— Нет, дай мне договорить, потому что в этом виновата только я. Ты меня не понял, когда я тебе сказала о головной боли. Я совсем не это имела в виду. Утром мне было так жаль тебя, когда ты плакал, и я была готова лечь с тобой в постель…
Он опять начал орать:
— Ты что — меня не слышала, ведь я приказал больше ничего не говорить о прошлой ночи? Все уже прошло, а был священный обряд нарушен из-за глупости твоей мамаши или твоей собственной, уже значения не имеет, теперь, увы, ничего нельзя изменить.
— Послушай меня, муж… — молила я его.
Он побелел от злости.
— Если ты еще раз посмеешь открыть свой наглый рот или потрогать покрывало, я тебе гарантирую трепку. Твое состояние делает тебя нечистой семь дней и ночей, и я делаю тебе одолжение, что позволяю спать со мной в одной комнате.
Я сдалась, и его было не убедить, поэтому положила голову на подушку и заснула. Как он провел ночь — спал, читал или рыдал, я не знала, потому что так устала, что мне было все равно.
Транко приехала в Олдерсгейт на второй вечер, я безумно обрадовалась. Ей понравился дом, и если ее терзали сомнения по поводу того, как мы станем жить с мужем, она была настолько мудра, что скрыла их от меня. Она спала на чердаке с Джейн Ейтс и помогала по дому. Я спросила мужа, не стоит ли мне заняться домом? Но он ответил, что в этом нет необходимости, ведь сейчас у меня медовый месяц. Про медовый месяц он говорил как-то кисло, потому что когда молодожены празднуют его, то продолжают сильно любить друг друга, но когда их общее желание и горение несколько уменьшится, то все меняется, как новая луна, а вкус меда улетучивается.
— Когда твои родители и бесконечное число братьев и сестер наконец уедут, тогда мы об этом подумаем, — сказал Мильтон.
Джейн Ейтс объявила, что даже с помощью Транко и приходящей или лучше сказать «приезжающей» из Хайгейта служанки невозможно готовить на такое количество народа. Тогда Транко предложила все делать под моим руководством, но муж ей не позволил и дал понять, где ее место! Он решил, что меньше потратит, если каждый день станет посылать в маленькую лавочку за пресными пирогами и мясом. Кроме того, у кондитера покупали торты, желе, хотя Транко могла бы приготовить все лучше и вдвое дешевле.
Он не позволил гостям прерывать его занятия и после ужина занимался с мальчиками. Он говорил с ними о религии, а сам продолжал изучать иврит. Кроме того, были занятия музыкой, танцами и беседы на самые различные темы.
Пауэллы норовили уйти из дома, потому что их раздражала такая мрачная обстановка и строгий режим. Погода стояла прекрасная, и они посещали друзей и родственников, и иногда приводили с собой гостей к ужину. Они отправлялись смотреть медведей и петушиные бои, брали лодки на прокат и катались по реке, доезжая до Ричмонда и Твикенхема, а потом возвращались обратно. Кроме того, они бродили по Лондону и Вестминстеру, заходили в театры, располагавшиеся по обе стороны реки. Транко с удовольствием следила за младшими детьми и пыталась несколько обуздать их шумный характер, потому что муж начинал громко вопить, если Бесс и Джорджи спорили друг с другом или мучили Бетти. Он мне не позволял никуда ходить с родителями под тем предлогом, что они меня портят, матушка попыталась с ним поспорить.
— Сын мой, надеюсь, что вы не забыли, что в течение пятнадцати лет я занималась своей дочерью, и если она до сих пор не стала испорченной девицей, то два часа, которые она проведет, наблюдая за медведями, ничего не изменят. Кроме того, мне обидно, что мои дочери Зара и Энн станут развлекаться, а Мари ничего не увидит.
Чтобы не возникло ссоры, я сказала, что не хочу видеть, как собаки будут пытаться отгрызть уши бедному мишке или он когтистой лапой выпустит собакам кишки, или просто придушит их. Что же касается театра, то я подожду, пока мы увидим пьесу Вильяма Шекспира или Бен Джонсона вместе с мужем, потому что в поэме, которую он мне дал почитать, Мильтон хвалил этих двух драматургов. Муж меня одобрил, покачал головой и заявил:
— Всему свое время! Не стоит спешить!
Я не забуду первую прогулку вместе с матерью по Чипсдейл. Тогда я в первый раз увидела ряды златокузнецов; чудесные, волшебные дома — десять доходных и четырнадцать лавок, набитых золотом и серебром для продажи. Это были четырехэтажные дома. Над главным входом стояла позолоченная статуя, изображавшая дровосека верхом на ужасном чудище. Потом я увидела стелу с разными изображениями. Наверху стоял трубач. Кроме того, там было множество таверн, неподалеку стояло здание, подобное замку с огромной свинцовой цистерной, в которую заливалась чистая вода, ее привозили из небольшого городка Паддингтон. Мы увидели позолоченный крест, который двенадцать месяцев спустя назвали папским идолом и снесли по приказанию парламента под дикие вопли толпы. Далее шли лавки с тканями, с великим множеством бархата и шелка — полосатых и с разным рисунком: тонкие блестящие ткани из атласа; прозрачная сверкающая тафта. От вида этих тканей у меня потекли слюнки. Там переливались всевозможные оттенки алого, красного, фиолетового, оранжевого, зеленого, пурпурного, белоснежного, коричневого, кремового, ярко-синего и желтого. Были выставлены ткани с великолепной вышивкой, а также ткани золотые и с серебряной ниткой.
В Чипсайде располагалось множество и других лавок и магазинчиков. На улицах, ведущих от Чипсайда, стояли мужчины в фартуках и зазывали в лавки прохожих, нахально навязывая им товар. У меня кружилась голова, когда я смотрела на снующий взад и вперед народ, а среди прочих — множество иностранцев, и я даже была рада, когда мы пошли домой. Там было так тихо! Расстояние, отделявшее его от Олдерсгейт-стрит, защищало от шума и криков.
Как-то рано утром я отправилась с мужем и Транко в Артиллерийский сад, где он делал разные упражнения в компании местных волонтеров, исповедовавших одну веру. Пока мы туда добирались, он мне объяснил, что он — копьеносец, а не мушкетер, и что копья и пики — более благородное оружие, чем мушкеты, не только потому что они древнее, над ними развиваются вымпелы, к тому же с ними — капитан, а мушкетеры обычно размещаются по флангам. Сам он стоит на самом почетном месте — далеко позади, среди тех, кто подносит оружие, это хорошо, потому что там он в относительной безопасности. Он нес с собой шестнадцатифутовое копье и показал мне некоторые артикулы — боевую стойку с пикой, наперевес, на плечо, боевую стойку-косяк, и долго объяснял мне каждое положение, не обращая внимания на шуточки окружавших горожан и подмигивания их жен. Все это Мильтон мне показывал, пока мы шли по улице.
В Артиллерийском саду Транко и я любовались упражнениями, которые выполнялись очень точно, там же присутствовал майор Роберт Скиппон, председатель Артиллерийского общества. Все отряды отличались цветами шарфов, они были черными, серыми или рыжими. У моего мужа шарф был серого цвета. На майоре Скиппоне был мундир синего цвета и белые бриджи. Скиппон был среднего возраста, плотный и смуглый, с небольшой бородкой, вздернутым носом и шрамом на правой щеке. Майор получил его во время войны с голландцами, которую он начал простым возничим. Он не владел грамотой, но зато был истинным христианином, плохо разбирался в житейских делах, но походил на льва во время битвы, и солдаты его обожали.
Капитан приказал проделать несколько простых упражнений, а затем построиться и принять вправо. Но он нервничал из-за присутствия майора и, приказав построиться справа, указал шпагой налево. Из-за этого ряды смешались, и несколько человек получили уколы от сзади стоявших волонтеров с пиками.
Транко громко захохотала. Майор обратился к волонтерам:
— Стыдно, джентльмены из отряда «Серых»! Неужели вы не можете отличить правую руку от левой? Как вы станете действовать в Судный День, когда вам прикажут: «Агнцы, направо! Козлища налево! Бегом марш!», а вместо сержантов вами будут командовать ангелы? Некоторые из вас повторят сегодняшнюю ошибку и потащат свои пики вниз, в ад.
Он говорил с ними серьезно и не насмешничал, и серые шарфы устыдились. Но про себя они во всем винили капитана. Потом мы смотрели, как палили мушкетеры, правда, это были холостые заряды. В мушкет клали немного пороху, и когда раздавался выстрел, то от него не было больно глазам при вспышке, и таким образом, они учились не закрывать глаза при стрельбе. После этого все отряды вместе маршировали по полю под команды: «Левое плечо вперед, марш!» и «Правое плечо вперед, марш!». А потом всех распустили.
Мы увидели, что к нам идет мой муж, строго отчитывая капитана и говоря ему, что он не подходит для этой должности и обязан уступить место другому. Капитан извинялся, сказав, что все прекрасно слышали его команду, а сделал жест саблей налево, потому что там стояли самые неподготовленные люди, и он хотел, чтобы они обратили внимание на его слова. Но мой муж не слушал его и строго заявил:
— Лучше старайтесь, сэр, а то мы подыщем себе другого капитана!
Отругав капитана, он подошел к нам и спросил, какой отряд выполнял упражнения лучше всего. Мы его порадовали, объявив, что лучше всех работали «Серые». Потом Мильтон сказал:
— Мы соблюдаем пресвитерианскую дисциплину. Каждое утро в среду мы собираемся и делаем все упражнения. Мы не терпим непослушания, и хорошо выполняем упражнения, — потом он повернулся к Транко и сказал: — Женщина, ты очень нахально посмеялась над ошибкой капитана.
— Нет, сэр, я не смеялась, — сказала Транко, — По крайней мере, не над капитаном или отрядом. Просто в тот момент я вспомнила старую шутку о козле и разносчике рыбы.
— Расскажи мне свою шутку! — сурово приказал Мильтон.
— Простите, ваша честь, ее лучше не слушать моей невинной госпоже, — ответила Транко. — Да я уже позабыла ее.
— Ты начинаешь нахальничать, — пробормотал он крепко сжав губы. — Когда мы вернемся домой, мне придется тебя побить. Я тебя предупреждаю, у меня тяжелая рука.
— Помилуй нас, Боже! — воскликнула Транко.
В тот день перед обедом братец Вильям подошел ко мне и шепотом спросил:
— Сестрица Мильтон, дай мне, пожалуйста, порванную струну с твоей гитары и ножницы.
— Конечно, — рассеянно сказала я ему. — Только верни мне ножницы.
Он взял струну и аккуратно разрезал ее на множество маленьких кусочков, которые осторожно собрал на бумажку, а потом сказал мне:
— Сестрица, мне кажется, что братец Мильтон очень злой. Я слышал, как он не позволил тебе петь песню. Ты поешь песни лучше, чем все Мильтоны и Филиппсы в Лондоне.
— Вильям, спасибо, это не твое дело, — сказала я.
Но по-настоящему я не могла на него сердиться ни сейчас, ни потом, когда он за обедом высыпал все кусочки струны из бумажки в горячий пирог из говядины, стоявший перед моим мужем. Это была злая шутка, которую он сыграл с ним в отместку за обиды, нанесенные нам Мильтоном. Господи, как же он меня напугал, потому что от тепла пищи все кусочки струны начали двигаться и извиваться, как личинки мухи. Но я молчала, боясь усугубить положение.
Кроме меня, еще и матушка видела, что сделал Вильям. Она начала беззвучно хохотать, и у нее от хохота тряслись плечи. Мой муж, как всегда говорил о чем-то. Он не прерывал разговора, положил пирог в рот, начал его жевать и продолжал разговаривать, ничего не заметив. Матушка, не в силах сдерживаться, сделала вид, что подавилась и выскочила из-за стола.
Отец тоже увидел личинок и начал хохотать в открытую, будто мой муж сыграл со всеми прекрасную шутку, и вскоре весь стол трясся от хохота. Мой муж продолжал есть и, наконец, начисто вытер тарелку хлебом и, довольно улыбнувшись, сказал:
— Я ненавижу глупые шутки, но если происходит нечто остроумное, что ж, это придает остроту разговору.
Бедный Вильям, его шуточка отскочила от Мильтона, как теннисный мячик от церковной стены.
Утром следующего воскресенья муж сказал родителям, что они могут молиться, где пожелают, но он не пойдет на службу в церковь святого Ботольфа. Там ведет службу клеветник и прелатист, преподобный Джордж Холл, сын епископа Эксетера, который написал памфлет против господина Мильтона. Вместо этого он отправится послушать преподобного Джона Гудвина, который станет вести службу в церкви святого Стефана на Коулмен-стрит, и я пойду вместе с ним.