Тем же вечером у выхода из ресторана «Руди» на Перл-стрит я сделал Трейе предложение. Она ответила коротко: «Если бы ты не сделал мне предложения, я бы сама его сделала».
Я еще раньше планировала приезд в Колорадо к родителям. Несмотря на то что мы с Кеном знали друг друга не больше двух недель, я отчаянно хотела, чтобы он с ними познакомился. Мы с ним решили совместить деловую поездку в издательство «Шамбала» в Боулдере с визитом в Аспен. Я вылетела раньше и, решительно отбросив всякую предусмотрительность, провела три дня, настойчиво рассказывая родителям и старым друзьям о чудесном, уникальном, совершенно неотразимом мужчине. Мне было неважно, что они обо мне подумают, даже несмотря на то что я в жизни ни разу не рассказывала о мужчинах и последние два года вообще ни с кем не встречалась! Я не боялась, что меня сочтут дурочкой, по одной причине: я была абсолютно уверена в своих чувствах. Многие из моих друзей знали меня более десяти лет, и по большей части они были убеждены, что я никогда не выйду замуж. Моей маме не удалось сдержаться — она хотела выяснить только одно: поженимся ли мы—несмотря на то что я ни о чем таком не упоминала и этот вариант мы с Кеном никогда не обсуждали. Что я могла ей сказать? Правду. Да, сказала я, мы поженимся.
Улетая в Денвер, где я должна была встретиться с Кеном в аэропорту, я вдруг страшно занервничала. Ожидая его, я немного выпила — это было для меня очень непривычным. Я нервно смотрела на всех выходящих из самолета и втайне надеялась, что он не появится. Что это вообще за высокий, бритоголовый, совершенно ни на кого не похожий мужчина, которого я так жду? Готова ли я к этому? Нет, на тот момент я была не готова.
И в этом самолете его не оказалось. У меня появилось время, чтобы еще раз все обдумать. Мои чувства менялись — от опасений, что он не прилетит, к облегчению, что я его не увидела, к разочарованию и легкой панике при мысли, что он вообще больше не появится. А вдруг он просто плод моей фантазии? А вдруг он просто остался в Лос-Анджелесе со своей бывшей возлюбленной? А вдруг... и я всем сердцем захотела увидеть его снова.
И он прилетел — следующим рейсом. Его невозможно было ни с кем спутать, невозможно не заметить. Со смешанными чувствами взвинченности, смущения и искренней радости я приветствовала его, все еще до конца не привыкнув к тому, что его бросающаяся в глаза внешность привлекает всеобщее внимание.
Несколько следующих дней мы провели в Боулдере с его друзьями. Поскольку мы с Кеном всегда были вместе — неважно, на людях или наедине, — мне стало интересно, что думают обо мне его друзья. Как-то вечером, после ужина, когда мы стояли у выхода из ресторана, где только что отужинали с Сэмом и Хэзел, я спросила его, что он рассказал про меня своим друзьям. Они взял мои руки в свои и, глядя на меня огромными карими глазами, произнес: «Я сказал Сэму вот что: если эта женщина согласится, я хотел бы на ней жениться». Без малейших раздумий или колебаний я ответила: «Конечно, соглашусь». (Я подумала, а может быть, и произнесла вслух: «Я сама собиралась тебе это предложить».) И мы пошли, чтобы выпить шампанского, — всего через десять дней после нашего первого свидания. Был прекрасный летний вечер, с ветерком, свежий, ясный, наполненный энергией. Я чувствовала присутствие Скалистых гор, неясно вырисовывающихся позади нас, чувствовала, как они радуются нашим планам, благословляют нас. Мои любимые горы. Мужчина моей мечты. Я была на седьмом небе от головокружительного счастья.
Через несколько дней мы прибыли в Аспен — город, где я прожила больше десяти лет. Кен понравился моим родителям. Он понравился моему брату и невестке. Он понравился всем моим друзьям. Одна моя сестра позвонила, чтобы поздравить меня. Другая моя сестра, чем-то обеспокоившись, позвонила, чтобы задать мне несколько вопросов и убедиться, что это всерьез. Этот тест я успешно сдала. Мы с Кеном гуляли по моему любимому маршруту, вверх по Ручью Загадок, окаймленному с обеих сторон живописными холмами. Великолепная ледниковая долина, заросшая стройными осинами и могучими хвойными деревьями, с грядами голых скал, отпечатавшихся на фоне кристально чистого голубого неба.
В детстве я гуляла здесь чуть ли не каждый день. Эту долину я воскрешала в памяти всякий раз, когда мне надо было успокоиться. И вот мы были здесь, и нам сопутствовали умиротворяющее журчание ручья, колибри, время от времени проносившиеся стрелой; воздух наполнял мягкий шелест осиновых листьев, а вокруг были цветы — «индейская кисточка», горечавка, астры и водосбор, усеявший все окрестности.
В тот вечер мы отправились в маленькую хижину в осиновой роще, чтобы спокойно побыть наедине. Она выглядела так, словно была построена гномами или эльфами. Огромная, красноватая, заросшая лишайником скала образовывала одну из стен, по углам которой росли живые осиновые деревья, а остальные стены были сложены из осиновых бревен. Можно было пройти совсем рядом с хижиной и не заметить ее — так естественно она вписывалась в пейзаж. Бурундуки чувствовали себя внутри хижины как дома — даже еще больше, чем снаружи. Там мы с Кеном поговорили о будущем и, счастливые, уснули друг у друга в объятиях.
Мы были одни; сидели напротив камина, огонь освещал прохладную ночь, а электричество в даме снова не работало.
Вот тут, у тебя на левом плече, — сказала Трейя. — Ты видишь?
Нет, я ничего не вижу. А что надо увидеть?
Смерть. Она прямо здесь, на твоем левом плече.
Ты что, серьезно ? Ты просто шутишь, да? Я не понимаю.
Мы говорили о том, каким великим учителем является смерть, и вдруг у тебя на левом плече я увидела фигуру - темную, но мощную. Это смерть, я уверена.
И часто у тебя бывают галлюцинации?
Нет, никогда. Я просто увидела смерть на твоем левом плече. Я понятия не имею, что это значит.
Я ничего не мог поделать. Я взглянул на свое левое плечо. И ничего не увидел.
Свадьба должна была состояться 26 ноября, несколько месяцев спустя. Тем временем мы с головой погрузились в хлопоты. Точнее сказать, Трейя погрузилась в хлопоты, а я писал книгу.
Эта книга под названием «Квантовые вопросы» («Quantum Questions») была посвящена тому примечательному факту, что буквально все великие первооткрыватели современной физики — люди вроде Эйнштейна, Шредингера и Гейзенберга — были в том или ином смысле духовными мистиками; сама по себе ситуация необычная. Самая основательная из естественных наук — физика — пересеклась с самой тонкой гранью религии — мистицизмом. Почему? И что такое мистицизм?
В общем, я собирал высказывания Эйнштейна, Гейзенберга, Шредингера, Луи де Бройля, Макса Планка, Нильса Бора, Вольфганга Паули, Артура Эддингтона и Джеймса Джинса. Научный гений этих людей не подлежит сомнению (все упомянутые, кроме двоих, были нобелевскими лауреатами); но самое удивительное, как я уже сказал, это то, что все они разделяли глубоко духовный, мистический взгляд на мир. Казалось бы, меньше всего этого можно было ожидать от передовых ученых.
Суть мистицизма в том, что в самой глубинной части своего «Я», в самом центре своего сознания ты обнаруживаешь единство с Духом, единство с Божественным Сознанием, единство со Всеобщим во вневременной, вечной и неизменной ипостаси. Звучит слишком заумно? Давайте послушаем Эрвина Шредингера, нобелевского лауреата, одного из основателей современной квантовой механики.
«Невозможно, чтобы то единство знаний, ощущений и воли, которое мы называем своим «я», возникло в этом мире из ниоткуда, в конкретный и не очень отдаленный момент времени; разумнее считать, что эти знания, ощущения и воля по сути своей вечны и неизменны и, кроме того, едины во всех людях, точнее сказать — во всех существах, способных к восприятию. Несмотря на то что обыденному сознанию это кажется непостижимым, мы — и все остальные разумные существа — являемся частью друг друга и единого целого. Отсюда следует, что проживаемые нами жизни — не просто элементы общей жизни, но в определенном смысле она и есть то самое Общее... Это описывается священной мистической формулой, чрезвычайно простой и ясной — «я на востоке и на западе, я наверху и внизу, я и есть весь этот мир».
Значит, можно упасть на поверхность матери-земли, растянуться на ней с твердой уверенностью, что ты составляешь единое целое с ней, а она — с тобой. Твое существование так же прочно, ты так же неуязвим, как и она; точнее, в тысячу раз прочнее и неуязвимее. Так же наверняка, как она поглотит тебя завтра, она возродит тебя к жизни заново, причем не единожды, а тысячи тысяч раз, так же как тысячи раз в день она поглощает тебя. Поскольку всегда и вовеки существует только сейчас, одно и то же сейчас, настоящее — единственное, что не имеет конца».
Согласно учению мистиков, когда мы выходим за пределы нашего частного самосознания, нашего ограниченного эго, мы открываем Высшее единство, единство со Всеобщим, с мировым Духом, бесконечным и всеохватывающим, вечным и неизменным. Эйнштейн объясняет это так: «Человеческое существо является частью того общего, что мы называем Вселенной; эта часть ограничена во времени и пространстве. Человек осмысливает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального. Это своего рода оптическая иллюзия человеческого сознания. Эта иллюзия — что-то вроде тюрьмы для нас, она ограничивает нас рамками личных стремлений и ориентированностью на тех немногих, кто находится рядом. Нашей задачей должно стать освобождение из этой тюрьмы».
И действительно, самая суть медитации или самосозерцания на Востоке или на Западе, в христианстве, мусульманстве, буддизме или индуизме — в том, чтобы освободить нас от этой «оптической иллюзии» (предполагающей, что мы — всего лишь частные «эго», отделенные друг от друга и от вечного Духа); в том, чтобы сделать очевидным: освободившись из тюрьмы индивидуальности, мы составим одно целое с Божественным и, следовательно, со всеми его проявлениями, без ограничений пространства и времени.
Это не теория, это прямой и непосредственный опыт, о котором человечеству известно с незапамятных времен и который по сути одинаков, где бы и когда бы он ни фиксировался. Шредингер писал: «В культурном контексте, где конкретные понятия ограничены и локализованы, опасно формулировать этот вывод простыми словами, которых он требует. В христианской понятийной системе сказать: «И посему я Всемогущий Господь» будет одновременно кощунством и нелепостью. Но, пожалуйста, отбросьте на мгновение все эти обертоны и подумайте о том, что само по себе это от- крытие не новость. В индуизме этот вывод ни в коем случае не сочли бы нелепым; наоборот, там он считается квинтэссенцией глубочайшего проникновения в устройство мира. Кроме того, мистики разных эпох независимо друг от друга, однако в абсолютном согласии друг с другом (примерно как частицы в идеальном газе) описывали свой неповторимый жизненный опыт в категориях, которые можно резюмировать фразой: «Deus factus sum — Я стал Богом».
Это не значит, что мое личное эго есть Бог, ни в коем случае. Скорее иначе: в глубинной части своего чистого сознания я напрямую взаимодействую с космосом. Именно это непосредственное взаимодействие, это мистическое переживание так интересовало пионеров физики.
В «Квантовых вопросах» я хотел показать, как и почему эти великие физики были мистиками; я хотел предоставить им самим возможность высказаться о том, почему «самые прекрасные чувства из всех, которые мы можем пережить, — это мистические чувства» (Эйнштейн), о том, почему «механика требует мистики» (де Бройль), о том, что такое — пребывание «в сознании некоего вечного Духа» (Джине), о том, почему «синтез, объединяющий рациональное понимание и мистический опыт, есть миф, высказанный или невысказанный, повествующий о сегодняшнем дне и о нашей эпохе» (Вольфганг Паули), и о самой важной из всех возможных взаимосвязей — взаимосвязи «между человеческой душой и Божественным Духом» (Эддингтон).
Заметьте: я не утверждал, что сама современная физика поддерживает или обосновывает мистический взгляд на мир. Я говорил, что сами физики были мистиками, а не то чтобы их наука была мистической или духовной дисциплиной, благодаря которой возникает религиозное мировоззрение.
Иными словами, я абсолютно не соглашался с такими книгами, как «Дао физики» и «Танцующие мастера
By Ли»*, в которых утверждалось, что современная физика поддерживает или даже служит обоснованием восточного мистицизма. Это колоссальная ошибка. Физика — это конечная, относительная и частная дисциплина, имеющая дело с весьма ограниченным аспектом реальности. К примеру, она не затрагивает биологической, психологической, экономической, литературной или исторической реальности, в то время как мистицизм имеет дело с ними со всеми, с целым. Сказать, что физика обосновывает мистицизм, — все равно что сказать, что хвост обосновывает существование собаки.
Используем платоновскую аналогию Пещеры: физика дает нам детальную картину теней в Пещере (это относительная истина), в то время как мистицизм прямо подводит нас к Свету, который светит вне Пещеры (это абсолютная истина). Можно сколько угодно изучать тени — Света ты все равно не узнаешь.
Более того: никто из основоположников современной физики и не считал, что она поддерживает мистическое или религиозное мировоззрение. Скорее они полагали, что современная наука больше не должна опровергать религиозное мировоззрение, просто потому что современная физика, в отличие от физики классической, стала очень остро ощущать свои ограниченные и частные задачи, свою полную неприспособленность к исследованию реальности в целом. Вот как об этом выразился Эддингтон, также использовавший аналогию Платона: «Честное признание того, что физическая наука занимается миром теней, — одно из самых значительных ее достижений в последнее время».
Все эти пионеры современной физики были мистиками прежде всего потому, что хотели выйти за пределы естественных ограничений, присущих науке, к внутреннему мистическому сознанию, которое, преодолевая границы мира теней, открывает высшую и непреходящую реальность. Они были мистиками не благодаря физике, а скорее вопреки ей. Иными словами, они стремились к мистицизму как к метафизике, что означает буквально «то, что лежит за пределами физики».
А как же насчет попыток подкрепить определенную религиозную концепцию интерпретациями из современной физики? Эйнштейн, выражавший мнение большинства физиков, называл эти попытки «порочными». Шредингер прямо называл их «вредными» и пояснял: «Физика не должна иметь к этому никакого отношения. Отправная точка физики — повседневный опыт, который она развивает, используя более тонкие методы. Она сохраняет родство с обыденным опытом, принципиально не переходит его границ, она не может вступить в иные сферы... потому что ее [религии] истинная сфера лежит далеко за пределами досягаемости научного объяснения». Эддингтон был более конкретен: «Я не хочу сказать, что новая физика «доказывает религию» или дает какие-либо позитивные основания для религиозной веры. Со своей стороны я абсолютно не принимаю подобных попыток» (курсив его).
Почему? Только представьте себе, что случилось бы, если бы кто-нибудь всерьез сказал: современная физика обосновывает мистицизм. Что произойдет, если мы, например, скажем, что физика нашего времени находится в полном согласии с просветлением Будды? И что случится, если физика завтрашнего дня вытеснит или трансформирует теперешнюю физику (а так, конечно, и будет)? Неужели бедный Будда больше не будет просветленным? В том-то и проблема. Мы подвесим Бога на крючок физики сегодняшнего дня, и когда с него соскользнет физика, такой Бог соскользнет вме- сте с ней. Именно это и беспокоило всех мистически настроенных физиков. Они не желали, чтобы физика была извращена или мистицизм был обесценен этим бессмысленным брачным союзом.
Трейя наблюдала за всем этим с огромным интересом; вскоре она стала моим лучшим редактором и самым умным критиком. Работа над книгой доставляла мне особое удовольствие. Мы с Трейей занимались медитацией, а следовательно, оба разделяли мистический взгляд на мир, и наша практика медитации была прямым путем к практикам, ведущим за пределы индивидуального, за пределы «эго» и открывающими Самость и Источник за пределами обыденности. Тот факт, что многие из великих физиков мира были также и искренними мистиками, был для меня серьезной поддержкой. Довольно давно я решил, что существует два типа людей, верящих в мировой Дух, — те, кто не слишком умен (например, Орал Роберте), и те, кто чрезвычайно умен (например, Альберт Эйнштейн). Те, кто посередине, считают, что не верить в Бога или во что-то подобное, «сверхрациональное», — показатель высокого интеллекта. С другой стороны, Трейя и я верили в Бога как в свое глубинное Основание и Цель, что означало, что мы либо невероятно умны, либо слегка глуповаты. Под «Богом» я понимаю не антропоморфную «отцовскую» (или «материнскую») фигуру, а скорей чистый разум, сознание как таковое, подлинносущее и всё сущее, сознание, к которому ты обращаешься во время медитаций и прибегаешь в повседневной жизни. Такое мистическое понимание было самым важным для Трейи, и для меня, и для нашей жизни вместе.
Трейя наблюдала за составлением моей книги еще и с некоторым изумлением. Она считала: чем бы я ни занимался, я в любом случае стараюсь отлынивать от участия в подготовке к приближающейся свадьбе. Может, это и было правдой.
Моя связь с Трейей становилась все глубже и глубже — настолько, насколько это вообще было возможно. Мы оказались очень, очень, очень далеко «за пределами физики»! Любовь — это испытанный временем способ преодолеть ограниченность человеческого существования и совершить прыжок в самое сердце возвышенного; мы с Трейей взялись за руки, закрыли глаза и прыгнули.
Оглядываясь назад, я понимаю, что у нас было всего четыре отчаянно коротких месяца, чтобы закрепить наши отношения перед тем, как случилась страшная беда. Близость, возникшая между нами за эти несколько экстатических месяцев, помогла нам продержаться последующие пять лет кошмарных блужданий по медицинскому аду. Наша любовь едва не раскололась лишь для того, чтобы заново срастись и в буквальном смысле опять свести нас вместе.
А тем временем мы звонили и писали нашим друзьям, которые были добры и терпимы к двум людям, превратившимся в самых настоящих яростных берсер- ков. Моим друзьям хватало одного взгляда на Трейю, чтобы без особого труда понять, почему я, говоря о ней, мог только невнятно лепетать. Друзья Трейи, которые вообще не помнили, чтобы она была когда-либо столь разговорчива, считали, что все у нас складывается просто замечательно. Я был необыкновенно лаконичен, Трейя — необыкновенно многословна.
Мьюир-Бич, 2 сентября 1983 года
Дорогой Боб!