— Да, это Рон.
— Он… Он мертв, пер Иеро?
— Да, госпожа Хармсдоннер.
Абигайль Хармсдоннер посмотрела на петлю вокруг шеи, потом на балку.
— Он повесился, — это уже был не вопрос, утверждение.
— Похоже на то, — мрачно подтвердил Иеро. — Присядьте, госпожа Абигайль. Или вы предпочтете выйти?
— Я многое видела в жизни, пер Иеро, и если я могу быть полезной… — Абигайль не окончила фразу. И так ясно.
Иеро поднял опрокинутый табурет. Несчастный, несчастный Рон.
Он встал на табурет, затем ножом перерезал вторую петлю, петлю, которой ремень крепился к балке.
Тот самый, вчерашний ремень. Или очень на него похожий.
И узел…
Вот, значит, как обстоят дела!
— Госпожа Хармсдоннер, не могли бы вы сходить за мужем?
— Да, пер Иеро, бегу, — она поставила в уголок котомку, заметив взгляд Иеро пояснила: — Ваш ужин…
— И передайте, пусть позовут киллмена Брасье, — сказал он вдогонку.
Он проверил — вчерашнего ремня на месте не оказалось. Знал бы — изрубил на кусочки. Хотя это вряд ли бы помогло.
Затем осмотрел шею, руки Рона. Самая обыкновенная шея. Самые обыкновенные руки — одна здоровая, другая еще больная. Так и не выздоровеет никогда.
Иеро представил себе Аббата Демеро. Был бы он здесь, что бы он сделал? Наверное, спросил бы:
— Итак, Иеро, что тебе кажется странным?
— Этот узел, Аббат Демеро.
— А именно?
— Привязать ремень к балке таким узлом можно только обеими руками, Аббат Демеро. Стоя на табурете, подняв обе руки вверх. А у Рона рука осталась на перевязи. Не мог он этого сделать.
— Что из этого следует, domine Иеро?
— Что ремень был привязан другим лицом. И, следовательно, мы имеем дело не с самоубийством, а с убийством.
— Первый шаг сделан, Иеро. Теперь тебе осталось пройти весь путь и узнать, кто убил Рона, каким образом, и, самое главное — зачем?
Видение исчезло. Что это было — воображение? Ментальная связь? На таком расстоянии от Аббатства? Нет, не может быть, он же находится в статис-поле, да еще с медальоном из рашшина. Воображение, только воображение. Оно священнику не помеха, напротив — если держать его в узде. Так учили в семинарии.
Опять он поймал себя на том, что старается думать о постороннем: чему учили в семинарии, почему ужин принесла госпожа Абигайль — и должен ли он был и ее называть «дочь моя»? Она, кажется, хотела о чем-то посоветоваться. Хорош советничек!
Он вышел на крылечко, оглянулся.
Дом стоял позади церкви, и его окружали низкие, специально оставленные при строительстве ели. Мало ли с каким вопросом люди идут к священнику, совсем не обязательно, чтобы всяк видел. Особенно в поселении пионеров, где вынужденное близкое общение порой становится невыносимым. Поэтому подойти незамеченным было не так уж и сложно. Хотя сейчас, когда солнце светит круглые сутки, это куда сложнее, чем зимой. Все-таки кто-то мог увидеть идущего. Нужно будет обязательно расспросить поселенцев.
Из-за елей он увидел достопочтенного Хармсдоннера, спешащего к дому. Откуда его можно увидеть еще? Из церкви, но в ней нет никого. А больше… Похоже, больше и неоткуда.
— Несчастный Рон, — завидя его, воскликнул старшина. — Я только сейчас понял, отчего вы хотели взять его с собой. Надеялись отвлечь от тоскливых мыслей, верно? Внушить, что он очень нужен поселению. Он очень переживал смерть пера Кельвин и вот — наложил на себя руки. Я послал за Брасье, он, как старший Киллмен, должен дать заключение.
— Рон… — внезапно Иеро умолк. Торопиться не нужно. Путь посмотрят, скажут свое, не замутненное, не навязанное мнение.
Они встали у дома, поджидая Брасье.
— Он нес вам бумаги пера Кельвина. Прочитал, наверное, и расстроился.
— Расстроился?
— А вы еще не читали?
— Это ведь были не бумаги а пергамент, достопочтенный Хармсдоннер?
— Да, я называю все бумагами по привычке. Печальная бумага, я и сам читал с тяжелым сердцем. Потому и запечатал, и никому не показывал, кроме членов совета.
— Но что в нем было, в пергаменте Кельвина?
— Тоска и печаль. Быть может, он болел?
— Вы бы не могли привести мне дословно его записи?
— Дословно? Я не запоминал, да и зачем? Пергамент должен быть у Рона.
— Судя по всему, он сгорел, пергамент.
— Сгорел?