В зимовье под дощатым полом жила теплая компания мирских захребетников. Самые заметные и шумные — это полевки. Они с неподдельным интересом контролировали качество и ассортимент наших продуктов. Сначала это не вызывало серьезных опасений, харчи спрятаны в холщовый мешок, подвешенный к потолку, ну, а за консервы можно не опасаться. Однако неведомым путем зверушки изловчились — умудрились из подвешенного хлебного баула украсть две буханки черного. Это уже совсем не по-товарищески. С необыкновенной находчивостью Николаич соорудил довольно оригинальную модель ловушки-самоловки.
Как-то в сильную оттепель мы с Николаичем наломались за день по буеракам. Пришли домой уже затемно. Быстренько перекусили и легли. Хлоп! Ну и хорошо, можно засыпать. Проходит полчаса, слышу — грызет. Внаглую грызет казенный поролон, еще и чавкает от удовольствия. Сначала я подумал, что этот бессердечный едок — уже другой грызун. После прислушался — нет, он, когда прекращает жевать, подволакивает капкан. У, жадный какой, и в капкане жрет.
Ну сколько можно есть кусок поролона? Спи! Вместо этого зверек вместе с крысоловкой начинает весело прыгать по дровам, как сытая лошадь. Гром, шум. Разве тут уснешь? Может, крыса попалась? Откуда только в тайге крысе взяться? Взял фонарик, нагнулся — батюшки светы! Крупный горностай, беленький, полхвоста черного, глаза злобно блестят, морда вся в крови. Хищник — одно слово. Стрескал за милую душу всю полевку и на радостях забавляется с ловушкой — таскает ее за обрывки шкурки по чурбакам. Встал столбиком, зашипел неприятно так, мол, помешали, и нырнул в подпол. И полевки с этой ночи немного затихли. Капканчик мы перестали ставить, а то попадется, покалечится еще.
Маленькие, аккуратные следочки, то двухчеткой, то четырехчеткой. Они часто виднелись вокруг избушки, а вот самого горностая больше в эту зиму встретить не довелось.
Сойки-соседки прилежно каждый день прилетали на помойку. Чуть хозяева за порог, а кумушки тут как тут. Сколько интересного вокруг избушки, сил нет. А однажды эти подружки чуть последнего ума не решились. Дело было так.
Еще из Москвы я прихватил с собой два или три апельсина на праздничный случай какой-нибудь. Да в суете забыл напрочь о них, так и провалялись месяц в продуктовом ящике под крышей вместе с консервами. За это время и морозы были, и оттаивало все несколько раз, в общем пропали цитрусовые — зря тащил. Недолго думая, взял и выбросил. Лежат мороженые апельсины оранжевого цвета на снегу под елкой. Красота...
Ну, выбросил и выбросил, что за горе? День был не рабочий — шел снег, густой и надолго. Когда идет снег, он закрывает прочитанные страницы, стирает все и готовит новые повести, надо только подождать чуть-чуть.
По хозяйству всегда есть заботы: и крепления подшить на лыжах, и дров подколоть, и прорубь топором подчистить — вон вся замерзла, заплыла, уже и ведро не пролазит. Так, за хлопотами и не заметил, что у помойки собралась изрядная толпа и что-то горячо обсуждают. Две сойки, синицы, с вершины елки дятел-желна советы подает, клесты-еловики и два снегиря тут же крутятся.
Сойки обнаружили апельсины и сразу же сообщили об этом всем, кто был не занят делами. Стали решать, во-первых, что это такое, во-вторых, можно ли это есть? Дебаты, выступления с мест, потом решили голосовать списком — если есть, то оба, если нет — тоже оба.
Долго ли, коротко ли обсуждали, а голод не тетка. Наконец одна из соек (эх, живем однова́!) спрыгнула на землю и боком, боком... Оглянулась — вокруг все спокойно. Да как клюнет. Неясно. Еще раз — вроде вкусно. Съели, в общем, мои апельсины, корок не оставили.
Кроме соек вокруг избушки гнездилось несколько пар клестов-еловиков — был урожайный год на еловые шишки. Самцы у них очень яркие — в красных тонах. По спокойной погоде они пели или в ветвях ели, или в особом «токовом» полете с дерева на дерево. Многие считают, что клесты обязательно выводят птенцов зимой — это не так. Важно, чтобы была хорошая шишка, тогда настает период гнездования. Клесты — высокоспециализированные по питанию птички, поэтому в отличие от всеядных соек их помойка не интересовала. Но свои задумки по отношению к нам имелись. Когда люди не крутились снаружи, клесты садились на сруб и ловко своими скрещенными клювами выщипывали здоровенные клочки пакли и мха, которыми проложены пазы в избушке. Таким образом они добывали материал для строительства и утепления своих гнезд, а наше «гнездо» потихоньку растаскивали. Впрочем, много ли клесту надо — сам-то он со скворца всего.
Иногда прилетит дятел, сядет на торец зимовья, стукнет разок-другой. Войдите! А я уже здесь! И слетит. Очень чуткая птичка, любой шорох или движение отгоняет его от избушки. Зато в лесу будет работать совсем рядом, на соседней лесине, только на другую сторону ствола от тебя перелезет и продолжает долбить. Иногда выглянет — стоишь еще? Ну, стой, стой...
Захаживали в гости и более солидные ребята из общества любителей овцеводства и кружка самодеятельности «Серые братья».
В пятнадцати метрах напротив двери заимки был сооружен небольшой навес для лошадей, тут же была составлена поленница. Вот между дверью и дровами и пролегала постоянная волчья тропа. Раз в семь — десять дней здоровенный кобель-одиночка проходил с низовьев Порши мимо нас, спускался с крутояра и уходил дальше по льду Кондаса вверх. Это был один и тот же волк, след передней лапы 10 на 12 сантиметров, варежкой не закрыть, как любил говаривать егерь.
Через три-четыре дня волк, окончив дела в верховьях Кондаса, возвращался обратно. Но почему-то во время обратного хода он сторонился избы, тропа его тогда лежала по Порше. Ночью любил греметь ведром, катать его по льду около проруби (рядом с прорубью всегда воткнут старый, «ледяной» топор — пробивать лед, на его ручке часто оставалось ведро). Наигравшись вдоволь, волк уходил еще затемно. Значит, опять через пять дней надо ждать его свежих следов около крыльца. Иногда из-за плохой погоды или снегопада следы не удавалось заметить. Ну, это ничего. Но если в хорошую погоду в условленный день по расписанию серый опаздывал, мы начинали волноваться: не случилось ли что?
Вообще, в округе жило несколько групп волков. Возле деревень, что на устье Порши, рыскала по дорогам семья из четырех волков: трое переярков и кто-то из родителей с ними. Севернее, в четырех-пяти километрах от избы, на Сы́вовской чисти, часто встречались следы супружеской пары, которая ловко давила зайцев-беляков, а также подозревалась в убийстве молодого кота-рысяка. Рысь неосмотрительно зашла на старую вырубку, где самое толстое дерево было в палец, а высотой в рост человека.
Да еще напротив нас, по той стороне Порши, слонялся молодой волчок, то ли некрупный самец, то ли крепенькая сучонка. Он обтаптывал края вырубок, много, но бестолково проверял бобровые поселки, часто гонялся по речному льду за беляками. Причем бросок начинал издалека, метров за сто. Дело явно безнадежное. Когда косой легко уносился за поворот, недотепа еще прыжков тридцать-сорок делал во весь дух... Охотник! Охотник! Ну, если здоровье позволяет, чего же не побегать?
С этим же волчком связан следующий эпизод. Один из рабочих маршрутов у нас пролегал как раз по его участку. Лыжня круто спускалась к пойме, но шли мы не спеша, так как надо было учесть следы, появившиеся за последние три дня. Для этого надо отличить свежий след от старого. Если снегопада нет долго, естественно, накапливается много записей в книге «актов гражданского лесного состояния». По следам кажется, что вокруг зверья, как на скотном дворе.
Конечно, отпечатки стареют, оплывают под солнцем, осыпаются, засыпаются кухтой, падающей с деревьев. Один и тот же след может выглядеть как старый на просеке, и как совсем свежий — под шатром еловых веток, в тени. Тут есть много маленьких хитростей, помогающих определить свежесть следов. Например, около избы и под деревьями после очередного снегопада прокладываешь «образцовую» следовую дорожку шагов в тридцать, четко впечатывая и подволакивая ноги, чтобы «стакан» следа имел выволоку и соответственно поволо́ку. А потом каждое утро, выходя на маршрут, сравниваешь, как выглядят твои вчерашние следы рядом с сегодняшними. Там — новый снегопад, прописи обновляются. Ну и глаз должен быть «пристрелян». Ясно, что более-менее достоверное тропление на бегу не сделаешь, если только по свежей ночной пороше, когда следы вообще редкость.
Вот тихохонько идем мы с Николаичем, ветерок к нам тянет от реки. Вниз крутой спуск. Вдруг смотрим, шагах в сорока ветки елок колыхнулись и кухта с них осыпалась, какие-то скачки слышно. Что за дела? Подошли, разобрались маленько. Серый дурачок шел по своим серым делам вдоль Порши и услышал наши шаги. С кем нас можно спутать, ума не приложу. Два мужика скрипят лыжами по снегу, как рота кабанов на марше, и ветерок-то от него. Нет, чтоб осмотреться. Куда там...
Кинулся вверх по склону к нам. Чуть-чуть с ног не сбил! Подъем одолел, на лыжню вымахнул — а это люди. Тормозной след от всех четырех лап тянулся метра три. И на махах, на махах в сторону, так целиной и побежал.
Так себе был волчок, неумный. Не то что наш «избяной». Тот всегда потопчется перед чистым местом, прежде чем на реку выходить. Мало ли что...
Участки разных групп волков друг друга касались мало, так что заметных конфликтов не было. Кроме этих учтенных нами волков в районе работ крутилось еще несколько случайных зверей, но их маршруты не отличались регулярностью. Создавалось впечатление, что они тишком браконьерили в чужих угодьях.
Конечно, волки да сойки были не единственными нашими соседями в зимнем вологодском лесу. Нередко в окрестных лесах встречалась и росомаха.
Чудный зверь — росомаха. Никак ее не поймешь, что за характер. Не маленькая зверушка, но еще и не такая большая. Вроде не сильно смелая, а порой нагло ходит по лыжне, прямо по следу, подходит к избушкам, залезает под крышу — шарит...
У нас в европейской тайге росомаха вообще редкость, мало кто из охотников ее знает даже в тех районах, где зверь достаточно обычен. Южнее реки Сухоны, что протекает в Вологодской области, росомаха, видимо, не заходит. Обитает дальше к северо-востоку: по Архангельской области, по бассейнам Вычегды, Мезени, по средней и верхней Печоре, то есть через Коми АССР и за Урал. В Сибири росомахе никто не удивляется.
Северо-восток европейской части России по своему животному населению больше сходен как раз с Западной Сибирью, по крайней мере если не сходен, то скажем так: в средней тайге Русского Севера, особенно ближе к Приполярному Уралу, заметны сибирские элементы — это бурундук, кукша, росомаха. Сюда же добавляются птицы и звери северной тайги, фактически уже не тайги, а лесотундры: трехпалый дятел, бородатая неясыть, белая куропатка, северный олень. Эти районы очень интересны, интересны именно отличиями от южной тайги.
Впрочем, не надо быть каким-то особенным специалистом-биологом, чтобы увидеть, поработав в лесу неделю-две, что это совсем другой лес, чем, скажем, в Тверской губернии под Осташковом. Там ведь тоже тайга, но южная. Вроде и сосняки, и ельники, и клюквенные болота — все похоже, но не то.
И вот, в вологодской тайге, в теплой и дружной компании лесных хищников — бурого медведя, волка, рыси, лисицы — появляется росомаха. Не частый зверь, избегающий полей, сторонящийся деревенских околиц и лесовозных дорог. Многие хищники тайги жмутся к пойме, к реке, особенно зимой. Волки в глухие таежные массивы только по реке и заходят. Мелкие и средние куньи (выдра, хорьки, норки, горностаи и ласки) крутят по реке, по прибрежным завалам и зарослям. Пожалуй, только лесная куница явственно тяготеет к водоразделам, предпочитает зрелые ельники, чащу. Росомаха и тут отличается от всех — к реке совершенно равнодушна.
Когда рысь подходит к теплому следу, даже вчерашнему, она обычно не сразу решается через него переступить. Потопчется, пройдет вдоль, рядом с отпечатками метров пять — семь и только потом перепрыгнет через него, а то и совсем повернет назад. Когда же росомаха натыкается на лыжню, она, ни секунды не раздумывая, становится на нее и начинает отмеривать своей немного диагональной «трехчеткой» километр за километром. Если, конечно, направление движения ей подходит.
Вообще эти марш-броски, переходы росомахи — зачем они? Например, за однодневное тропление не получается вы́ходить суточный ход зверя, то есть от лежки до лежки. Она может отмахать и двадцать и тридцать километров, не отвлекаясь на посторонние глупости.
Следы хищников часто очень «любознательны». Здесь сунул нос под валежник, тут на парной следок зайца «подался», дальше — прошелся вдоль края просеки, и так весь день. Росомаха идет и идет, будто кто ее гонит, и, взяв направление, например на юго-запад, будет его держаться часами. И это без всяких видимых ориентиров — никаких направляющих линий в виде просек, дорог, русел рек. Точно по азимуту чуть-чуть гуляет след: вот завал помешал пройти — отклонение пять шагов, вот открытое место обошла лесом и снова на юго-запад.
Как правило, эти звери приходили в наш район, быстро пересекали его и становились для нас недосягаемыми, потому что отрываться от базовой избушки при зимних работах больше чем на два-три дня сложно. Доступная для троплений территория — это примерно круг радиусом 25 — 30 километров с центром-зимовьем. Хотя, конечно, не только расстояние, то есть удаленность, характеризует доступность угодий. Если след идет по реке, его легко тянуть. А попробуй-ка поломаться по брошенной лесосеке. Все завалено неубранными порубочными остатками, брошенными хлыстами в связках. Черт голову сломит!
На лыжах по вырубке, да еще по заросшей, не набегаешься. И лыжи сломать недолго. К середине — концу зимы на полях и полянах глубина снега достигает 80 — 120 сантиметров, в лесу меньше — под семьдесят. Без лыж можно пройти шагов двадцать — пятьдесят.
У росомахи для ее веса очень крупные и широкие лапы, особенно задние. След с пятью пальцами, длинными когтями, с широкой пяткой. Рисунок отпечатка очень напоминает следок маленького медведя. Правда, походка совершенно иная. Ее ни с чьей не спутать.
В общем, росомаха («росомага», как говорил егерь) — зверь для наблюдений неудобный, проходной. Идет и идет... Ну и что? Но разок нам выпало протропить подряд три дня, не теряя следа, очень славный кусок жизни росомахи, проследить семь — десять ее дней и около сорока километров дороги. Жизнь — дорога, это про росомаху.
Отрабатывали обычный контрольный учет, кольцевой ход по утоптанной лыжне, который мы повторяли раз в десять — пятнадцать дней. Кто пришел, кто ушел, какие новости в лесу. Лыжня шла по визиру — это такая узенькая полупросека. Кое-где из-под снега торчали веточки багульника, по кривым окраинным сосенкам шастали стайки синичек-гаичек, два-три королька. Их голоса тихонько звенели в холодном воздухе.
Вдруг из-за поворота появился уверенный, четкий след, вылез на лыжню и пошел по ней вперед. Росомаха. И хотя мы искали следы рыси, отказаться от совсем свежего следа росомахи было нельзя. Ее и встречали-то раза два в этом сезоне: то перед снегопадом, то «тянули» другой, более нужный след. Пошли в пяту, то есть против хода. Дело было на окраине нашего участка. Интересно узнать: откуда зверь пришел? Буквально через полчаса посреди болота вперед по движению поднялись два ворона с земли и мохноногий канюк-зимняк с ними. Этот хищник не улетает на зиму, а перебивается падалью и другой случайной добычей.
Подходим — так и есть! Остатки лося, а кругом все истоптано росомахой. Последний снег был пять дней тому назад. Неужели сама завалила? Если бы добирала за волками, то были бы и волчьи следы, а тут нет. Все ею одной истоптано. Растаскивала и прятала куски мяса на черный день. У росомахи привычка: какая добыча ни есть — лось или тетерева у ночевой лунки прикусила, а все одно — часть остатков спрячет под снег.
Норы росомаха делает не только лапами, не только роет в снегу, а проталкивает, уминает снег головой. Потом туда прячет добычу. Дальше положишь — ближе возьмешь. Кстати, ласка и горностай, когда под снегом двигаются, охотятся за грызунами, тоже «буровят» сугробы, а не копают. Одно семейство — куньи...
Поискали, много ли припасов наделала? Нашли три лосиные ноги. Одну ногу и голову так и не сыскали — надежно схоронила. Если лося о трех ногах еще можно себе представить, то уж без головы — вряд ли. Все-таки была, наверное. Может, росомаха сгрызла — челюсти у девушки железные.
Чужая, своя ли добыча, только гулевала наша красотка тут долго. Вокруг падали было пять-шесть лежек, глубоко протаявших, с остатками шерсти. Ну вот, поели — теперь можно и поспать! Ну вот, поспали — теперь можно и поесть... К туалету вела отдельная тропа, метров за семьдесят. Ночевки же были все рядом с едой — в десяти, двадцати метрах. Глаз да глаз нужен: пока добежишь, все вкусное съедят.