- Не я его и не судьба, а он меня, — сурово возразил Басов.
- Э… э… да что там говорить, — продолжал тот же голос, — ты — его, он — тебя, разве кто виноват во всем этом?
- Виноват, — оборвал Басов, — виноват потому, что подл был, не сказал о своей болезни, надо было сказать, я бы знал. За такую подлость убивать надо.
В раздевальне стало тихо.
- А ежели я не знал? — заговорил вдруг Коваленко. — Ежели мне самому была неизвестна боль моя?
И опять голос неизвестного человека произнес:
- Судьба.
- Не судьба, а темнота человеческая, — возразил ему кто-то.
Но Басов, очевидно, не слышал этих замечаний. Он поднялся и, обращаясь в сторону, где одевался Коваленко, произнес:
- Казнить таких надо.
- Ого! — послышался чей-то новый голос.
- Публично казнить, пусть все смотрят, — настаивал на своем Басов.
- За что? — спросил кто-то.
- Пусть люди имеют понятие, — продолжал он.
- Пока они темные, не будет понятия, — снова возразил человек, спросивший — "за что?".
Басов оделся и вышел. Вслед за ним поплелся Кургузкин.
В тот день Сидор Захарыч был мрачный. Он ни с кем не разговаривал и ничего не ел. На следующее утро он вынул из корзины новый костюм, долго и тщательно одевался, так же тщательно расчесывал свои волосы и, ничего не сказав Кургузкину, отправился на здоровый двор, к доктору Туркееву.
Он долго ждал его у дверей амбулатории и, дождавшись, подошел к нему.
- Что ж, вы, батенька мой… совсем молодцом, — сказал Туркеев, — только бросьте вы свои мази.
- Як вам по делу пришел, — сказал Басов.
- На побывку хотите? Что ж, вот посмотрим еще недельки две, тогда можно и поехать, — И не о побывке я хочу спросить вас.
- В город, что ли, хотите?
- Я хочу, доктор, рассказать вам вот о чем: я нашел своего заразителя.
Он здесь, в лепрозории, раньше и в голову не приходило, что это он меня.
- Кто ж это? — насторожился Туркеев.
- Коваленко.
- Да, у нас есть такой больной. Так что же вы хотите?
- Я хочу, доктор, узнать, какое наказание полагается такому человеку?
- Вот тебе на, какое ж наказание? Почему наказание?
Басова начинала беспокоить непонятливость доктора, и он мрачно, повысив голос, сказал:
- А разве таких не полагается предавать суду?
- Суду? Что вы, батенька? Какому суду? За что?
- За то, что погубил человека. Он погубил меня на всю жизнь, — лучше умереть, чем жить так.
- При чем же он тут? — еще больше удивился доктор. — Разве он хотел этого? Разве он умышленно заразил? Разве он виноват?
- Виноват.
- Ну, батенька, это уж, простите, это — глупость. За это людей не наказывают. И судить его никто не будет. Это — несчастье. А если вы кого-нибудь нечаянно заразите, значит, и вас надо судить?
Смущенный и недоумевающий Басов вернулся домой. Он долго, отсиживался на своей койке, и тщетно Кургузкин пытался выяснить причины столь тяжелого настроения своего благодетеля.
Время от времени Басов проявлял чрезвычайную подвижность: он вставал с койки и принимался шагать по комнате, как зверь в клетке, которому не принесли в назначенный час еду. Он ронял отрывисто фразы, внезапно останавливался и снова принимался ходить. Кургузкин не понимал, для чего его благодетель надел новый костюм и что вызвало у него такое возбуждение.
- Если так, — вдруг сказал Басов, останавливаясь перед Кургузкиным, — то я знаю, как быть… Я, брат, найду управу и спрашивать их не буду.
Эти отрывистые фразы окончательно озадачили Кургузкина.
— О чем это вы говорите, батюшка? — спросил он несмело.
- Молчи!
Кургузкин замолчал. Басов, казалось, успокоился. По крайней мере, он лег и пролежал до самого вечера. Он дал себя растереть мазями, принял от Кургузкина стакан чаю и, когда на дворе стало темно, сказал ему:
- Ложись спать.