Глаша, испуганная в первую минуту, тотчас же оправляется, приходит в себя. Она знакома с младшим сыном Абдул-Махмета, Рагимом, и узнает фигуру юноши и его типичный татарский голос.
— А ты ловко правишь конем, точно джигит; помню, что и говорить, — первый прервав молчание, шепнул неожиданно Рагим и протягивает руку Глаше.
Эта приветливая похвала заставляет радостно вспыхнуть девочку и усиленно забиться её тщеславное сердечко. — О, этот Рагим! Он опытен, как старый алим и, несмотря на свои четырнадцать лет, знает, чем польстить девочке.
Глаша побеждена. В следующую же минуту она забыла и про подземный ход и про свое намерение выразить возможно скорее свой восторг Дане и уже мирно беседует с Рагимом, нимало не тревожась целью его необычайного и позднего появления у них в саду.
— Удалой из тебя вышел бы абрек, что и говорить, — продолжает расточать свою тонкую лесть юноша. — Право, надо и, бы тебе родиться джигитом, а не девочкой. Благословенна будь мать, давшая тебе жизнь… Глаз у тебя — кинжал, рука — железо… Небось, не выпустишь стремени, когда понесет тебя твой удалой скакун!
— Правда? Ты говоришь это вправду, Рагим?
И Глаша, вперив в него свой взгляд, дрожит от восторга.
— Зачем говорить неправду, — обиженным тоном отвечает Рагим. — Лгать запрещено Аллахом и Магометом, пророком Его. Правда — от Аллаха, ложь — от шайтана. Ты — русская и не знаешь Корана, а Рагим усердный слуга пророка, и он вынес из школы многое, что тебе не понятно, — не без гордости, выпрямляя свой тонкий стан, произносит юноша.
— А зачем этот усердный слуга пророка, как воришка, прокрался ночью в наш сад? — вдруг спохватившись, осведомляется у юноши Глаша.
В темноте заметно, как вздрогнул всем телом татарин и рука его хватается за кинжал.
— Благодари Аллаха, что ты носишь женское платье, девчонка! А мужчине не простил бы такой обиды. И запомни, что Рагим, сын Абдул-Махмета, выходца из Аварских ущелий, никогда не был вором, — говорит он срывающимся голосом и топает ногой.
— Да Господь с тобою, Рагимушка, чего ты злишься? Разве я это сказала? — невольно смущается Глаша. — Успокойся, ради Бога. Ишь, порох какой!
Рагима Глаша знает давно. В горах, в пяти шести верстах от горной усадьбы Керима, лежит усадьба Абдул-Махмета. Здесь же, около Гори, находятся его виноградники и небольшой домик-сакля, где ютятся в летнее время, до сбора плодов, и сам Абдул-Махмет и его семья. Года три тому назад Глаша познакомилась со смуглым, сильным, словно из бронзы отлитым, мальчиком, и они играли вместе часто на берегу Куры или скакали вместе верхом в долине.
Что Рагиму надо здесь сейчас?
Глаша ему особенно не доверяла. Она знает отлично, что сам Абдул-Махмет известен в Гори и даже в Тифлисе своими далеко не чистыми делами. Его лавчонки на майдане торгуют какими-то запрещенными куреньями и даже, если верить слухам, ядами, и говорят, что мелкие воришки сбывают Абдул-Махмету награбленное ими добро. Недаром же княжна Нина изгнала его с позором из своего дома. Но разве юный Рагим является ответственным за поступки отца?
А между темь юный Рагим ближе придвигается к уху Глаши и шепчет ей в темноте:
— Будь спокойна и не бойся Рагима. Не злые джины привлекли его к вашему дому. Рагим пришел сюда с поручением и приказанием отца. Пока играла белая гурия там на башне, Рагиму показалось, что ангел Аллаха пролетал с его райской свирелью по небу. Рагим чуть не умер от восторга. У нас наши сазандары так не умеют играть. Едва не забыл Рагим, для чего пришел сюда, в сад… Вот возьми это, передай смуглой черноокой гурии да смотри, чтобы не видел никто…
Что-то маленькое белое мелькнуло в темноте и очутилось в руках Глаши.
Белая бумажка… По всей вероятности, записка, письмо, письмо от Абдул-Махмета… Но кому? Если черноокой гурии, как назвал Рагим адресатку, так значит — Селтонет. Глаша знает прекрасно, что соседи и кунаки обитателей «Джаваховского Гнезда» называют так юную кабардинку. Но, чтобы подтвердить свое предположение, она все-таки переспрашивает Рагима:
— Это письмо от твоего отца к нашей кабардинке, к Селтонет?
Рагим удивленно-насмешливо взглянул на Глашу, как будто упрекая ее за недогадливость, как будто издеваясь над ней, и спросил:
— А то кому же?
Глаша поняла этот взгляд, хотела что-то сказать, но Рагим уже исчез.
Она стоит несколько минут, прислушивается к удаляющимся шагам, вернее, прыжкам незваного гостя, а взгляд её, как загипнотизированный, прикован к бумажке, что у неё в руке. В то же время мысли, одна быстрее другой, волнуют её впечатлительную детскую головку. Она вспоминает, как всего несколько дней назад княжна Нина вошла как-то в кунацкую, где женская половина «Джаваховского Гнезда» сидела над чисткою кизила для шербета, а Сандро и Валь по очереди читали вслух великое произведение Льва Толстого «Войну и мир» и, обращаясь ко всем, сказала:
— Дети, недавно я имела повод нарушить обычай гостеприимства в своем доме. В день приезда Дани мне пришлось указать на дверь зазнавшемуся дерзкому человеку, нанесшему мне обиду.
— Друг, зачем ты не сказала об этом раньше? Я сумел бы проучить негодяя, осмелившегося обидеть тебя!
И Сандро, с побледневшим лицом и сверкающими глазами, вскочил со своего места.
Княжна Нина успокоила юношу:
— Не горячись, Сандро. Верю и знаю, что ты жизнь свою отдашь за меня, тетю Люду и названных сестер и братьев. Но, мой мальчик, я сумела сама наказать дерзкого, отказав ему в моем куначестве и гостеприимстве. Теперь, дети, я требую от вас следующего: никаких сношений с нашим недостойным соседом Абдул-Махметом. Запрещаю вам разговаривать с ним, принимать от него какие бы то ни было поручения, письма, записки, адресованные ко мне, или к кому-нибудь из наших. Вы обещаете мне исполнить это?
— Обещаем! Разумеется, обещаем, друг!
Обещали все, обещала тогда и Глаша. Но сейчас, когда письмо у нее в руках, ей, единственной из «Гнезда» знающей, что произошло между княжной и Абдул-Махметом, страшно хочется ознакомиться с содержанием этого письма. И если бы «друг» не наложил такого строгого запрета на сношения с Абдул-Махметом, как это было бы хорошо! Впрочем, есть еще одно препятствие: письмо, наверное, написано по-татарски, а Глаша на этом языке, разумеется, не читает.
Охватившее девочку любопытство скоро начинает заглушать все остальное. Она постепенно решает, что в сущности не может произойти что-либо дурное оттого, что она, Глаша, передаст письмо Селтонет и при помощи старшей подруги узнает его содержание. Эго ведь останется тайной между ними двоими: Селта немедленно разорвет письмо или сожжет его в камине… Да, да, конечно, так; и друг и все остальные — никто не узнает о нем. Кстати, вот и сама Селта идет сюда. Глаша издали узнает гортанный, несколько резкий голос молодой татарки. Но она не одна; с нею Селим. Селтонет, по всей вероятности, провожает юношу до ворот. Селим должен вернуться нынче в полк до наступления ночи — он дежурный по своей сотне сегодня. Ну, да, все это так. Вон и Аршак прогуливает его коня; слышится тихое радостное ржание его Курда; он, как видно, застоялся у яслей и с восторгом приветствует своего хозяина, точно хочет сказать:
— Спеши, господин. Помчимся в горы. Эта ночь прекрасна и тиха… И я вихрем домчу тебя до лагеря… Поспеши, господин…
Однако Селим не обращает никакого внимания на Курда. Он весь занят беседой со своей спутницей. Он говорит ей взволнованным голосом:
— Не кажется ли тебе, Селта, что арфа Дани говорила нынче о нас, о тебе и обо мне?
— Как, Селим? Я не понимаю тебя.
— Ну, да, струны её арфы пели о нашем детстве и юности, о дружбе нашей и…
Селим запнулся.
— Селтонет все же не поняла тебя, объясни точнее, мой голубь.
Селим поднимает большие черные глаза к небесам и голосом, полным дрожи и волнения, начинает:
— Послушай, Селта, звездочка моя… Когда золотая арфа нашей русской сестры пела, мне казалось, что я лежу совсем маленький-маленький в своей колыбели, а надо мной склоняется мать и поет свои песни об удалых абреках гор и об отце моем, горном душмане, убитом казацкой пулей. И еще мне казалось, что про наши детские игры с тобою, Селта, рассказывала арфа Дани, про наше детство, про нашу юность… Казалось, что под звуки эти ароматнее распускались розы в саду и ярче сверкали звезды на далеком небе… И я думал все время о тебе. Я всю свою жизнь до сих пор думал о тебе, Селта… Я чувствовал, что никогда, никогда не забуду тебя, что всегда ты будешь самым дорогим для меня существом. Ты — мой алмаз, Селта, ты — душистая роза моей души, ты — золотая звезда моего сердца… О, Селтонет, как я люблю тебя!
— Селим, Селим! Что ты говоришь! Если бы услышала княжна Нина, что бы сказала она на это? — Селтонет почти с ужасом смотрит на юношу с побледневшим от волнении лицом.
— Что скажет «друг»? Не думаешь ли ты, что «друг» станет бранить за это Селима? Разве Аллах станет бранить серебряный луч месяца за то, что он останавливает свой взгляд на одной только розе, не отличая других? Или разве падет его гнев на золотую звезду за то, что отразилась она в одной только струйке потока, не замечая остальных? Селта, Селта! Я достиг уже многого. Мне девятнадцать лет, и офицерские погоны русской службы на моих плечах. Я верой и правдой служу моему государю. Спроси князя Андро, он, как начальник, доволен мною, называет меня своею гордостью, своим учеником. А княжна Нина любит меня так же сильно, как и тебя, Селта, как и прочих питомцев «Гнезда». Так неужели же ей будет больно оттого, что сердце мое выбрало Селту, подругу моего детства?
— Селим! Селим!