— Рис был тогда на строжайшем учете, и выдавали его отцу один раз в неделю — по пятницам, восемьдесят килограммов. Пловом из него можно было накормить триста-четыреста человек, а кому не хватало, пили чай. Зато смеялись от души, до слез все, кто приходил,— вспоминает Юсупов.— Отец говорил, что он родился с желанием смешить людей: ведь когда человек много смеется, у него для слез не хватает времени...
Снег на кронах деревьев и жухлой траве, лед на асфальте грозили разрушить мое представление о Ферганской долине как о вечнозеленом оазисе. Правда, взгляд согревал восточный базар с горами лепешек, овощей, пряностей, сладостей, фруктов. От разгоряченных осликов шел пар, в углу дымился накрытый тряпицей и доходящий до кондиции чан с пловом, где-то рядом жарился шашлык, на глиняных сводах тандыров пеклись мясные пирожки-самса.
Открытая часть чайханы — айван — была пуста, и мы шагнули в тепло внутреннего помещения, где отдыхали, наслаждаясь чаем и беседой, дехкане. Мой фотоаппарат поначалу вызывает настороженность, но несколько слов, обращенных в зал Юсуповым, вмиг снимают напряженность, лица расплываются в улыбке: вот так удача — зашли попить чайку, а попали на представление всеобщего любимца!
По рассказам я знаю, что Зайнабидин и сам, без ассистентов, способен держать зал катающимся со смеху полтора-два часа, но чтобы показать искусство народного театра в его классическом виде, кызыкчи созвал в этот выходной день свою труппу, самых верных учеников — сына Джамалидина, преподавателя игры на национальном смычковом инструменте — гыджаке, Сыдыка Щераева, работающего во Дворце культуры, и Арыбжана Усманова, продавца в киоске «Союзпечать».
Пока сдвигают столы, чтобы освободить площадку для артистов, Зайнабидин знакомит участников выступления с сюжетами, которые им предстоит сыграть, вернее, он просто задает тему, как делают это виртуозы-импровизаторы в джазовом квартете, а все реплики, мимика, жесты будут рождаться по ходу спектакля. Сотни таких сюжетов записали исследователи узбекского фольклорного театра, имеющего вековые традиции, и всегда стержнем их была социальная направленность. Вот и сейчас — первая сцена критикует просчеты в медицинском обслуживании населения, которыми рады воспользоваться пройдохи и шарлатаны (тема весьма популярная в наши дни).
После шумных встреч на Восточном побережье и нью-йоркских пышных проводов казалось, что мы попали в места обетованные. Тихое покачивание шхуны, солнечные блики на воде, свежий ветерок — все погружало в блаженную истому. Греясь на теплой палубе, американцы смотрели в сторону родного берега. Рыжебородый Мэтт протянул мне бинокль и показал на белевшие вдали двухэтажные домики, напротив которых мы бросили якорь в Гудзоновом заливе.
— Узнаешь поселок Сэнди-Хук?— восклицает он.
Как же не узнать эту Песчаную косу — самую северную оконечность штата Нью-Джерси, где еще лет двести назад обосновались военные казармы с батареей береговой обороны? Всего три дня назад мы бродили между покинутых офицерами колониальных домиков, и в одном из них нас принимал Джек Чолтон, президент клуба «Clear Water», чьи отделения разбросаны по всему побережью. После рассказа президента о схватках борцов «Чистой воды» с могущественными компаниями, отравляющими океан, Мэтт признался, что его карьера моряка и эколога начиналась на судне, также называвшемся «Чистая вода».
— Пожалуй, от этого судна и пошло название всей организации,— заключил Мэтт Виттен.— Помнишь, в Нью-Йорке мы ходили на концерт певца Пита Сиггера? Так вот лет двадцать назад он со своими друзьями решил бороться за возрождение Гудзона: насобирал за выступления денег и построил нечто вроде старинного шлюпа, которые в прошлом веке возили грузы по реке. Ведь Гудзон — удивительная река. В ее устье миль на сто с лишним смешивается морская и пресная вода, и в ней водятся вкуснейшая речная рыба и раки. Вернее, когда-то обитала эта живность, а потом на берегах появились заводы, и их сточные воды прямиком попадали в реку. Вкус оставшейся рыбы соответствовал всем известным химическим элементам. Так было, пока шлюп «Чистая вода» не стал ежегодно курсировать по реке, останавливаясь у всех городков, где есть пристани. Я плавал на нем и могу лично подтвердить, что это дело стоящее: за все годы на судне перебывали тысячи людей, а сколько выступлений, концертов, праздников... В каникулы действовала передвижная экологическая школа для молодежи. Словом, заводы уже давно строят очистные сооружения, и сейчас престижное дело — возводить коттеджи на берегу, где еще недавно ютилась в домиках беднота. Правда, теперь ей земля вдоль Гудзона, к сожалению, не по карману...
Мэтт еще много тогда рассказывал о своих приключениях на Гудзоне, но сейчас, глядя, как ловко он вяжет морские узлы, я в ожидании совместного путешествия вспомнил одну его фразу: «Мы на судне жили большой семьей, сплоченной любовью к Гудзону, и каждый работал за себя и учился новому у другого — это закон команды...»
Наша стоянка против Сэнди-Хук — последняя перед плаванием через Атлантику. На палубе выстроилась вся советско-американская команда, и щуплый, похожий на подростка, капитан Ниле Линдайер, приведший «Те Бегу» из Голландии, наставляет нас, как держаться во время авралов и тревоги. Но вот его монотонные поучения прерываются громкими сигналами. По всему судну слышны длинные гудки, что означает «Пожар». Кто надевает сверкающий серебром огнеупорный костюм, кто хватает лопатки и ломы.
— Без паники! Все на своих местах,— кричит в мегафон Ниле.
Но дело плохо. Огонь охватывает нижнюю палубу. Снова звучат тревожные гудки и слышен приказ капитана: «Покинуть судно!»
Мы бросаемся к укрепленной на палубе красной бочке «Викинг» (на каждую вахту, а всех их на шхуне три,— по бочке со спасательным плотом), перерезаем веревки и из бочки достаем самонадувающийся (автоматически наполняется газом) резиновый плот-палатку «Лайфрафт». Одна из девушек тащит к нему синий мешок с аварийным запасом еды, воды, медикаментов, там же находятся удочки и даже специальный прибор, подающий сигналы самолетам. Но в обычной одежде на плоту в океане делать нечего: ждет явная гибель от переохлаждения, даже летом. Поэтому, чертыхаясь, залезаем в утепленные красные костюмы с желтыми рукавицами. В карманах проверяем свисток, порошок против акул, накидываем на голову шлем-капюшон, и через тонкую трубку каждый надувает свой воротник (на случай, не дай бог, автономного плавания).
Удары колокола-рынды и молодецкая возня на шхуне не могли не обратить на себя внимания проходящих катеров. А тут еще раздались короткие отрывистые гудки: «У-у-у-у-у...», оповещающие, что кто-то «выпал» за борт. Так и есть: на волнах поплавком прыгает белая пластмассовая канистра, отгоняемая от судна порывами ветра.
В этой «героической спасаловке» наша вахта «А» выходит на первые роли. Откуда-то оленьими прыжками примчались Мэтт и Хортон (с нашим вахтенным начальником Хортоном Биби-Сентр мы еще познакомимся поближе) и стали поспешно спускать катер на воду. Я думал, катер погонится за неповоротливой канистрой, но, как бережливые хозяева, спасатели стали извлекать выброшенный по неосторожности круг, который в дальнейшем может нас не раз выручить. И тут слышу радостный вопль:
— По правому борту нас торпедирует неизвестный катер!
Действительно, прямо на шхуну мчится на бешеной скорости белый катер с высоко задранным носом. Кто-то успевает разглядеть опознавательные знаки на его борту и почтительно докладывает:
— Морской патруль!
Катер моментально гасит скорость и подходит к борту шхуны. «Ага,— соображаю я,— при выходе из нью-йоркского порта досмотра не было, теперь спохватились».
— Увидели красивый парусник, оживление на палубе — и подошли,— улыбается широкоплечий блондин с короткой стрижкой,— может, помощь какая нужна?
Звать этого парня с круглой симпатичной физиономией Сэм, а фамилия у него Тулько, явно не английского происхождения.
— Бабушка с Украины,— поясняет Сэм.
Эти двое бравых ребят с одного из постов береговой охраны в Сэнди-Хук. Отвечают за вход в гавань — огромную отмель, изрезанную узкими каналами и утыканную маяками-близнецами, забитую сотнями крупных и малых судов. Главная беда — загрязнение Гудзона, в том числе и с проходящих судов. Береговая охрана считает, что добиться успеха можно, только ужесточив законы.
На прощанье Фрэнсис Скай дарит свой складной нож в зеленом футляре и приглашает покататься на катере наших девушек. Мы с завистью смотрим вслед бурунам, которые оставляют два могучих двигателя, и начинаем готовить шхуну к отплытию.
Выбираем брашпилем цепи, поднимаем якоря и еще раз вспоминаем Фрэнсиса: еле отмываем из шланга цепи и якоря от мазута со дна Гудзонова залива.
Скоро заступаем на вахту. Наш высокий голубоглазый начальник Хор-тон, поглаживая шкиперскую бородку, объясняет скользящий график вахт: каждый день время дневных и ночных вахт будет меняться. Мы еще не знаем, что затратим на переход через Атлантику больше времени, чем предполагали, и ежедневные, и еженощные вахты сольются в единую Большую Океанскую Вахту. Вроде и нехитрое дело: шесть часов днем да четыре ночью, вот и сутки прочь. На носу — смотри, рулевой — штурвал крути, а в камбузе как сыр в масле катайся. Но, когда сам отстоишь на палубе десятки вахт, да не в тропиках, а на леденящем ветру, когда в качку выворачивает наизнанку и тянет к борту, тогда начинаешь понемногу чувствовать, что такое моряцкая жизнь. Нет, не всегда небо казалось с овчинку, разное было, сейчас-то с берега все видится в этаком симпатичном свете, вообще есть что вспомнить, особенно если первый раз на паруснике.