— Это еще зачем?
— Сам не пойму.
Мартынов поднялся, молча расставил по стенке стулья, повесил на вешалку тужурку, причесался.
— Тогда давай все по порядку рассказывай. Буробин рассказал.
— Топоры и пилы, — усмехнулся Мартынов, — вот ведь петрушка какая получается. Выходит, они хотят тебя потуже привязать к себе. Поэтому и следили. Теперь вот деньги... Кстати, что ты ответил Душечкину?
— Пообещал раздобыть.
Мартынов даже рассмеялся.
— Ну и молодец ты, Николай Николаевич!
Буробин не понял, то ли начальник одобряет его решение, то ли осуждает.
— Федор Яковлевич, да не мог же я сказать коммерсанту, что он никаких денег от меня не получит. Нам же в этом деле еще ровным счетом ничего не ясно.
— Николай Николаевич, я хотел сказать, что ты действительно молодец. И деньги мы ему дадим, из-под земли достанем, а дадим.
Расставшись с Душечкиным, он думал, что лучшим решением этой операции будет немедленный арест всех коммерсантов. Следствие же потом покажет, кто из них есть кто и что вообще они замышляли. И вдруг начальник высказывается за продолжение операции. Это, безусловно, хорошо, но где взять деньги? Да еще неизвестно, как к данному решению отнесется Резцов. Сергей Артемьевич поддержал Мартынова.
— Арест Душечкина и его связей производить сейчас действительно преждевременно, — сказал Резцов, поочередно выслушав чекистов. — Во-первых, ход событий показывает, что мы имеем дело не просто с отдельными преступниками, а с организацией, и, по всей вероятности, организацией контрреволюционной, иначе зачем бы им понадобилось так тщательно проверять Николая Николаевича; во-вторых, им нужна Смоленская железная дорога. Для какой цели — нам пока неясно. Поэтому задаток Душечкину придется дать. Думаю, что деньги нам найдут... — Резцов неожиданно закашлялся. Кашель был глухой, хрипящий. На усталых глазах проступили слезы. Он подтянул к подбородку ворот серого шерстяного свитера, встал, закрыл форточку.
И только тогда Буробин заметил, что в кабинете было холодно.
— Скучаю по свежему воздуху, — как-то виновато сказал Резцов, — да вот кашель.
Еще добрых полчаса чекисты были у начальника отдела. Они детально обсудили план дальнейшего поведения Буробина при встречах с Душечкиным, его связями. Согласовали поездку в Смоленск и то, как следует поступить в случае каких-либо непредвиденных обстоятельств. Деньги решено было передать Душечкину в Москве через сотрудника группы Еремина, который будет выступать под видом кассира из управления железной дороги. Настоящего кассира, об этом должен будет позаботиться Буробин, направить в Москву с каким-нибудь финансовым поручением, так как не исключалось наблюдение коммерсантов за управлением.
На следующий день Буробин был в Смоленске. С поезда заспешил домой — он рассчитывал положить вещмешок, побриться и успеть заглянуть в управление. Наверное, так бы все и было, если бы не надо было ему проходить мимо палатки утильсырья.
Хозяин палатки Шаев, подбоченясь, стоял в дверях своего сарая и поджидал очередную жертву. Его сытое лицо густо поросло огненной растительностью. До революции он служил выездным у князя. После того как в семнадцатом году князь подался в Париж, с год мотался без дела. Потом открыл палатку утильсырья и как бы отгородился от всякой политики. Палатка оказалась делом прибыльным. Отовсюду к нему шли. Одни тащили ненужный хлам, чтобы очистить от него свои углы и заодно получить какую-нибудь мелочь, другие рылись в этом хламе, выискивая что-нибудь для хозяйства: кто абажур, решив жить по-культурному, кто опорки, чтоб заменить развалившиеся, а кто и одежонку какую...
Несмотря на то что дома Буробиных и Шаевых стояли рядом, семьи их никогда не дружили. Сначала потому, как говорил сам Шаев, что гусь свинье не товарищ, потом Шаев не захотел вместе с отцом Буробина идти по дороге революции. А когда Буробин-старший конфисковал у Шаева двух гнедых лошадей в пользу Советской власти, они и вовсе сделались врагами.
— Ну, Колька, — сказал тогда вдогонку отцу Шаев, — и на моей улице когда-нибудь будет праздник, только тогда я не стану у тебя конфисковывать... — Больше ничего не сказал, побоялся, в сердцах только зло плюнул на пыльную дорогу. Но зато, когда умер отец, матери начал открыто высказывать свои угрозы и все больше с издевкой.
— Хоть и говорил твой покойничек, Прасковья, что Советская власть будто господа бога энтой революцией уничтожила, ан есть, есть он, всевышний! Иначе разве убрался бы такой бугай без посторонней помощи. Глядь, господь-то сжалился над обиженным, тифу анафеме подпустил. — И, люто сверкнув глазами, словно гвоздь с одного замаха вбил: — Подожди немного, Прасковьюшка, и тебя он скоро к рукам приберет...
Буробин еще в прошлый приезд хотел зайти к Шаеву и предупредить, чтобы оставил он в покое старую женщину. Но так и не собрался. И вот теперь Шаев сам попался на его пути.
Их взгляды встретились. И вдруг Шаев, сорвав с головы картуз, низко поклонился.
— Здравия желаем, Николай Николаевич, с прибытием!
«Отчего бы это», — подумал Буробин. Однако ответил:
— Здравствуйте, Ефим Кондратьевич. — И прошел мимо. За собой услышал скрип двери, тяжелое звяканье замка. Спустя несколько шагов, переходя улицу, посмотрел на палатку.
Шаев торопливо шагал в другую сторону.
«Куда это он?» Буробин свернул на свою улицу. Свежий ветерок принес пьянящий запах пиленой сосны, веселый перестук молотков. «Не иначе как кто-то строится». Однако стук доносился со стороны его дома. Заторопился. Действительно, во дворе четверо незнакомых мужчин свежим тесом обшивали террасу. Сразу вспомнилась старая, с прогнившими углами... В отпуске Буробин как мог подлатал ее, но переделать было не из чего.
— Это что такое? — спросил у плотников.
— Террасу делаем, — ответил один из мужиков, подозрительно косясь на незнакомца.
На крыльце показалась мать. Старенький, клинышком шерстяной платок, из-под него выбивается седая, почти белая прядь волос, густо изъеденное морщинами худое милое лицо.
У Буробина заныло в груди.
— Коленька, милочек! — Мать обвила шею сына жилистыми теплыми руками.
Уже зайдя в дом, усевшись возле печки на лавку, Буробин спросил:
— Откуда это ты денег взяла терраску-то переделывать? Даже на каменные столбы ставишь.
— Да это все твой приятель...
— Какой такой приятель? — удивился Буробин.
— Да Степан Петрович... Слепов.
— Что?..
Оказалось, Слепов несколько раз заходил к матери. А вчера днем привез тесу, кирпичей, привел плотников и приказал им переделать террасу. «Некрасиво, — говорит, — получается, такой начальник, а терраса вот-вот развалится».
Не успела мать вздуть самовар, как пожаловал — легок на помине — Слепов.
— Прасковья Ильинична, — громко проговорил он с порога. — еще день, и терраса будет готова. Вот сын удивится. Прямо как в сказке. — Он снял пальто и, приглаживая рукой седеющие волосы, шагнул в передний угол. На Слепове был военного покроя, сшитый из армейского сукна костюм, высокие белые бурки. Увидев Буробина, остановился, переступил с ноги на ногу. Словно удивившись неожиданной встрече, скрипнули новой кожей бурки. — Ба, кого я вижу, вот это встреча.
Мать поставила на стол чашки, кринку с брагой, взятую у соседки для плотников на завтрашний обед, хлеб, соленые огурцы.
— Можешь себе представить, — говорил Слепов, отведав браги, — что я тебя еще вот таким знал. — Он сунул руку под стол. — Да, мой отец вместе с твоим товарняки гоняли. Они крепко дружили. Вот ведь как бывает. — Он хохотнул так, будто пилой прошелся по гвоздям. — В последний раз я тебя видел, как бы это не соврать, лет пятнадцать назад. Бегут годы... Я тогда в отпуск приезжал. Да ты должен помнить, я тебе погоны подарил.