Генка только громко пыхтел и еле слышно ругался, но дверь не открывал. От бессилия она уже хотела лечь на пол и в узкую щель над полом умолять автора прекратить назревающий суицид. Из ванной слышались только сдавленные вздохи и тихие проклятия, уже по этим звукам она понимала, что подопечный пока жив. Но когда, отчаявшись, она притащила из кухни табуретку и хотела обрушить её на ни в чем неповинную дверь, та, вдруг, открылась, и бледный, как снег за окном, Генка вышел. Покачивающейся походкой он двинулся в комнату.
– Я в туалет ходил, — пояснил он, застывшей в растерянности, музе.
Она кивнула и села на очень кстати пришедшуюся табуретку.
– Понятно, только ты предупреди в следующий раз.
– Оу! — протяжно взвыл Генка и опять направился в ванную.
Но поддаться малодушному порыву муза ему уже не дала, она, крепко схватив автора за плечи, встряхнула его, посадила за стол и приказала:
– Сидеть, думать, сочинять и не смей распускаться! — здесь она смягчилась. — А я тебе картошечки сготовлю, вкусненькой. Она перетащила сумки на кухню и принялась колдовать. В кастрюлю полетели размякшие свиные ребрышки, картошка ровненькими брусочками, окунулась в раскаленное масло и зашкворчав, начала подрумяниваться. Из немудреных продуктов, принесенных верной Зинкой, Лидия творила, самый настоящий шедевр под названием "просто обед". Борщ, получив изрядную порцию сока от бордового бока круглощекой свеклы, закраснелся, словно немного смущенный собственным совершенством. Капуста бесстрашно бросилась вслед за мясом и, напитавшись его вкусом, растаяла на сковороде от наслаждения. Успевая помешивать одной рукой первое, другой она солила, перчила и снимала пробу со второго блюда. Засохший хлеб после паровой бани приобрел нежность и запах свежевыпеченного, и гением всего этого великолепия была она — бывшая повариха областного дома-интерната для умалишенных. Ловя ноздрями ароматы, вырывающиеся из кухни, Генка не поверил своим глазам, когда она вплыла к нему в комнату с полным блюдом румяных булочек, и он прослезился.
– Я же хотела как лучше, — но, увы, день катился к закату, а роман был там же, где и утром. Автор, впервые за столько дней поев досыта, безмятежно заснул. Рассудив на сытый желудок более трезво, он вдруг поразился, скольких приятных вещей был лишен и, нелицеприятно высказавшись о требовательном редакторе, захрапел, бесстыдно развалившись на продавленной софе. Положив голову на кулак, он тихонечко посвистывал и изредка ворочался во сне.
Прикрыв газетой нарезанный хлеб, Лидия поставила в холодильник недоеденную картошку, перемыла посуду, чисто автоматически протерла стол и смиренно, словно школьница, замерла на трехногом табурете. Вся квартира погрузилась в прозрачную сиреневую дымку, предвечерние сумерки, словно неопытные воришки, залезли в форточку и разбежались по комнатам. На мгновение ей показалось, как неведомая сила весенней тоски явственно зашевелилась где-то у пола липким противным туманом. Дабы отгородится от её пронзительного холода, она взяла в руки несколько смятых, исписанных быстрым почерком листков и прочитала.
Пачкая в каменной пыли аристократические руки, граф карабкался по обдуваемому всеми ветрами утесу, тонкие шелковые тесемки так глубоко врезались ему в руки, что оставляли красные, отчетливые следы.
И, отвлекшись, сразу пожалела какого-то далекого неизвестного мужчину, что висел где-то на пропастью и все никак не мог долезть до освещенного единственной свечкой окна, где его, несомненно, ждали. Душевные терзания и сомнения графа были растянуты еще на две с половиной страницы. Не глядя, она пролистнула страдания главного героя и нашла продолжение.
Наконец схватившись изможденными руками за подоконник…
– Изможденными? Впрочем, писателям виднее, они же не совсем обычные люди. Она опять вернулась на холодную скалу, которую венчала мрачноватая старинная башня, в недрах коей и обитала соблазнительная маркиза. Пристроившись на обломке скалы, муза заняла выгодную позицию — все было видно как на ладони.
…за подоконник. Конюх подтянулся и впрыгнул в богато обставленные покои.
Маркиза не обернулась, она продолжала сидеть, неподвижно вглядываясь в глубины темного зеркала. Её слабые руки безвольно лежали на коленях, и лишь батистовый платочек, словно приветствуя появление героя, слабо затрепыхался на сквозняке открытого окна.
Лидия живо нарисовала в воображении старинную мебель в спальне, примерно напоминающую рекламу из глянцевых журналов, что приносила на кухню одна из уборщиц.
– Живут же черти, — беззлобно усмехнулась она, — понятное дело — маркизы.
Конюх неслышно приблизился и коснулся губами её нежной шеи…
Лидия опять остановилась: вот так всегда — и мебель тебе, и конюх.
Явное несоответствие ранее прочитанному её немного удивило — незримая, она пробежала по узким винтовым лестницам и, в целях установления окончательной истинны, распахнула дверь спальни.
Да, никаких сомнений, маркиза была просто очарована конюхом (чтобы не оставалось сомнений, сзади за поясом у него, торчал длинный бич, наверное, чтобы подгонять ленивых подопечных), а тот никак не мог отлипнуть от её, как было написано выше, нежной кожи.
Ловко обогнув милующуюся парочку, Лидия выглянула в окно и заметила еще одну, едва различимую фигурку — многострадального графа, что по-прежнему, застряв, где-то под каменным парапетом, терзался решением сложных вопросов придворной этики, а страшные волны грозного океана бились о прибрежные валуны, рычали и выли, словно поджидая, чем кончится немой спор графа с самим собой.
Лидия с досадой обернулась. Парочка, застыв, смотрела на неё умоляющими глазами. И тут она заметила еще одного персонажа, очевидно, написанного несколько раньше — благородный седовласый маркиз, стоя в проеме дверей тайной комнаты, нагло подглядывал и совершенно не торопился покидать свое убежище. А взлетевший в небо, голубь, мгновенно застыв, висел в воздухе, распластав крылья и презирая все законы аэродинамики. Мир недописанной книги был нем и неподвижен, словно оборванная на середине песня, что оставляет в сердце щемящую недосказанность. Увы, продолжение событий было только в Генкиной сонной голове, и, переместившись в типовую малогабаритку, муза энергично затрясла сомлевшего автора.
– Продолжение, скорее пиши продолжение, он же сейчас сорвется.
Генка спросонья не узнал её, испуганно ойкнул и кинулся на четвереньках в дальний угол софы, не понимая, чего от него хочет эта толстая, вся в простынях женщина.
– Вот, — она протянула ему мятый листок. — Вот, после слов "её нежной шеи" ничего нет, а они там, бедняжки, уже который час отлипнуть друг от друга не могут.
– Кто? — в еще не отошедших от сладкого сна мозгах Генки, четко замаячила единственная мысль, что он по странному стечению обстоятельств оказался в бане, и эта гардеробщица требует назад выданную простыню.
Он уже потащил с худеньких плеч теплое одеяло, но получил весьма чувствительный подзатыльник.
– Да что же ты, охальник, делаешь, нам маркизу спасать надо. Там её муж с огромным ножом стоит за портьерой.
Насчет ножа она, конечно, тут же присочинила с ходу — для драматичности.
– Ну чего зенки то вылупил, пиши, давай.
Генка послушно вывел на услужливо подставленной бумаге.
…вылупив зенки…
И Лидия увидела, как увеличились глаза маркизиного супруга и буквально вылезли из орбит, налившись темной кровью. Испуганно подскочив на софе, она закричала:
– Пиши по теме, а не всякую гадость.
В романе с потолка вдруг посыпались дохлые воняющие рыбы, раздавленные пивные банки, мусор с соседней помойки. Муза Лидия Михайловна застонала, как от внезапной зубной боли, и, вырвав ручку, жирно зачеркнула слово "гадость".
За окном просыпалось утро: небо слабо светлело; снег чавкал под ногами первых пешеходов; в магазин под домом привезли товар, и нервный экспедитор орал на сонного продавца, выкидывая из кузова гремящие коробки с водкой. Но творческий процесс который час топтался на месте.
Может бодрые звуки трубы разгонят, наконец, эту сонную одурь?
Музыкальный инструмент все также сиротливо стоял в углу, словно дожидаясь своего часа. Лидия, немного поежилась — может, еще и не получится. Она только пионеркой немного дула в горн, ей даже благодарность тогда объявили на сборе отряда. Труба была необыкновенно длинной и тонкой, но по весу, словно лебединое перышко. Мундштук, выточенный из теплого желтого камня, загадочно светился. Перехватив поудобнее узкое тело трубы, Лидия поднесла ее к губам и что есть силы дунула, но сразу закашлялась, вся, закрасневшись. Труба издала тихий, немного заунывный писк и замолкла на полутоне. Будто в ответ, в дверь, раздался долгий и настойчивый звонок.
– Зинка вернулась!
Но, разглядев в узкий пятачок дверного глазка нечто совершенно не напоминающее человека, муза похолодела от ужаса. Многое повидала Лидия Михайловна, многое могла бы понять, но делегацию покойников с местного кладбища, пришедших на страшный суд, она не восприняла как следствие своего неумелого обращения с трубой апокалипсиса. Поэтому, забыв, что она сама, вроде как, тоже уже не живая, Лидия Михайловна заорала, бросилась к Генке и спряталась за его сутулой спиной.
Дверь отворилась сама.
Автор любовных романов оказался гораздо смелее своей музы, он, даже, поздоровался, осведомился о здоровье новоприбывших и предложил им располагаться здесь же на ковре. Сам же, прижимаясь спиной к стенке, пролез в кухню, плотно затворил дверь и, для верности, забаррикадировал её кухонным диванчиком.
– Так я не понял, что за базар? — первым начал криминальный авторитет, недавно убитый на пороге своего дорогущего коттеджа. Весь в цепях, словно старинный мученик, он деловито повертел на окостенелом пальце здоровущий перстень. — Лежу я себе тихо, никого не трогаю, вдруг, гам, тара-рам — выкидывает меня из комфортабельного, со всеми удобствами гроба, не дав дослушать любимую песню, и тащит сюда — зачем я хочу знать?