие, в то время как я дурная. Этот вопрос не предполагает конструктивного самоанализа. Люди, которые более чутко воспринимают сложность ситуации, задают вопросы, которые помогают больше: «Как ты решила использовать свой рак?»
Меня радует такой вопрос: он помогает мне осознать, что я могу сделать сейчас, помогает почувствовать свои силы, поддержку со стороны и предполагает испытание в позитивном смысле этого слова. Задающие такой вопрос видят в моем раке не наказание за то, что я что-то сделала не так, а трудное испытание, в котором, кроме прочего, есть потенциал для роста, и это помогает и мне взглянуть на свою болезнь с такой же точки зрения.
В нашей иудейско-христианской культуре, с ее упором на понятия греха и вины, слишком легко увидеть в болезни наказание за неправильные поступки. Я предпочитаю буддийский подход, где все происходящее воспринимается как возможность научиться сильнее сострадать другим, служить им. На происходящие со мной «плохие» вещи можно смотреть не как на наказание, а как на возможность проработать дурную карму, покончить с ней, расплатиться по счетам. Такой взгляд помогает сосредоточиться на том, что я могу сделать сейчас.
Я считаю, что это настоящая помощь. Если я исхожу из философии нью-эйдж, то могу почувствовать искушение спросить заболевшего: «Что ты сделал не так?» Но, исходя из буддийских взглядов, я скорее обращусь к тому, кто заболел смертельно опасной болезнью (даже если он делает то, чего я не стала бы делать), со словами, содержащими примерно такую мысль: «Поздравляю. Ты нашел в себе мужество справляться с болезнью, ты начал что-то делать. Это вызывает во мне огромное уважение».
Когда я разговариваю с человеком, у которого недавно диагностировали рак, с человеком, у которого появился рецидив, или с человеком, который за много лет устал сражаться с раком, я напоминаю себе: чтобы помочь ему, мне необязательно выдавать конкретные соображения или советы. Выслушать — уже помощь. Дать что-то — уже помощь. Я стараюсь быть эмоцио- нально открытой для них, преодолеть свои страхи и соприкоснуться с их страхами, установить человеческий контакт. Я считаю, что есть много страшного, над чем мы вместе сможем посмеяться, если уж мы позволили себе напугаться. Я стараюсь не поддаваться искушению чего-то требовать от них, даже того, чтобы они сражались за свою жизнь, изменили себя или умерли, оставаясь в сознании. Я стараюсь не толкать людей в том направлении, куда пошла бы сама (или мне кажется, что пошла бы на их месте). Стараюсь не забывать и о своих опасениях, что в один прекрасный день могу оказаться на их месте. Я должна постоянно учиться дружить с заболевшими людьми, а не воспринимать болезнь как поражение. Я стараюсь использовать свои неудачи, слабости и болезни как повод больше сострадать и себе, и другим, и при этом не забывать, что к серьезным вещам не надо относиться чересчур серьезно. Я стараюсь помнить о возможностях психического и духовного исцеления, которые окружают меня перед лицом настоящей боли и настоящих страданий, взывающих к моему сочувствию.
Нам с Трейей так понравилось в Боулдере, что мы решили туда переехать. Летом того же 1987 года Трейе приснилось несколько нехороших снов.
Это нас встревожило: впервые за эти три года ей стали сниться дурные, страшные сны, связанные с физическим здоровьем. Хотя со времени последнего рецидива прошло уже девять месяцев, а медицинские тесты не обнаруживали никаких признаков болезни, ее сны, казалось, свидетельствовали прямо противоположное. Особенно яркими и неприятными были два из них.
В первом сне к моему левому боку прирос дикобраз, который одновременно был скатом, «морским дьяволом», — плоская черная фигура, которая приросла к телу где-то от щиколотки до плеча. Кэти помогла мне оторвать его и вытащить несколько игл. На концах игл были крючки. И мне показалось, что они оставили у меня в теле какой-то яд, и этот яд все еще там.
Во втором сне я видела женщину-врача, которая была очень озабочена тем, что у меня меняется кожа в том месте, где мне делали мастэктомию и облучение. Она сказала, что это скверный признак: значит, внутри что-то происходит. Она не сказала «рак», но, разумеется, имела в виду именно его.
Хоть я и согласен с тем, что сновидения — путь к подавленному бессознательному главным образом магическому и мистическому прошлому (индивидуальному и коллективному); хоть я и считаю, что сны иногда могут предвещать будущее (связанное с психическим и тонким уровнями), но в обычной жизни я не обращаю на них особого внимания просто потому, что их толкование — вещь коварная. И все-таки мы оба не могли избавиться от шока, вызванного зловещими предзнаменованиями, которые читались в этих ярких снах.
Но, поскольку все остальные признаки были благоприятными, нам не оставалось ничего другого, кроме как продолжать обычную программу: медитация, визуализация, строгая диета, физкультура, стимуляция иммунитета (например, экстракт тимьяна), мегавита- мины, ведение дневника. В целом мы не сомневались, что Трейя идет по пути выздоровления, и, окрыленные этой надеждой, провели прекрасное лето: тогда впервые за три года нам не казалось, что все очень плохо, а наоборот — что все прекрасно.
Трейя целиком отдалась занятиям мозаикой — она стала создавать собственные произведения, и, похоже, многие были поражены их красотой и оригинальностью. Я никогда не видел мозаичных работ, даже отдаленно приближающихся к ним по уровню. Мы показали их нескольким профессионалам в этой области: «Просто виртуозно! Наверное, вы занимаетесь этим много лет?» — «Вообще-то несколько месяцев».
А я начал писать! За полтора месяца, лихорадочно работая днем и ночью, я наваял книгу в восемьсот страниц под условным названием «Великая цепь бытия: Современное введение в вечную философию и величайшие мистические традиции мира». Мой старый добрый даймон, который провел три года заключенным в темнице моей лжи — лжи, состоявшей в том, что я обвинял Трейю, — снова вышел на свободу, полный сил и энергии. Господи, да я был просто в экстазе! Трейя невероятно много помогала мне в работе, вычитывала все главы, как только они выходили из принтера, и давала неоценимые советы — порой, следуя им, я переписывал целые разделы. В свободные часы мы сидели и выдумывали для книги дурацкие названия вроде: «Бог: что он за человек?»
Я наконец-то понял, что мне хочется ребенка, а может быть, даже двух. Трейя была просто ошеломлена. Я осознал, что не хотел детей, потому что пытался спрятаться от жизни, от человеческих отношений. Последние несколько лет я чувствовал себя настолько травмированным, что, вместо того чтобы открыться навстречу жизни, я замкнулся в себе, — а это плохой вариант даже при самой хорошей ситуации. Мы провели замечательный месяц в Аспене, когда Трейя принимала активное участие в делах Виндстара и Института Роки Маунтин. Там к нам приезжали Джон Брокман и Катанка Мэтсон, Патриция и Даниэль Эльсберги, Митч и Эллен Капор с маленьким сыном Адамом. Митч, один из основателей «Лотуса», был моим старым другом, он заходил ко мне, еще когда я жил в Линкольне, чтобы обсудить мои книги. Именно глядя на Митча и Адама, я впервые понял, что хочу детей. Разговоры с Сэмом и Джеком Криттенденом укрепили меня в этой мысли.
Но дело даже не в этом. Дело в том, что после стольких сложностей наша с Трейей близость наконец-то восстановилась на всех уровнях. Наши отношения снова стали такими же, как в самом начале, а может быть, даже лучше.
Каков Кен! Похоже, в первый раз за все то время, что мы вместе, он хочет ребенка! На него явно произвело впечатление общение с Джексоном, Митчем и Сэмом (у Сэма двое детей, у Джека трое, у Митча один). Все они сказали ему без колебаний: не надо колебаться, не надо думать об этом, просто бери и делай! Это ведь самое прекрасное, что может быть в жизни. Вся твоя жизнь в корне изменится, ты и представить себе не можешь, сколько способов дети будут находить, чтобы растормошить тебя, и это замечательно. Вперед! Заводи ребенка. Значит, нам нужно только одно: чтобы ближайший год я была здорова.
Но даже до того, как Кен решил, что хочет ребенка, он сильно изменился. Он такой прекрасный, мягкий, любящий. Как он хорош, когда сидит за компьютером и работает, как он хорош, когда экспериментирует с приправами и изобретает новое роскошное блюдо — причем в строгом соответствии с моей диетой! Неужели он таким и был до того, как наступили трудные времена? Теперь он еще лучше, чем я его помню!
Я вспоминаю пережитое — период, когда у меня не было волос, когда я не знала, удастся ли нам вернуть то, что было вначале. Тогда это было для меня очень важно. Я имею в виду нашу невероятную близость и голод друг по другу — особенно мой голод по нему, — которые были раньше. И теперь, мне кажется, все это вернулось, хотя, конечно, немного по-другому. Если я скажу, что мы оказались на более высоком витке спирали, это, возможно, прозвучит претенциозно, но точнее мне не сформулировать. Изменилась степень потребности и зависимости друг в друге, и хотя мне не хватает того, что было раньше, я все-таки думаю, что это свидетельство того, что я выросла. Я помню, как чувствовала себя какой-то рыбой-прилипалой, зацепившейся за него; он удовлетворял такие глубинные, старые и отчаянные потребности, что мне хотелось только одного: быть рядом с ним. Я и сейчас предпочитаю его общество любому другому, но я уже не так остро в нем нуждаюсь: пустоты во многом оказались заполнены. А вот что вернулось, так это наслаждение от того, что мы вместе, маленькие радости от разных мелочей — как заметно, что эти мелочи делают день светлее! Что вернулось — так это доброта, деликатность и радость в наших отношениях; нам снова лет ко и весело друг с другом. К этому добавилось уже более взрослое понимание того, что у другого есть уязвимые точки и к ним надо относиться внимательно и бережно. Я научилась поддерживать Кена, настраивать его на позитивный лад — у нас в семье так не было принято. А он, как мне кажется, понял, что я обижаюсь, когда он ехидничает. Мы оба научились предчувствовать, где может возникнуть проблема, и либо давать задний ход, либо осторожно прорабатывать ее. Атмосфера нашего дома, наших отношений стала в целом добрее и мягче. Я от души наслаждаюсь той деликатностью, которой пронизано все наше общение.
Случилось и еще одно радостное событие: Кен стал писать книгу. Мне доставляет огромное удовольствие наблюдать, как его идеи облекаются в ясную и четкую форму (еще одна книга, которую я могу дать почитать друзьям матери!), а Кен дает мне каждую главу сразу после распечатки и просит, чтобы я высказала свое мнение. Похоже, для него действительно значимо мое мнение, и он очень часто учитывает его, когда пишет. Приятно видеть, как наши многочисленные давние разговоры переходят в печатный текст — например, рассуждения о различиях между мужским и женским. Приятно, что я вношу свою лепту, помогаю его идеям оформиться. Что бы я ему ни говорила, самое главное — я чувствую себя полноправным участником его проекта. Мне кажется, его книга будет востребована: она отвечает человеческим запросам. Всего лишь прочитав про переход от экзистенциального к душевному [с 6-го на 7-8-й уровни], я получила ответы на многие вопросы о моей сегодняшней жизни. Как я рада, что он ее пишет!
И как мне нравится заниматься творчеством! Я делаю оригинальные узоры на основе собственных абстрактных рисунков, а потом воплощаю их с помощью аккуратно вырезанных кусочков стекла, которые выкладываю в три-четыре слоя. Затем ставлю все это в печь и обжигаю. Эту технологию я знаю по книжкам, но узоры — мои собственные. Вроде бы людям они действительно нравятся; вряд ли они хвалят их просто из вежливости. Как же я люблю эту работу! !! Я все время о ней думаю, не могу дождаться момента, когда снова за нее примусь.