— Это я, — сказал, раскланиваясь, Маргаритов. — Позвольте представиться, — Маргаритов. Бродя по лесу, услышал женский крик, и думая, что кому-нибудь нужна помощь — поспешил сюда.
— А вы слышали, — смущенно спросила дачница, — что я кричала?
— Странно, но мне показалось, что женский голос кричит знакомое имя — Пампухов!
— А вы его… знаете?
— Сережу Пампухова? Как самого себя. Страшный ловелас.
— Ну, что вы!
— А ей Богу. Наверное, уже успел признаться вам в любви…
— Почему вы думаете?
— Таков его характер. У него есть и система своя. Да вот, например: говорил он вам, что он дикарь и делает, что хочет, и что женщина может поступать тоже, как хочет: или ответить на поцелуй, или ударить ножом.
— Нет, не ножом, а хлыстом или револьвером.
— Ну, все равно.
Он оглядел дачницу и спросил небрежно-деловым тоном:
— Голову разбивал?
— Что-о?
— Голову. У него такая система: после дикаря биться головой обо что-нибудь.
Дачница вскочила.
— Послушайте! Неужели, он притворялся? А я-то, глупая…
— Да он ловко это проделывает.
— Но, ведь, он не шутя бился головой. У него было тут красное пятно…
— Сударыня! Это делается очень просто: он ловко хлопает ладонью о-дерево, а потом уже головой бьется о-руку. Получается сильный звук, а не больно.
— А красное пятно?!
— Вы обращали когда-нибудь внимание на отворот его пиджака? Нет? Обратите. У него на всякий случай за отворотом нашит кусок коленкора с намазанной на него красной гримировальной краской. Ударившись головой о-руку, этот продувной парень хватается за отворот и, намазав палец краской, переносит ее на лицо. Поняли?
— Боже, какая гадость…
— Да уж… Хорошего мало. Воротничок рвал?
— Рвал…
— С галстуком?
— Д…да…
— У него две дюжины старых воротничков с собой из города привезены. Для подобных случаев. Как только воротничок у него забахромится — сейчас же откладывает: «Э, говорит, это мне для свиданья еще пригодится». А галстуки у него специально так сделаны, что не рвутся, а просто сзади расстегиваются.
— О, Боже, Боже!.. Какие мы, женщины, дуры.
— Ну, почему же уж и дуры?! Просто вы так благородны, что не замечаете этих ухищрений. Палку ломал?
— Ломал.
Маргаритов задумчиво покачал головой.
— Новый прием. Перед отъездом он у разносчика купил десяток палок за пять рублей. «На-что тебе, — спрашиваю я, — эта дрянь?» Смеется. «В лом, говорит, покупаю для некоторых случаев».
— Но, объясните мне, — зачем же он так поступает?
— Зачем? Потому что он на любовь смотрит, как фабрикант на свое производство. Если бы у него был один роман, а то, ведь, он завязывает сразу десять. А для такого обширного производства требуется уже штамп. Раньше какой-нибудь Бенвенутто Челлини трудился над одним бокалом или ларчиком целый год, и это было подлинное художественное произведение; а теперь на берлинских фабриках делают эти вещи по тысяч в день. Ясно, что все они делаются одним и тем же способом, штампуются на один фасон. Так и ваш Пампухов. Зная, вообще, его прием, его фабричную марку, я всегда могу по ней предсказать весь процесс его оптовой работы.
— Какая гадость! Какая трясина! О, если он мне только встретится… У меня голова болит. Не проводите ли вы меня домой?
— С удовольствием. Но знаете, что? Не лучше ли нам пойти посидеть немного у моря? Mope так успокаивает. Там стоишь лицом к лицу с неведомым. С тем, кто шелестит изумрудом соленых волн, темной хвоей мрачных сосен…
— Как вы хорошо говорите!.. Пойдемте!
— Неведомый всюду. Сейчас он глядит из ваших темных глаз… Какая у вас теплая ласковая рука! Положите ее мне на голову. А голову положите к себе на колени… Вот так. Чувствуешь себя маленьким, маленьким мальчиком. Убаюкайте меня. О, как хорошо… Я вижу звезды… Твоя и моя… Космос…
— Дорогой мой мальчик…
— Ну, еще! Еще поцелуй меня. Две пылинки космоса… среди миллиона… билли… биллиарда пылинок…