Вряд ли вы меня знаете, хотя, может быть, Надя и упоминала обо мне. Меня зовут Наташа, мы вместе росли и вместе учились. Она была моей лучшей подругой. В той истории, из-за которой она погибла, мы участвовали вместе.
Витязь, мне очень нужна ваша помощь. Больше мне не к кому обратиться, я не знаю никого, кто мог бы мне как-то помочь. Я и вас-то не знаю, и, может быть, это и к лучшему — все, кого я хорошо знала и кому полностью доверяла, меня обманули. Разумеется, я не прошу о бесплатной помощи, и мы могли бы договориться об оплате — о хорошей оплате. Ни о каком криминале речь идти не будет. Но для того, чтобы все обсудить, мне нужно встретиться с вам лично. Я могу приехать к вам в Питер, хотя было бы намного лучше, если бы вы приехали ко мне в Волгоград.
Итак, если мое письмо вас заинтересовало и если помимо заработка вы бы хотели узнать, что в действительности случилось с моей и вашей подругой, пришлите мне ответ на указанный адрес. Я буду ждать до десятого февраля. Очень вас прошу, не отказывайтесь. Если вы решитесь сами ехать в Волгоград, я оплачу вам дорогу и туда, и обратно.
Еще раз простите, если я ввергла вас в шоковое состояние.
P.S. Пожалуйста, никому ничего не говорите.
Прочитав письмо до конца, я тут же читаю его заново, чтобы ничего не пропустить. Дурацкое письмо. Странное. Даже, если хотите, жутковатое. Самым мудрым было бы, пожалуй, тут же стереть его и забыть. Но отчего-то было чертовски жалко написавшего его. Письмо, помимо всего прочего, было еще и каким-то несчастным, неумелым, хотя наверняка эта неизвестная мне Наташа долго и серьезно продумывала каждое слово, и сквозь натянутый деловой тон отчаяние просвечивало так же явно, как чей-то печальный силуэт сквозь тонкую оконную занавеску. И еще слова…
…что в действительности случилось с моей и вашей подругой…
Это еще что значит? Ведь я сама разговаривала по телефону с Надиными родителями. Надю случайно сбила машина, когда она выбежала на дорогу, и никакой уголовщиной здесь и не пахло — все было чисто и ясно. А теперь… вот уж не было печали!
— Не забудь за собой убрать! — сурово говорит над моим ухом Николай Иванович. Я опускаю глаза и вижу, что засыпала и себя и весь стол пеплом. Пандорийцы, которые в сторонке уламывают Женьку пойти в ресторан сегодня, а не завтра, поглядывают на меня удивленно.
— Число, — говорю я, свернув письмо и вскакивая, — какое у нас сегодня число?
— Дитя мое, неужели старый, загибающийся от перхоти ЭнВэ так тебя запугал? — участливо спрашивает Женька. — Сегодня восьмое февраля. Не напомнить, в каком году ты родилась? Слушай, эпикурейцы навалились — требуют, чтобы ресторан был сегодня. Мы устали или мы пойдем?
— Смотря в какой, — отзываюсь я, сметая пепел. — Если опять в «Красную башню», то я отказываюсь сразу. В прошлый раз ты вместе с Максом достал бедных китайцев, требуя прислать девиц с лютнями, флейтами и хуцинями, дабы они исполнили мелодию «Дикий гусь опустился на отмель», и спрашивая, почему стены не изукрашены танцующими фениксами и извивающимися драконами и где занавеси из пятнистого бамбука с реки Сян…
— Просто не люблю псевдокитайских ресторанов, — невозмутимо отзывается Женька, садится возле аквариума с дискусами и постукивает ногтем по стеклу. — А змею они все-таки приготовили ничего так, — он снова стучит ногтем по стеклу. — Эй, лещи, в ресторан пошли!
— Не «Башня», — успокаивает меня Вовка, — новый очередной открыли — «Цезарь».
Я записываю адрес, который указала Н., вырезаю письмо и убираю его на свою дискету, а адрес преподношу Султану и, польстив его самолюбию, уговариваю поскорей адрес этот пробить.
— Дома сделаю, — кивает Ванька и прячет бумажку в портмоне. — Евгений Саныч, хорош рыбок пугать, пойдемте уже. Мы стол заказали. Божественный вечер. Погуляем скромненько, чуть-чуть.
— Надоели, демоны! — Женька бросает в рот пластинку клубничной жвачки и потягивается, хрустя суставами, потом встает и берет папку, оставленную любителем гоголевской прозы. — Давай, Иваныч, закрывай!
Перед рестораном мы заезжаем домой, чтобы оставить вещи. Живем мы в личных Женькиных двухкомнатных апартаментах в длинной пятиэтажке по Московской улице. Неподалеку ежедневно шумит Ханский базар — соседство не слишком приятное, но удобное, — а через несколько домов расположена старая школа милиции. Девятиэтажка окружена все теми же неизменными огромными тополями, и иногда мне кажется, что раньше на месте Волжанска шумел гигантский доисторический тополиный лес, а нынешние тополя — все, что от него осталось. Также дом окружен уродливыми сооружениями, похожими на большие квадратные банки из-под шпрот или сардин. Владельцы называют их гаражами. В одной такой консервной банке стоит Женькин темно-синий «мондео»-универсал, и, разумеется, Женька первым делом бежит в гараж и мне затем стоит большого труда вытащить его оттуда.
Ресторанчик с царственным названием оказывается вовсе не таким уж плохим местом, а когда мне среди прочего подают отличные охотничьи колбаски, как положено, горящие синим пламенем, я и вовсе проникаюсь к нему теплыми чувствами. Хоть он и выдержан в тяжеловатом монаршем пурпурном цвете, но оформлен не навязчиво и не крикливо, пожалуй, даже просто, а производит впечатление дорогого, да и является таковым. Все кроме меня едят рыбу — уж что-что, а рыбу в Волжанске готовят превосходно даже в самом захудалом заведении, — запивая ее белым крымским вином. Я никогда не ем рыбу и не очень люблю наблюдать, как ее поедают другие, поэтому обычно стараюсь смотреть куда-нибудь в другую сторону. Но сегодня меня это мало задевает — странное письмо не выходит у меня из головы, и я почти не поддерживаю разговор, который вначале крутится вокруг работы и ЭнВэ, а потом перескакивает на политическую обстановку в городе. Расправившись с колбасками, я заказываю грибы в сметане и бризе с гарниром, и Женька начинает смотреть на меня осуждающе и вскоре утаскивает к месту для танцев, где качественно выбивает из меня пыль, заказывая три латины подряд. После третьей нам даже аплодируют — разумеется, не мне, а Женьке, который, как обычно, танцует превосходно, я же со стороны наверняка выгляжу этакой тросточкой, которую перекидывает из руки в руку умелый танцор.
Вечер проходит превосходно, и под конец все расслабляются, и никто уже не помнит об ЭнВэ, о работе, и я забываю про письмо, и даже Султан, как обычно приведший откуда-то за наш столик трех незнакомых, постоянно хихикающих девиц, вызывает не раздражение, а какое-то материнское умиление. Кажется, на этом уже и закончится сегодня, но прибыв домой, Женька неожиданно произносит странную фразу, которая застает меня врасплох. Я как раз пытаюсь приготовить кофе, когда на кухню величественной походкой подгулявшего монарха заходит Женька, слегка путаясь в полах своего длинного халата, прислоняется к косяку, пару минут наблюдает за моими манипуляциями, а потом говорит:
— Витка, а почему бы тебе не уйти из «Пандоры»?
Я проливаю часть кофе на плиту (Ах, спасите, тетя с «Кометом»!) и изумленно смотрю на него.
— Ты что это, Зеня?! Как так уйти?! Куда?!
— Ну так. Вообще уйти. Совсем. Только не говори, что ты никогда об этом не думала. Разве тебе не хочется пожить нормальной, не придуманной жизнью, не мотаться туда-сюда, не врать, не втираться в доверие — просто пожить, а?
— А-а, понимаю, ты из-за ЭнВэ. Ну, что, в первый раз что ли он подобные разговоры заводит?! С тех пор, как он меня в твоем кабинете ухватил любезно за ляжку с возгласом: «А что это у вас, великолепная Солоха?» — а я уронила чашку с кофе ему на интимное место — с тех пор у него на меня зуб. Все равно это одна болтовня и ничем она не закончится, потому что он тебя побаивается.
— ЭнВэ здесь не при чем, — с досадой говорит Женька. — Просто уйти — вдвоем. Контору я передам Максу или Сереге, который сейчас в Саратове.
— Это чудесно придумано, — задумчиво говорю я, — ну, а дальше что? Пойдешь снова в барах плясать, а я — в школу детишек учить орфографии?! И на что жить будем? Сам знаешь — на честность долго не проживешь.
— Ну, не прямо сейчас, а где-то через годик. Поднаберем денег, у меня есть пара дел на примете, только их еще прорабатывать и прорабатывать… Опять же, машину тебе собирались купить…
— Мне машины не надо, сколько раз повторять! — перебиваю я его, разливая кофе по чашкам и бросая в свою кружок лимона. — Я машин боюсь. Я не смогу ее водить, понимаешь?! Я до сих пор не могу понять, как умудрилась сдать на права — мой инструктор, здоровенный дядька, сказал мне после экзамена, что все жутчайшие моменты в его жизни по сравнению с нашей совместной поездкой — просто милая детская сказка.
— Ну, пока на машину все равно денег нет, — задумчиво говорит Женька, прихлебывая кофе, — но все восполняемо и образуемо. Но как только у нас будет достаточно денег… Ну признайся, ты ведь тоже об этом думала!
— Жека, если ты не перестанешь заниматься самокопанием, а также менякопанием, я тебя ударю!
— Ха, ха! Она меня ударит! Напугала смертника алиментами! Витек, ты ж пацифист.
— Я пацифист в хорошем смысле этого слова. Ну, хорошо, — я ставлю пустую чашку на стол, — я об этом думала и не раз, но не могу сказать, что-бы мои мысли так четко оформились, как твои.
— Ну, тогда ничего, — Женька довольно кивает, допивает кофе, подходит ко мне, обнимает и, заводя мои руки за спину, слегка раскачивает меня из стороны в сторону. — К тому времени, как деньги появятся, и мысли оформятся, а также, может, ты, наконец избавишься от своего детского закидона насчет брака.
— Ты опять за свое? Ты очень странный человек, Жека. Ну разве плохо нам живется непроштампованным?
— Иногда хочется побыть абсолютно честным мужчиной, — он смеется. — А ты думай, думай. Еще есть время, пока я не честен.
Я смотрю на него недовольно — я не люблю, когда Женька заводит разговор о том, чтобы облагородить наши отношения, а в последнее время он делает это довольно часто. И зачем ему это нужно? Страстной любви между нами нет, мы больше друзья и вместе нам просто хорошо и удобно. Может это и хорошо и долговечно, гораздо долговечней, чем когда все горит синим пламенем, и по мне — пусть все так и остается. Дело в том, что я ненавижу брак — ненавижу это понятие, ненавижу штампы в паспорте, ненавижу обручальные кольца, и иногда, когда мне в рабочих целях приходится носить обручалку, то на безымянном пальце даже появляется аллергическая полоса, и дело тут не в качестве кольца — это психологическая аллергия. Такая вещь как брак испоганила мое детство.
Когда мне было пять лет, мои родители развелись, но разъезжаться не стали. Квартира была хорошая, трехкомнатная, на набережной, отец, как и большая часть мужского населения Волжанска, заядлый рыбак, не желал отказываться от такого удобного места жительства и от общества живущего в соседнем доме родного брата, мать не желала лишаться подруг и близкой дороги на работу, и обоим было жаль разменивать такую чудесную квартиру. Так что оба остались в ней, заняв по комнате, третья стала чем-то вроде склада, а я жила то у одного родителя, то у другого.
Спустя несколько месяцев отец привел в свою комнату подругу Елену, где они, по быстрому расписавшись, стали жить-поживать вместе. Мать не отстала от него — новый муж — крепкий, загорелый дядя Вася появился в ее комнате двумя неделями позже. Я по-прежнему жила то у одного родителя, то у другого, и дядя Вася давал мне подзатыльники и деньги, а Елена пыталась выучить испанскому языку.
Когда мне исполнилось шесть с половиной, дядя Вася изменил маме с Еленой, дома состоялся большой скандал, и вскоре все снова развелись. Но остались в квартире. Мое семилетие ознаменовалось появлением шофера Егора Сергеевича и язвительной худющей тети Вики. Тетя Вика стала новой женой папы, Егор Сергеевич разделил семейный очаг с Еленой. Тетя Вика учила меня хорошим манерам, Егор Сергеевич пытался сделать из меня помощника в своем гараже.
Эти семейные корабли благополучно сели на мель уже через пару месяцев. Все начали изменять друг другу с друг другом сплошь и рядом. Мама еще раз вышла замуж за папу, но их брак длился от силы неделю. Разводиться они уже не стали, и, в конце концов, все плюнули на официальные отношения и стали жить одной большой счастливой семьей, в которой для меня уже не было места. Никто уже меня ничему не учил, обо мне вспоминали раз или два в неделю, и тогда вся дружная семья скопом набрасывалась на меня с изъявлениями любви. Через двадцать минут она снова обо мне забывала. По сути дела растил меня двоюродный брат Венька, а после его нелепой и страшной смерти моим воспитанием занялся его друг Ленька Максимов, и это человек, которого я уважаю и люблю больше всех на свете — он не только вырастил меня, но и спас мне жизнь. Ленька был мне и братом, и отцом, и матерью одновременно, и как жаль, что теперь он живет так далеко от меня — это плохо и несправедливо — ей-ей несправедливо.
Все это было давно, но до сих пор при словах «брак» и «семья» меня начинает нервно колотить, и я сразу же вспоминаю, что творилось в нашей квартире. Сейчас-то «семьи» уже нет — отец давно уехал из Волжанска, тетя Вика снова-таки вышла замуж, переехала и теперь шпыняет народ на местном телевидении в отделе кадров, Егор Сергеевич три года назад, хорошенько выпив, разбил машину вместе с самим собой и теперь прописан на пыльном волжанском кладбище, Елена тихо угасает от рака на квартире оженившегося сына, а в нашей квартире остались только мать, дядя Вася и дочь Елены и Егора Сергеевича. Все трое друг друга терпеть не могут, но отчего-то не разъезжаются — привыкли что ли? Я общаюсь с ними редко и только по телефону.
Нет, семья — это не для меня, и, в упор глядя на Женьку, я снова ему это поясняю. Женька смеется, постепенно уходит в сторону от темы, отнимает у меня тряпку, которой я собираюсь было оттереть плиту, и начинает всячески приставать, бормоча, что он старый солдат и не знает слов любви, на что я предлагаю ему просто, без лирических отступлений, отправиться в спальню. Что мы тут же и делаем, а поскольку мы идем, что называется, сплетясь в тесных и страстных объятиях и совершенно не смотрим, куда идем, то по дороге два раза налетаем на стену и опрокидываем стул, что, впрочем, не имеет никакого значения.
Много позже, когда Женька давным-давно спит, а светящиеся часы на тумбочке показывают начало четвертого, я, проворочавшись час без сна, обдумываю все и принимаю решение. Я толкаю Женьку, он мычит в ответ и переворачивается на другой бок, уволакивая за собой большое одеяло, и я еле успеваю вцепиться в край и дернуть одеяло обратно на себя.