— Людей… Их любопытства, жалости… Некоторые будут думать: "И зачем путается под ногами?" Есть такие, слышал… Да еще хвастаются: "Вот если бы я! Знаешь, какой я отчаянный!.."
— Ой, Сережка, какой же ты глупый! Разве можно так, за здорово живешь, всех под одну гребенку!.. Услышал какого-то дурака, сам делаешь глупые выводы. Да сколько примеров и в жизни и в книгах, что сильные люди именно те, кто наперекор всему, даже самому страшному, продолжают бороться!
— Не надо, Танечка… И про Мересьева, и про Корчагина… Я не герой, я просто слабак, если не могу с собой сладить…
— А Егорыч! Ты забыл про него? Сережа, ну нельзя же так… Люди не звери, они все поймут.
— Лучше бы не понимали и не жалели. Затворником жить нельзя — это я знаю, но что делать, что делать?!
— Мама, а почему у дяди рукава пустые?
— Тише, дочка. Не кричи так громко. У дяди ручек нет.
— Почему нет, мама? У всех есть, а у него нет?
— Смотрите, девчонки, парень без обеих рук! Ой, молодой какой!.. Вот страшно!..
— Чего уставились-то, дикари! Горя человеческого не видели! Выпучили глаза!.. Ох и народ!
А он, втянув голову в плечи, неловко приседая на больную ногу, торопился вырваться из шумного потока улицы, скрыться от людских взглядов и слов, что, будто камни, летели ему в душу.
— Не обращай на них внимания, Сереж… Нельзя же так. И никто на нас не смотрит, это только так кажется с непривычки…
— Я чувствовал, я знал… — бессвязно повторял Сергей, увлекая жену в безлюдный переулок.
— Что ж, так и будем бегать от людей? — опустив голову, говорила Таня, когда они забежали в подъезд чужого дома.
— Не могу я, Таня. Мне не по себе. Хоть сквозь землю г. ровались. Понимаю, нельзя так, но ничего не могу поделать с собой. Кажется, вся улица остановилась и смотрит… В глазах жалость и страх, а я не хочу, не хочу, чтоб меня жалели или пугались!
— Да никто так и не думает! Ведь ты все это сам сочинил.
— Да ты посмотри в их глаза… яснее слов…
— Не все же так смотрят на тебя. А ротозеев всегда хватало!
— Идем домой, Таня. Меня будто избили ни за что… Хочется напиться… до беспамятства… забыть обо всем… Купи водки.
Таня стояла ошеломленная. Впервые за их совместную жизнь Сергей заговорил о выпивке. В больнице ее предупреждали, что Сергей станет пить, попытается залить свое горе водкой. Таня не верила. Знала — Сережка всегда питал отвращение к спиртному, да и не таков он. И вот… Новая беда, казалось, неотвратимо нависла над ним. Отказать ему в его просьбе она не могла и вместе с тем понимала, что в пьянстве, как и во всяком дурном деле, трудно сделать только первый шаг. Потом уже все пойдет само собой.
— Не пей, Сережа, — попыталась она отговорить его, — что хочешь делай, только не пей. Ты же понимаешь — это может погубить тебя.
— А чем мне дорожить в этой жизни? Что мне в ней осталось? Скажи, что? — зло выкрикнул Сергей.
Четвертинка водки, купленная в магазине, казалась Тане многопудовой гирей. Она шла по улице и прятала от прохожих глаза. "Сама несу в дом горе", — не выходило у нее из головы. "Погоди, узнаешь, бабонька!.." вспомнился торжествующий хохоток медсестры. "Господи, неужели это судьба? Неужели без нее, проклятой, и мой Сережка не обойдется?"
Выплеснув водку в кружку, Таня дрожащими руками под" несла ее к губам Сергея и затаила дыхание. Запрокинув голову и как-то болезненно сморщившись, Сергей сделал глоток, другой, поперхнулся и, стуча зубами о край кружки, с отвращением выпил водку.
Горькая влага опалила желудок, дурманом ударила в голову. "Сейчас будет хорошо!" — подумал Сергей и закрыл глаза. Стул под ним качнулся, и закружилась вся комната бешеной каруселью, "…у всех есть, а у него нет? Почему нет, мама? Почему?" — вдруг заплакал в ушах детский голосок. "Горе человеческое, горе, горе…" — бубнил мужской бас. "Водка погубит тебя, Сережа".
— Нет, это я гублю тебя! — ударился головой об стол Сергей. — Зачем я коверкаю твою жизнь? Приношу одни страдания. За что? За твою любовь, верность? Но я же не виноват. И кого тут винить? Что же ты молчишь, Таня? Ну почему меня насмерть не убило? Зачем мне такая жизнь? Пьяницей, подлецом я не хочу быть, не могу… Мне все противно… и моя жизнь… Но по какому праву, вдобавок к своим бедам, я гублю тебя?
— Ты пьян, Сергей, и говоришь глупости…
— Нет, я не пьян! Я только отчетливей понимаю свою вину перед тобой. Я живу и в этом перед всеми виноват. Мое место… живым я только мешаю… путаюсь под ногами, как жалкий трус…
— Не надо, Сергей, прошу тебя… перестань…
— Вместе с руками надо было резать и сердце. Что же мне делать с ним, если оно болит… невтерпеж?! И водка не помогает. Мало… Сходи купи еще. Я хочу напиться…
Ближайшей к дому точкой железнодорожного полотна был переезд. Сергей прикинул — идти до него не более пяти минут. Поезда ходят часто пассажирские, грузовые, маневровые…
Очень давно на том переезде поезд задавил человека. Перерезанный пополам труп лежал по обе стороны рельсов, а вокруг толпились любопытные. Студент Петров шел в парк на танцы и тоже присоединился к толпе. Когда мертвого по частям клали на носилки, кто-то громко вскрикнул, и мужской голос без тени сожаления бросил:
— Ему уже все равно…
"Почему презирают самоубийц? — на миг задумался Сергей, когда Таня ушла в магазин. — А им все равно… им все равно, все равно…"
Он зубами зацепил пальто и кинул его на плечи. Ноги противно дрожали, по лицу текли холодные капли пота. "Прости меня, Таня. Я не виноват. Так сложилась жизнь. Тебе будет лучше. Через год-два ты это поймешь".
Уличная дверь оказалась запертой. "Нарочно или по привычке?" Сергей налег плечом, дверь не отворялась. "Даже здесь не везет!" Он побежал в комнату, метнулся из угла в угол и в бешенстве ударил ногой в оконную раму. Посыпалась замазка, звякнули стекла, окно вывалилось в захламленный двор.
"Я бы написал тебе записку, объяснил бы все, попросил прощения, но ты сама знаешь: сделать этого я не могу. Танечка, родная, прости меня, я не буду мешать тебе. Ты назовешь это подлостью, но так надо. Иного выхода из этой проклятой жизни нет".
На углу улицы Пушкина ветер рванул с плеча пальто, и Сергей еле успел удержать его подбородком. Издали он увидел, что переезд закрыт, — вереница автомобилей выстроилась до самой гостиницы.
"Где-то на подходе поезд. Грузовой или пассажирский? Этой дорогой мы ходили с Таней в парк. Кто-нибудь скажет: "Ему теперь все равно… — Увидит, что инвалид, добавит: — Отмучился…" Больно не будет, я знаю. Не успеешь почувствовать".
В распахнутом пальто, без фуражки, Сергей стремительно бежал к переезду. Прежней боли в ноге не чувствовалось, она сделалась какой-то деревянной и очень мешала идти еще быстрее. Рукава пальто трепал ветер и с каким-то диким остервенением хлестал ими по спине.
"Таня увидит окно и догадается. Родная ты моя, сколько горя я принес тебе. Пусть это будет последнее. Прости… Этот прекрасный мир оказался для меня трудным, невыносимо трудным".
Из-за здания драмтеатра тяжело ухнул и засвистел сиплым, протяжным гудком тепловоз.
"Осталось метров двадцать. Скорее! Шахтеры скажут: "Трус!" Ребята, я не трус, вы это знаете. Быть лишним невыносимо… Поймите меня".
В городском парке взвизгнула игривая мелодия и тут же была раздавлена дробным стуком колес. Поезд выскочил на переезд. "Грузовой", — с тупым безразличием отметил Сергей и, сам не осознавая, для чего, начал считать мелькающие мимо него колеса. По его лицу катились слезы, а он скороговоркой шептал: