Мистер Подгорой медленно покраснел, как всегда, когда с ним грубо разговаривали. Но затем он сделал кое-что еще. Он пожелтел. Его волосы встали дыбом, он издал кашляющий рев — и желтый лев бросился вниз по склону на Черноборода, сверкая белыми клыками.
Но Черноборода там больше не было. Гигантский тигр, цвета ночной тьмы и молний, прыгнул навстречу льву…
Лев исчез. Перед пещерой стояла роща высоких деревьев, черная в сиянии зимнего солнца. Тигр в прыжке, перед тем, как приземлиться в тени деревьев, превратился в вытянутый язык пламени, захлестнувший сухие черные ветки…
Но там, где были деревья, из горы заструился водопад, серебряная арка грохочущей воды обрушилась на огонь. Огонь исчез…
В одно мгновение перед глазами изумленного рыбака выросли две горы — та зеленая, которую он знал, и другая, новая, коричневая обнаженная вершина, готовая поглотить извергающийся водопад. Это произошло так быстро, что Берт моргнул, а потом он моргнул снова и простонал, поскольку то, что он увидел, на сей раз, было гораздо хуже. Там, где был водопад, сейчас парил дракон. Черные крылья бросали тень на всю гору, стальные когти шевелились в поисках жертвы, чешуйчатая черная пасть разверзлась и извергла огонь и дым.
Чернобород стоял перед ужасным созданием и смеялся.
— Можешь принимать любой облик, маленький сеньор Подгорой! — насмешливо сказал он. — Я в силах состязаться с тобой. Но игра становится утомительной. Я хочу взглянуть на свои сокровища, на Иналкиль. Итак, большой дракон, маленький колдун, прими свой истинный облик. Я заклинаю тебя силой твоего настоящего имени — Йевоод!
Берт не мог пошевелиться, даже моргнуть. Он съежился и смотрел, хотелось ему этого или нет. Он видел черного дракона, парящего в воздухе над Чернобородом. Он видел, как огонь вырывался из чешуйчатой пасти, словно множество языков, как пар струился из красных ноздрей. Он видел, как лицо Черноборода стало белым, белым, как мел, и губы, обрамленные бородой, задрожали.
— Твое имя Йевоод!
— Да, — сказал низкий, хриплый, шипящий голос. — Мое настоящее имя Йевоод, и мой подлинный облик — этот облик.
— Но дракон был убит, его кости нашли на острове Удрат…
— Это был другой дракон, — сказал дракон и спикировал, как ястреб, вытянув когти.
Берт закрыл глаза.
Когда он снова открыл их, небо было чистым, склон пуст, не считая красно-черного истоптанного пятна и нескольких следов от когтей на траве.
Рыбак Берт вскочил на ноги и побежал. Он пробежал через обширный выгон, расталкивая овец направо и налево, и дальше по деревенской улице прямо к дому отца Палани. Палани была в саду.
— Пойдем со мной! — задыхаясь, воскликнул Берт. Девушка уставилась на него. Он схватил ее за руку и потащил за собой. Она слегка вскрикивала, но не сопротивлялась. Он прибежал с ней прямиком на причал, толкнул ее в свою рыбачью лодку «Квини», развязал канат, схватил весла и стал грести, как одержимый. — Больше ни его, ни Палани на острове Сэттинс не видели. «Квини» исчезла в направлении ближайшего острова на западе.
Деревенским жителям казалось, что они никогда не перестанут обсуждать, как Берт, племянник Гуди Галд, спятил и уплыл вместе со школьной учительницей в тот самый день, когда торговец Чернобород исчез бесследно, оставив все свои бусы и перья. Но три дня спустя они позабыли об этом. У них появились другие темы для разговоров с тех пор, как мистер Подгорой вышел из своей пещеры.
Мистер Подгорой решил, что, раз его имя все равно известно, он может отбросить маскировку. Ходить гораздо труднее, чем летать, и, кроме того, прошло уже очень, очень много времени с тех пор, как он хорошо кушал.
Перевод с английского Анны Катаевой
На морском берегу стоял он, глядя поверх длинных пенистых валов вдаль, туда, где можно было увидеть или, вернее, угадать высящиеся в туманной дымке Острова. Там, говорил он морю, там находится мое королевство. Море в ответ говорило ему то, что говорит оно каждому. Когда вечер надвинулся из-за его спины на водные просторы, пенные валы побледнели, а ветер притих, далеко на западе зажглась звезда. Возможно это было светом маяка, а возможно — всего лишь его желанием такой свет увидеть.
На горбатые улочки города он ступил уже в час поздних сумерек. Лавки и домишки соседей выглядели пустыми. Их уже вымыли и очистили, а все содержимое вынесли прочь в ожидании конца. Люди, скорее всего, были на Оплакивании в Зале Высот или же внизу, на полях вместе с Гневными. А Лиф не мог у себя все очистить и вынести — его товар был слишком тяжел, да и огонь его не брал. С товаром Лифа могут справиться лишь столетия. Эти вещи, где бы их ни сложить, где бы ни обронить, куда бы ни выбросить обязательно обретут видимость того, что некогда было или и сейчас является, а может, и будет городом. Потому он и не пытается от них избавиться. Его двор по-прежнему был забит штабелями кирпичей, тысячами и тысячами кирпичей, которые он сам изготовил. Печь для обжига стояла холодная, но в полной готовности. Бочонки с глиной и сухой известью, лотки, тачки и мастерки — все атрибуты его ремесла были на месте. На днях писец из Переулка Ростовщиков спросил его с усмешкой:
— Что, старина, собираешься построить кирпичную стену и отсидеться за ней, когда придет конец?
Другой сосед, проходя мимо по пути в Зал Высот, пристально поглядел на все эти штабеля, горки и груды идеально ровного и прекрасно обожженного кирпича мягкого красновато-золотистого цвета, залитые золотом послеполуденного солнца, и глубоко вздохнул, как бы ощущая всю их тяжесть у себя на сердце:
— Вещи! Вещи! Освободись от вещей, Лиф, освободись от тяжести, которая тянет тебя вниз! Иди с нами, мы вознесемся над погибающим миром!
Лиф взял кирпич из беспорядочной груды, аккуратно уложил его на верхушку штабеля и смущенно улыбнулся. Когда все соседи прошли мимо, он не пошел ни в Зал, ни за город, чтобы помочь уничтожить поля и перебить скотину. Вместо этого он отправился на берег, к самому краю погибающего мира, дальше была только вода. И сейчас, возвратясь в свой двор, с свою кирпичную мастерскую, с запахом соли на одежде и с лицом, раскрасневшимся от морского ветра, он не ощущал ни глумливого и разрушительного отчаяния Гневных, ни хныкающего отчаяния Сообщающихся С Высотами, а только опустошенность и голод. Он был невысоким, крепким человеком, и ветер с моря на краю мира дул на него весь вечер, но так и не сдвинул с места.
— Эй, Лиф! — сказала вдова из Переулка Ткачей, переходившая улицу несколькими домами ниже. — Я видела, как ты шел по улице, а после заката ни единой души, и темно очень и тихо, как в… — Она не сказала, с чем хотела сравнить темноту и тишину, опустившиеся на город, а продолжала: — Ты хоть поужинал? Я как раз доставала жаркое из печки, а ни малыш, ни я не сможем все это съесть до того, как наступит конец, это точно, и жалко же — такое мясо пропадает.
— Что ж, большое спасибо, — говорит Лиф, снова натягивая плащ, и они двинулись по Улице Каменщиков к Улице Ткачей, и в темноте морской ветер буйствовал на безлюдных мостовых.
В доме вдовы были зажжены все лампы, и Лиф играл с ее малышом — последним родившимся в городе ребенком. Он был маленький и пухлый и как раз учился держаться на ногах. Лиф ставил его, а потом отпускал, и малыш смеялся и падал, а вдова расставляла тарелки с горячим мясом и хлебом на столе, покрытом плотной плетеной скатертью. О, ни принялись за еду, даже ребенок, трудившийся всеми четырьмя зубами над ломтем черствого хлеба.
— А почему ты не на Холме или не в поле? — спросил Лиф, и вдова ответила исчерпывающим, с ее точки зрения, образом:
— О, но у меня ведь ребенок.
Лиф оглядел маленький дом, который ее муж, бывший в свое время укладчиком кирпичей у Лифа, построил собственными руками.
— Хорошо, — сказал Лиф. — Давно я не ел мяса.
— Я знаю, я знаю! Домов ведь никто больше не строит.
— Да, никто, — сказал он. — Ни оград, ни курятников, кирпичи не берут даже для ремонта. Но твое полотно все еще нужно людям?
— Да, некоторые хотят встретить конец в новой одежде. Это мясо я купила у Гневных, вырезавших все стадо нашего Сеньора, а заплатила деньгами, вырученными за кусок прекрасного полотна, которое я выткала для платья его дочери. Она хочет быть в этом платье, когда наступит конец! — Вдова слегка хмыкнула насмешливо, но и сочувственно, и продолжала: — Но сейчас уже не осталось льна и почти нет шерсти. Нечего ткать, нечего прясть. Поля сожжены, а стада уничтожены.
— Да, — сказал Лиф, поедая доброе, поджаренное мясо. — Плохие времена, очень плохие времена.
— И где теперь, — продолжала вдова, — брать хлеб, если все поля сожжены? И воду? Ведь они отравили все колодцы! Я жалуюсь как Плачущие, там наверху, да? Угощайся, Лиф. Ягненок, заколотый весной, — это лучшее в мире мясо, так всегда говорил мой муж, а потом приходила осень, и он говорил, что лучшее мясо — это жареная свинина. Давай, ешь, возьми вот этот кусок потолще…
Ночевать Лиф вернулся в свой домишко на кирпичном дворе. Обычно он спал спокойно и снов видел не больше, чем производимые им кирпичи. Но сегодня все было иначе. Всю ночь напролет он плыл к Островам, а может, его несла к ним по волнам какая-то сила… Когда он проснулся, Острова были для него уже не просто догадкой или желанием: они становились реальностью, подобно звезде, взирающей, как гаснет дневной свет. Острова — реальность, он знал это. Но что же во сне переносило его туда над водою? Он не плыл, он не шел по воде, яко посуху, не устремлялся к Островам под водой, как рыба; и однако он пересек серо-зеленые равнины и гонимые ветром зыби моря и добрался до Островов, он слышал зовущие голоса и видел огни городов.
Он стал припоминать все способы, какими человек может передвигаться по воде. Ему виделись плывущие в ручьях травинки и представлялось что-то вроде матраса из тростника, который можно сплести и лежа на котором можно плыть, загребая руками; но большие заросли сахарного тростника в устье реки уже дотлевали, а запасы лозы в мастерских корзинщиков были сожжены еще раньше. На Островах своих снов он видел тростник или траву высотой в полсотни футов, с коричневыми огромными стеблями такой толщины, что обхватить их можно было только обеими руками, и с целым миром зеленых листьев, тянущихся к солнцу с сотен широко раскинутых прутьев. На этих стеблях человек мог бы пересечь море. Но в стране Лифа таких растений никогда не водилось; хотя в Зале Высот хранилась рукоятка ножа, сделанная из твердого коричневого вещества, про которую говорили, что это кусок растения, именуемого деревом и растущего в какой-то другой стране. Но штормовое море не пересечь на рукоятке ножа.
Пропитанные жиром шкуры не пропускают воду, и бурдюк из такой шкуры может плавать; но дубильщики уже многие недели бездельничали, и шкур на продажу не было. Он размышлял все утро, но ничего не придумал. Тем же светлым, ветреным утром он оттащил тачку и самый большой лоток к берегу и бросил их в тихую воду лагуны. Они, хотя и погрузились довольно глубоко, все же держались на поверхности. Но при добавлении самого небольшого веса тут же набирали воды и шли ко дну. И это не годится, подумал он.
Он вернулся назад на утес, прошел пустынными улицами, загрузил тачку бесполезными, отличными кирпичами и покатил тяжелый груз вниз. Поскольку слишком мало детей родилось за последние годы, то некому было толпиться вокруг, оглашать прозрачный, яркий воздух звонкими криками и любопытствовать, что и зачем он делает. Все же двое-трое Гневных, которых все еще пошатывало после ночной оргии разрушения, бросили на него несколько косых взглядов из темных дверных проемов. И весь этот день он отвозил вниз кирпичи и все, что было нужно для приготовления цемента. Этим же занимался он и на следующий день, хотя сон ему больше не снился. И он начал свою кирпичную кладку на берегу среди мартовской непогоды, и дождь снабжал его водой, а берег песком для цемента, и все это в неограниченных количествах. Он построил небольшой кирпичный купол, перевернутый сводом вниз, но не круглый, а скорее овальный, с заостренными, как у рыбы, концами, и все это исполнил из одного ряда кирпичей, выложенных хитрой спиралью. Если чашка или тачка, заполненные воздухом могут плавать, почему бы не удержаться на воде перевернутому кирпичному куполу? И он будет прочным. Но когда раствор схватился и он, напрягая мускулы крепкой спины, спихнул купол в пену прибоя, тот стал погружаться все глубже и глубже в мокрый песок, зарываясь в него, как устрица или песчаная блоха. Волны заливали купол, Лиф вычерпывал воду, а волны вновь наполняли кирпичную чашу, а потом мощный девятый вал, откатываясь назад в белой пене, подхватил чашу на свои зеленые плечи, опрокинул и разбил на кирпичики, и они тут же зарылись в зыблемом беспокойной влагой песке. А Лиф стоял мокрый по горло и вытирал с глаз соленые брызги. Он глядел на запад, и перед ним не было ничего, кроме дробящихся о берег валов и дождевых туч, плывущих в пустынных просторах. Но они были где-то там. Он видел их, видел заросли этой странной гигантской травы, в десять раз выше человека, видел буйные, золотые луга, обдуваемые морским ветром, видел белые города и увенчанные снежными коронами горы, высящиеся над морем; он слышал голоса пастухов, перекликающихся на холмах.
Я строитель, а не мореход, сказал себе Лиф, осознав собственную глупость и рассмотрев ее со всех сторон. И он вышел по отмытым дождями улицам города, чтобы снова нагрузить тачку кирпичом.
Впервые за последнюю неделю глупая мечта о мореплавании оставила его, и он снова стал замечать свое окружение и увидел, что Улица Кожевников выглядит заброшенной: Мастерские были пусты и захламлены. Лавки ремесленников представлялись Лифу рядом черных зияющих ртов; окна жилых комнат над ними были слепы. В переулке какой-то старый сапожник сжигал небольшую партию совершенно новой обуви, которую никто не носил ни единого дня. Запах стоял невыносимый. Неподалеку, подергивая ушами и отворачиваясь от вонючего дыма, ожидал навьюченный ослик.
Лиф, не останавливаясь, прошел мимо и принялся нагружать тачку кирпичом. Нагрузив, он покатил ее вниз, напрягая спину, когда лямка впивалась ему в тело на особо крутых спусках, налегая то на левую, то на правую рукоять, чтобы удержать колесо на извилистой тропе утеса. На этот раз за ним последовала пара горожан. Затем присоединились двое-трое из Переулка Ростовщиков и еще несколько человек с улиц, лежащих у рыночной площади; так что когда он распрямился, чувствуя холодный пот на лице и шипящую морскую пену на черных, босых ступнях, за его спиной находилась уже небольшая толпа, растянувшаяся вдоль глубокого, одинокого следа тачки на песке. На лицах этих людей было характерное для Гневных выражение равнодушной апатии. Лиф не обращал на них внимания, хотя был уверен, что вдова из Ткацкого Переулка стоит с испуганным лицом на вершине утеса и наблюдает за ним.