Транко прекрасно за мной ухаживала, просиживала подле меня и день и ночь, гладила по голове, поправляла подушки и прикладывала к ногам разогретые камни, обернутые в шерстяные тряпки, когда я замерзала, и приказывала, чтобы мне приносили желе и разные вкусные блюда из кухни, чтобы у меня появился аппетит. Если мои братцы начинали шуметь на лестнице или у себя в комнате, которая располагалась неподалеку, она налетала на них с кулаками, так что очень скоро их вообще не стало слышно. Когда у меня спала температура, я повеселела, округлилась, все было распрекрасно. Я спросила у Транко, не болтала ли я лишнего, когда была в бреду: ведь мало приятного, сказала я ей, если во время бреда я болтала всякие глупости, это не пристало молодой и скромной девушке.
— Нет, нет, радость моя, — ответила Транко. — Вы вели себя прилично.
— Транко, я не произносила имени какого-нибудь джентльмена? Тебе ничего не показалось странным? Никакой ерунды не болтала?
— А если и болтала, то не страшно, ведь никого, кроме меня, здесь не было. А я, если что и слышала, то уже все позабыла. Но могу поклясться моей маленькой госпоже, что не слышала, чтобы с ее губок слетали грубые слова, так что все в порядке. Даже в бреду вы говорите более умные вещи, чем многие женщины во время нормального разговора. Нет, нет, я позабыла ваши речи, кроме одного раза, когда вы рассуждали о первоцветах и фиалках.
Вот каким человеком была Транко, потому что я уверена, что болтала в беспамятстве глупости об одном джентльмене, о котором я пока еще не упоминала.
В моем дневнике я обозначила его буквой «М», но мне пора перестать говорить загадками и назвать его. «М» означало Мун, сокращенное от Эдмунда, а его фамилия была Верни, он был третьим сыном сэра Эдмунда Верни из Клейдона в графстве Бикингемшир, королевского гофмейстера и знаменосца. За несколько лет до этого Мун учился в Магдален-Холл в Оксфорде, и пару-тройку раз приезжал к нам по приглашению моего брата Ричарда на охоту на зайцев. Тогда мне казалось странным, что я, одиннадцатилетняя девочка, могла так сильно увлечься молодым человеком на десять лет старше меня: но, что правда, то правда, может, это было глупо с моей стороны, но время все залечило.
Мун был своенравным молодым человеком, о нем плохо отзывались в университете. Его наставником в Магдален-Холл был мистер Генрих Вилкинсон, пуританин, пламенный проповедник, брат доктора Вилкинсона, Президента Магдален-колледж. Мун и его наставник не ладили друг с другом, Мун как-то сказал моему брату:
— Дик, дружище, я верю в Бога и церковь, как и другие люди, но длинные молитвы утомляют меня, я начинаю уставать и дремать, и Дьявол пробирается в меня тайком. Мун вообще норовил улизнуть со службы, чтобы бороться с Дьяволом старался, чтобы никто не замечал его отсутствия, и отправлялся пить и играть в кегли в таверну «Серая гончая». После двух семестров ему надоела учеба, ему казалось, что она ему ничего не дает: логика, софизмы, диспуты, катехизис, метафизические дискуссии и тому подобные штудии, по убеждению Муна, вовсе не нужны храброму, веселому мужчине. Ему было противно читать Аристотеля, он удирал с лекций Президента колледжа и проводил свободное время в веселой компании подвыпивших юношей в таверне или играл с ними в шары на лужайке, или же посещал школу танцев и акробатики Билла Строукса. Чтобы эти молодые люди его уважали, ему приходилось одеваться и вести себя так, как они, играть с ними в карты и кости, делать высокие ставки, проигрывая частенько большие суммы. У его отца, сэра Эдмунда Верни, кроме него было много детей, так что он давал ему сорок фунтов в год, на карманные расходы.
В результате Мун наделал огромные долги, что было вполне понятно. Он не смог их выплатить, и в конце концов ему пришлось во всем признаться отцу. Тот отправился в Оксфорд, забрал сына из колледжа и постарался выплатить его долги. Сэр Эдмунд, думаю, сильно переживал за сына, потому что любил больше всех. Но тот его обманывал, уверяя, что ему нравится набожный наставник и трудные предметы и что он тщательно выполняет все задания, а после учебы непременно получит степень магистра, а Президент колледжа, наставники и учителя наградят его самыми лестными отзывами.
Мне хочется заступиться за Муна, ведь не только он виноват в том, что так запустил учебу, но и его учителя. Мун всегда надеялся, что ему повезет, он выиграет и сможет выбраться из паутины, в которой он запутался, и что его отец никогда ничего не узнает. Он ездил на скачки и заключал пари на огромные суммы, и иногда ему даже удавалось кое-что выиграть, но чаще всего он проигрывал и даже большую сумму, чем выиграл накануне. А когда в результате он погряз в этой тине по колена, мне казалось, что он предпочтет умереть, чем унижаться и просить помощи у своих благородных друзей. Вот тогда он еще более ухудшил свое положение, потому что стал занимать деньги у кабатчиков, у обслуги колледжа и у других мелких людишек, которые не могли потерять даже ничтожные суммы. Мне казалось, что Муна это не пугало, потому что он мало кого считал истинным джентльменом, сам он, даже вдрезину пьяный, всегда вел себя безупречно, умел ухаживать за женщинами так изящно, словно он в рот ни капли не взял.
Я познакомилась с Муном в марте 1637 года. Его пригласили к нам на обед в среду, но он перепутал день и приехал, когда все мужчины отправились на охоту с Тайрреллами, а матушка была занята в сыроварне и не могла его развлекать. Обычно сыроварней занималась жена управляющего, но в тот день у нее произошел выкидыш, а кроме нее только матушка умела варить сливочный сыр. В тот день собрали молоко от десяти коров, и матушка, отжав молоко, сложила небольшие сырки в плоские деревянные коробки, чтобы они там вызревали.
Матушка извинилась перед Муном, но ей не хотелось, чтобы он тотчас уезжал от нас — боялась, что его семейство обидится на нас, а она прекрасно относилась ко всем Верни. Вот матушка и предложила:
— Мистер Верни, моя дочь Мэри, с вашего позволения, развлечет вас, пока я буду занята. Потому что, видите, я по локти в сыворотке, а мне еще нужно загрузить бочки-квашни. Мэри покажет вам библиотеку, если желаете, а потом поведет на конюшню. Можете курить в холле, только не в гостиной, слуги принесут вам выпить, соблаговолите распоряжаться, но в пределах наших возможностей.
Вот так мы впервые встретились, и меня представили Муну, как взрослую девицу. Чтобы не посрамить честь дома я изо всех сил старалась развлечь его. И пока я этим занималась, я в первый раз в жизни влюбилась.
Мун не был крупным мужчиной, но очень стройным и держался весьма прямо; у него был высокий лоб и крупный нос благородной формы, компенсировавший бледность запавших щек. В глазах у него притаилась грусть, волосы густые, шелковистые и тонкие спадали до плеч темными волнами. Мун был одет в красный охотничий камзол с пуговицами из перламутра в серебре. На голове у него был испанский берет, в руке — небольшой хлыст для верховой езды с ручкой, с инкрустацией из перламутра. Усевшись верхом на стульчик, он кончиком хлыста бил по лежащему в четырех шагах от него гороховому стручку, и стручок летел, переворачиваясь, через весь холл.
Он прибыл из университета в ужасном настроении и, конечно, оно не улучшилось от того, что он перепутал дату приглашения в наш дом. Но на него, видимо, повлияло мое присутствие, потому что после того, как мы перемолвились несколькими дежурными словами, у него внезапно посветлело лицо, и он проговорил:
— Мисс Мари, у вас чудесные волосы. Клянусь, я никогда не видел ничего лучшего. Они сияют в солнечном луче, словно тонкая золотая нить.
Я поблагодарила его за комплимент и сказала, что мне хотелось бы, чтобы черты моего лица соответствовали моим волосам, которые были и впрямь красивыми, но зеркало матушки — увы! — говорило мне, что у меня дурные черты лица, особенно нос.
— Зеркало вашей матушки просто ревнует вас, я в этом не сомневаюсь, — сказал Мун. — Уверяю вас, у вас лицо, как у феи.
— Вы когда-нибудь видели фею? — спросила я с насмешкой. — Но если вы ее не видели, как вы беретесь сравнивать.
Мун помолчал, а затем ответил:
— Если сказать правду, то я никогда ее не видел, хотя говорят, что они действительно существуют и обитают в миле от Оксфорда в небольшой рощице. Говорят, что они любят понежиться на южных склонах холмов, обожают укромные уголки и не переносят открытого пространства. Старый доктор Корбетт, который был здесь епископом до того, как его перевели в Норвич, писал, что эти прелестные леди часто танцевали под луной во времена наших бабушек.
Доктор Корбетт делает из этого вывод, что феи существовали при старой религии, и когда королева Мария умерла, большинство из них отправились за моря на том же судне, на котором плыл духовник Ее Величества и все остальные священники.
Я ему сказала, что слышала, что эти ангельские создания еще могут появиться перед нами. Об этом писал доктор Саймон Форман. Он был несколько грубоват, но во всем, что касалось искусства, ему можно было верить. Он говорил, что, когда к нему приходил посетитель, на лестнице собиралось столько духов, что он их слышал: они шуршали, как совы. И еще я добавила:
— Как-то доктор Форман сказал моему отцу, что подобные создания появляются не перед каждым человеком, если даже он попытается их звать как полагается.
— А как полагается? — спросил Мун.
И я ему ответила, что призыв начинается со слов: «О beati Fauni proles, turba dulcis pygmaeorum…» — но я не знала следующие за этим слова, потому что доктор Форман не желал продать моему отцу заклинание меньше чем за двести фунтов, а отец не мог да и не хотел платить подобную сумму. Доктор Форман сказал моему отцу, что аккуратная одежда, строгая диета, приличная жизнь и страстные молитвы, обращенные к Богу, обязательны для тех, кто призывает фей, в особенности королеву Миколь, их правительницу.
— Значит мне не удастся никого из них увидеть, — заметил Мун, — потому что я не придерживаюсь нормы ни в пище, ни в питье, и жизнь моя далеко не примерная, и я не молюсь неистово Богу. В последнее время между мной и Богом возникла какая-то пелена, я никак не могут сквозь нее проникнуть. Сегодня мне было видение, и хотя вы — не фея, но мне кажется, что из всех существ, которых я знаю, вы ближе всех к ней и, по-моему, столь же воздушны и эфемерны.
Он говорил очень серьезно и не улыбался, затем вздохнул и опустил глаза долу, как делает тот, кто кается в грехах. Я в восхищении не могла отвести от него глаз, а он ножом соскребал грязь с каблуков сапог.
Он поднял глаза, во властном взгляде горел холодный пламень, и смотревший ему в глаза начинал испытывать на себе силу его темперамента. Со мной часто случалось, когда я сидела в людном зале, то чувствовала, что кто-то не сводит с меня взгляда или кто-то сзади любуется моими волосами. Я резко оборачивалась и замечала, как человек, не сводивший с меня глаз, сразу отводил их в сторону. Но лишь в двух случаях женщина, — а здесь я стану писать только о женщинах — чувствует на себе пристальный взгляд: когда нахально раздевают взглядом, и тогда она вне себя от возмущения и отвращения, или когда на нее взирают с восхищением и как бы ласкают взглядом, тогда, будь она кошкой, она начала бы мурлыкать… Я не могу сказать, что почувствовал Мун, но он резко поднял голову и перестал скрести каблуки, хотя на них оставалась грязь. Он улыбнулся, глядя мне в глаза, но промолчал. Я тоже молчала, не сводя с него взгляда.
Я не знаю, как долго это продолжалось, наконец я пришла в себя и перевела взгляд на окно, а затем спокойно спросила Муна, как получилось, что у него такие длинные прекрасные локоны, ведь во время посещения Его Величества Короля Оксфорда в августе, всем студентам приказали подстричь волосы так, чтобы их длина доходила лишь до кончиков ушей, а в случае неповиновения студенту грозило исключение из Оксфорда?
— О, мне в этом помог мой любящий папенька. Пока Его Величество оставался в Оксфорде, по домам ходил проктор-надзиратель и говорил, что кто хочет сделать подарок Его Величеству, пусть подстрижет кудри. Я срочно написал отцу, умоляя в своем письме послать за мной, пока я не распрощался с длинными кудрями. Я хорошо понимал, что строгость проктора продлится неделю, не более, и оказался прав. После того, как Его Величество отбыли из колледжа я начал издеваться над остальными студентами, щеголяя своими кудрями. Но я все равно не могу понять, зачем Его Величеству нужно было разыгрывать из себя строгого пуританина и бороться с длинными волосами?!
— Мне тоже непонятно, — воскликнула я. — Хотя матушка часто повторяет, что в длинных волосах может завестись кое-что неприятное.
— Ну, ну, — сказал Мун, поднимаясь со стула. — Вы не против, если мы отправимся во двор, соберем примулы и подарим их вашей матушке? Одним или двумя стебельками примулы — не обойтись, зато если поставить в комнату букет, она станет светиться, как от солнышка.
Мне понравилось его предложение, потому что в мои обязанности входило собирать цветы для дома, а младшие сестры и братья не желали мне помогать, или срывали только головки цветов. Я повела его в рощицу, расположенную за конюшней, где росли примулы с длинными стебельками. Их там было так много, что можно за один присест нарвать букетов девять-десять. Мы миновали небольшое поле, дерн чавкал от воды и поддавался у нас под ногами — недавно прошел дождь.
— Когда солнце прогреет его и высушит, здесь очень приятно танцевать, — сказала я.
— Пригласите меня к вам в июле, увидите как я люблю танцевать, — ответил Мун.
Мы подошли к живой изгороди, за которой начиналась рощица, и Мун протянул мне руку, чтобы помочь перебраться через изгородь, рука была крепкой и сухой, а моя дрожала. И мы начали собирать цветы. Мун осторожно укладывал примулы в корзинку аккуратными букетиками, каждый связывая сухой травой. Еще он рвал для букетика пять или шесть длинных зеленых листьев, которые подчеркивали бледные краски примул. Мы с ним болтали, низко наклоняясь над цветами, старались аккуратно рвать цветы, но наши мысли витали где-то далеко. Всего час назад мы были незнакомы, а казалось, знали друг друга всю жизнь, и я сказала ему об этом.
— Не всю жизнь, но достаточно долго, — ответил Мун.
И мы, как по команде, перестали собирать цветы, хотя у каждого собралось цветов на половину букетика. Мун соединил наши цветы и добавил к ним крупные фиалки с ворсистыми листьями, встречавшиеся у нас в рощицах. На бледно-синих цветах проходили белые прожилки, и фиалки совсем не пахли.
— Дорогая, этот букет для вашей комнаты, — сказал мне Мун.
Мы уселись рядышком на поваленное дерево и Мун спросил меня:
— Вы когда-нибудь слышали о греке Пифагоре?
— Да, я о нем слышала. Мой брат Джеймс сейчас изучает работы Эвклида, вчера он мне рассказывал одну теорему. Джеймс выложил из прутиков треугольники и квадраты и сказал мне: «Сестра, это очень красивая теорема, и ее для Эвклида разработал Пифагор».