Оглянувшись, я не узнал океана, который еще день или два назад являл собой безмятежно-синюю поверхность, где с барашков волн взлетали ласточками стаи летучих рыб, спасаясь от прожорливых преследователей. Теперь вода кипела вровень с бортами.
На палубе был полный аврал. Все крепили шлюпки, копошились с концами, протягивая их для безопасности вдоль бортов и прищелкиваясь к ним карабинами.
Капитан Ниле, встав вместо рулевого на мостике, с безумной скоростью крутил штурвал,— менял курс шхуны, выполняя какие-то непонятные маневры.
Громкий хлопок над головой заставил меня непроизвольно пригнуться, а потом взглянуть вверх на фок-мачту. Серая громада паруса, только что вздувавшаяся от ветра, опала, рассеченная словно мечом. На лопнувший парус ветер набросился с неистовой силой, с треском отрывая длинные лоскутья, которые подраненными чайками вились над морем. Это несчастье пробудило у всех небывалую энергию.
— Смайнать фок! — прокричал Хортон.
Слова начальника — закон для подчиненных, и мы, судорожно вцепившись в фал, дико «ухая», начали стравливать его через «утку». То ли тянули слишком старательно, то ли еще что случилось, но наверху фок-мачты отлетел кусок краспицы — верхней перекладины, которая когда-то была наверняка крепче и на ней могли даже вешать бунтарей или пиратов.
Тем временем море совсем взбесилось, волны не только заплескивали через борт, но и стали перекатываться через палубу. Сапоги у меня уже были полны ледяной воды, струйки которой запросто пробились под хваленый «непромоканец».
Эти секунды расслабленности могли обойтись весьма дорого. Палуба внезапно ушла из-под ног, надо мной взлетел в воздух, держа конец шкота в руках, Саша Петров, механик и любимец публики. Как цирковой гимнаст, он вовремя успел отпустить веревку и приземлился, скорее приводнился, на все четыре конечности. В то же мгновение большое оранжевое тело, кажется, здоровяка Димы Мартынова таранило меня, и мы в обнимку заскользили по наклонившейся палубе к хрупкой ограде штормовых лееров.
Судьбе было угодно, чтоб мы все же зацепились за лодки, штабелем сложенные и привязанные у борта. И тут, как ни странно, у меня в голове мелькнула мысль не о том, что мы могли вывалиться за борт, а представилась жутко нудная процедура спасения. «Черт побери,— подумалось мне,— при такой качке не только плот не развернешь, но даже и в костюм не влезешь, если, не дай бог, что случится».
В этот момент на рулевого посыпались обломки дерева — это при попытке убрать грот обломился конец гафеля, поддерживающего верхний край паруса.
Почему все эти беды свалились на наши бедные головушки в первый же шторм — не знаю. То ли маневры были неловкие, подставили паруса слишком отважно под шквальный ветер, то ли его напора не выдержала древняя парусина (так потом объяснил капитан Ниле. Все-таки и у них не все в порядке с качеством). На палубе все по-прежнему деятельно суетились, хотя опустить второй рваный парус было не так-то просто: путался отломанный кусок гафеля. Зацепившись карабином за веревку, я подвалил к гладкому стволу мачты подсобить Саше Котякову, для которого подобные переделки были не в диковинку. И тут наконец-то я нашел свое место. Худенький Саша, словно белка, вскарабкался мне на плечи, чтобы удобнее было складывать рваный парус. Тяжелое, разбухшее от воды вытянувшееся вдоль гика (нижняя балка) тело паруса рвалось из рук, не давало себя скрутить веревками, словно мечтая вновь взмыть в вышину.
Краем глаза я заметил, как бушприт нырнул в гору воды, и в сетке под ним барахтается кто-то из команды, пытаясь привязать стаксель. И всюду я видел вездесущего Хортона в белой рубахе, порванной на плече, который скакал по палубе, залазил на мачты, как дикий кот, что-то привязывал, распутывал и всем отдавал дельные приказания.
А у меня в голове зацепилась и вертелась почему-то одна фраза, как старая патефонная пластинка, застрявшая на одном месте: «Лишь бы не гикнуться, лишь бы не гикнуться...»
Тем временем «Те Вега», наша «Прекрасная звезда», с трудом пробиралась сквозь вздыбившиеся вокруг волны с кипящими гребнями. Шхуна то взлетала на водяную гору и тихо падала в распахнутую бездну, то осторожно пробиралась по краю волны, то плавно скользила по гребню.
Если бы кто-либо взглянул на шхуну сверху из облаков, то был бы поражен и зачарован нашим безумным серфингом по волнам океана.
Потрепанная после шторма «Те Вега» с порванными, опущенными парусами и поломанными снастями, вызывавшая у нас чувство беспокойства и жалости, тихо шлепала на моторе к берегам Канады, где под Галифаксом, столицей Новой Шотландии, нас готовы были приютить.
По прибытии в рыбацкий городок Луненбург капитан Ниле, побывав на берегу, довольно бодро заявил в кают-компании:
— Паруса починят, а гафель вытешут из ствола ели Дугласа.
Так все и произошло: за американские доллары ремонт сделали быстро и надежно. А пока мы в гавани «чистили перышки», на борту разыгралась «камбузная» драма, вернее, ее финал, так как история эта началась дня через два после отплытия из Нью-Йорка.
Узнал я о ней в свое ночное дежурство по камбузу. Коков на судне было трое: американка Лара, наша Таня и немка Кристина.
С Кристиной, подругой капитана (сейчас они вроде поженились и живут себе припеваючи на родине Нилса в Голландии), журналисткой из Гамбурга, мы жили, то есть дежурили, душа в душу. Думая, что я дежурю с ней, я заглянул на камбуз, где все блистало чистотой, и легкомысленно отправился в форпик, чтобы покемарить полчасика, так как готовка завтрака начиналась не скоро.
Но не успел я приклонить голову к подушке, как сильная рука потянула меня за куртку, и сквозь легкий сон я узнал тревожный голос Хортона:
— Вова! Ты заболел?
Оказывается, Лара нежданно-негаданно нагрянула в камбуз и, не найдя «кухонного мужика», подняла скандал. Вот в промежутках между чисткой картошки (между прочим, там я научился счищать кожуру жесткой щеткой) и вытаскиванием на палубу баков с мусором (выбрасывали за борт только пищевые отходы) грозная Лара соизволила довести до моего сведения, что смены сдвинуты из-за болезни «вашей Тани». Сама «железная Лара», представившаяся при знакомстве как судовой профессиональный кок и лазавшая по вантам не хуже «этих мужчин», считала морскую болезнь обычным симулянтством. Конечно, это было не так.
Если укачивало здоровенных вахтенных на палубе, то в камбузе женщине, да еще не плававшей раньше, выдержать было трудно.
Мое дежурство тоже попало на сильную болтанку. Под презрительным взглядом Лары я с остервенением тер жирные баки и кастрюли, но все испытания были впереди. Кто-то уронил бачок с оливковым маслом, и линолеум в кают-компании превратился в настоящий каток. От качки падали с полок пластмассовые тарелки и чашки, а со столов, несмотря на бортики и специальные скатерти-сеточки, миски с кашей вылетали, как из пращи.
Сняв кроссовки, чтобы не «загреметь», я скользил в шерстяных носках по полу с подносом в руках, как заправский конькобежец, с единственной мыслью не выплеснуть содержимое на головы едоков.
В качку думать-то о еде было тошно, а в камбузе от одних жирных, острых запахов вывернет наружу. Вот наша Таня и не выдержала, лежала пластом. Вначале американцы отмалчивались, а на стоянке в Канаде пригласили Таню на разговор в каюту капитана. Причем обставили все с американской деловитостью, современно: засняли заседание ареопага видеокамерой и показали народу. Мол, решайте сами, кто прав, а кто виноват. Главные вопросы: сможет ли Таня продолжать путь? Надо ли ее снимать с судна и отправлять домой?
Пожалуй, сильнейший аргумент за отправку выдвинул врач Дейв Джонсон: «Кто знает, насколько «морская болезнь» опасна для здоровья Тани при длительном шторме, особенно в экстремальной ситуации, например, если придется покидать судно?» Дейв настоящий профессионал. Он, работая врачом-травматологом в небольшой больнице в штате Мэн, вступил в Медицинскую ассоциацию помощи в диких местах и уже несколько лет обучает на курсах начальным медицинским знаниям людей, отправляющихся в глухие углы, где нет больниц. Например, всех, кто живет в районах национальных парков в США, или членов общества помощи во время стихийных бедствий, которые спасают потерпевших от землетрясений и других катастроф. Словом, Дейву можно было верить.
И все же советская группа сочла возможным оставить Таню до конца плавания. Ответственность за это решение мужественно взял на себя Грегори (так звали американцы нашего руководителя Гришу Темкина).
И как ни удивительно, мы с Таней выиграли этот спор, правда, стоит признать, что в шторма шхуна больше не попадала.
На камбузе после отплытия от берегов Канады закипело соревнование. Надо заметить, что ассортимент продуктов, которыми нас бесплатно снабдили разные фирмы, был не особенно богат. Кое-что, мясо, рыбу — экономили; фрукты быстро кончились, а всякие пориджи (каши), корн-флексы (кукурузные хлопья) и чечевичные похлебки, обильно посыпаемые специями, русскому человеку быстро приедаются. И готовые вспыхнуть «потемкинские» бунты были быстро погашены Таниными борщами и блинами. Если Лара пекла пиццу, то Таня удивляла всех пирогами с капустой, а против лозаньи выставлялась тушеная индейка и т. д. Так этот «камбузный» спор оживил однообразную жизнь на шхуне.
Вообще спокойное море и неторопливое плавание высвободили у команды массу неиспользованной энергии. Американцы, выбросив лозунг: «Мы на шхуне не для отдыха, а для совместной работы», предложили массу новых тем для семинаров, на которые ряд выдающихся наших яхтсменов надо было заманивать апельсинами и яблоками (их раздавали на «палубных семинарах» вместо полдника).
На одном из семинаров о научных изысканиях на борту шхуны поведал Эндрю, студент технологического института, брат руководительницы американской группы Надин Блох. Надин, как член клуба «Чистая вода» и яростная сторонница всяких экологических изысканий, набрала в плавание разных приборов, а занимался с ними в нашей вахте Эндрю, привлекая к своей работе всех по очереди.
Самым нудным, на мой взгляд, было замерять температуру океана, потому что каждые полчаса, днем ли, ночью, требовалось забрасывать пластмассовое ведерко на веревке за борт для забора очередной порции воды и мерить градусником ее температуру. Утренний же ритуал начинался с подъема вытянутого цилиндра с натянутыми нейлоновыми нитями и стеклянной банкой — «туман-коллектора» — приспособления для улавливания загрязнений из тумана. Теперь на мою долю остается последний научный эксперимент, весьма нехитрый. Бодренько напевая: «А я еду, а я еду за туманом», разматываю длинный нейлоновый сачок, укрепленный на рамке, со стеклянной банкой, привинченной в суженом конце, и забрасываю его в море.
— Ловись, рыбка, большая и маленькая!
Тем временем Эндрю устанавливает закрытую металлическую коробку — прибор, фиксирующий загрязненность воздуха. Фильтры из него потом прячем в холодильник. Но, пожалуй, наиболее сложное — это выявление хлорофилла, для чего Эндрю перекачивает морскую воду маленьким насосиком в колбу, а затем запаковывает фильтры с осадками в пластиковые пакетики.
И если в конце пути сопоставить и загрязненность воздуха, и количество пластика и секреций нефти, выловленных сеткой Ньюстона, и содержание хлорофилла в разных частях океана, то можно будет вывести определенную закономерность. Но делать это будут по собранным нашей экспедицией данным ученые нескольких американских университетов.
На «научной вахте» нужно не забывать и о наружном наблюдении. Садимся на носу у разных бортов с биноклями, чтобы попытаться определить виды всякой живности. У нас в журнале чего только не понаписано: и птицы, и акулы, и киты. Сейчас вокруг шхуны ныряют только чайки.
На океан можно смотреть часами. Он разворачивается перед тобой бесконечной панорамой вод: то свинцово-хмурый под низкими тучами, то плещущий веселыми волнами в сверканье солнца. Необъятный океан. Сколько же надо было накопить человечеству всякой дряни, чтобы запакостить такую громадину. Простится ли это когда-нибудь людям?
Даже не верится, что за кормой половина пути. Люди повеселели, сложились какие-то компании, уже кажется, что не будет больше ни штормов, ни поломок. На стенке объявлений около камбуза призыв: «каждый раздет или разодет как хочет и как может». Будет карнавал (за исключением, конечно, вахты). Из носового трюма выкатили два картонных ящика с пивом марки «Золото Манхэттена» — дар наших благодетелей из Нью-Йорка.
На палубе уже кружат Эйнджи в рыжей шапке с хвостом — кот Базилио; Кэт — на швабре — Баба Яга; Лара в ярком галстуке и при усиках, изображающая жулика; Хортон, конечно, одноногий пират на костылях, а с ним Люда Лазарева — Красная Шапочка — уже с бутылкой пива в руке.
Гремит музыка, показывают отснятый днем видеофильм о страшной участи пьяницы и «шлангаи-бездельника Нила, который выпадает за борт,— порок наказан.
На шхуне огни и веселье, а кругом бесконечный ночной океан. Он тихо убаюкивает этот маленький человеческий ковчег — единственный на тысячи миль водяной пустыни. И жалостливо вздыхает океан, взирая на освещенную скорлупку темным глазом, как Моби Дик...