– Мы можем проголосовать еще раз…
– Вот только толку от этого все равно не будет, разве не так?
Моше посмотрел на остальных заключенных. Иржи отвел глаза. Мириам молча сидела в углу, сосредоточенно о чем-то думая.
– А если мы откажемся выбирать? – спросил Элиас.
– То есть как это откажемся?
– Когда завтра утром время выйдет, мы скажем коменданту, что мы никого не выбрали. Давайте отдадим себя в руки Господа.
Берковиц, обдумав слова Элиаса, сказал:
– Ну и чего мы тем самым добьемся? Нас просто расстреляют всех восьмерых.
– Неужели вы не понимаете? Мы и так уже обречены. Все обречены. Даже ты, – Элиас повернулся к Паулю. – Да, даже ты обречен, хотя твой отец – генерал-майор. Русские находятся всего лишь в нескольких сотнях километров отсюда. Очень скоро этот ваш могучий рейх рухнет, причем с позором. Думаешь, в Берлине о тебе сейчас кто-то переживает? Ты тешишь себя надеждой, что твой отец тебя защитит, а ведь ты даже не знаешь, жив ли он.
Бывший эсэсовец, вздохнув, промолчал: реплика Элиаса угодила прямо в цель.
– Брайтнер вполне может сказать, что ты погиб в результате несчастного случая – например, несчастного случая, подстроенного каким-нибудь мерзким евреем. Он, Брайтнер, пытался тебя защитить, но судьба распорядилась так, что… Здесь, в лагере, есть тысяча вариантов того, как можно умереть. А результат все равно один.
– Нам неизвестно, действительно ли Брайтнер хочет убить нас всех восьмерых, – сказал Берковиц. – У нас нет никаких оснований так полагать.
– Мы в любом случае все умрем – то ли здесь, то ли в крематории. Однако если мы не станем называть Брайтнеру ничьего имени, мы победим, а он проиграет. Это будет означать, что ему не удалось нас сломить. Мы окажемся более сильными, чем он, – несмотря на всех его часовых и все его пулеметы. Он может отправить нас на тот свет, но он, по крайней мере, не может заставить нас обрекать кого-то одного на смерть.
Моше подошел к мужу женщины, которую любил. На его губах играла свойственная ему ироническая улыбка.
– У нас есть возможность пожертвовать одним из нас ради спасения остальных семерых. Этого, по-твоему, мало, Элиас? Вспомни, что Авраам был готов пожертвовать своим сыном Исааком. А у нас, к счастью, есть возможность пожертвовать не сыном, а всего лишь тем, кто нас мучил.
Моше посмотрел на Яцека. Тот выдержал его взгляд.
Берковиц кивнул. Отто тоже дал понять, что согласен.
– Смерть Алексея не принесла никакого результата, – сказал Моше. – А потому теперь…
– …у вас не остается никого, кроме меня, – усмехнулся Яцек, не выказывая абсолютно никакого страха.
– Думаю, что все остальные со мной согласны.
– Да, – без малейших колебаний сказал Отто.
– Да, я тоже согласен, – кивнул Берковиц.
– Иржи?
– Какой смысл об этом спрашивать? Посмотрите сюда, – Иржи закатал одну из своих штанин аж до паха. Его ляжка была покрыта синяками. – Ты это помнишь, Яцек? Когда Алексей был занят чем-то другим и не мог никого бить, ты лично дубасил меня, чтобы угодить немцам.
– Элиас?… Хотя нет, ты не будешь голосовать, это нам уже известно. Пауль?
Немец пожал плечами:
– Я не возражаю.
– Остается Мириам, – заметил Берковиц.
Мириам подняла голову и посмотрела на мужчин.
– Я не знаю, кто такой Яцек, я с ним не знакома. Поэтому не могу ничего сказать. Я знаю только одно: он хочет жить, а я – нет.
– Мириам… – обратился к ней Моше, однако она не дала ему возможности договорить.
– Моше, – сказала она, – ты всегда пытался выступать в роли посредника, разве не так? Это твое ремесло. Посмотри на них, – она стала показывать ему поочередно на всех остальных заключенных, начав с Берковица. – Он хочет жить ради своих денег. Отто – ради своей революции. Пауль – ради своего фюрера. Элиас – ради своего Бога. Иржи – ради своей сцены. А ты, Моше… Она подошла к нему и, вытянув руку, погладила его по щеке. Ее голос смягчился.
– Ты хочешь жить, потому что ты любишь жизнь. Она кажется тебе удивительной. Даже здесь, в этом лагере, ты не перестаешь ею наслаждаться. Ведь правда?
Моше опустил глаза.
– У всех имеются убедительнейшие основания для того, чтобы стремиться выжить. У вас есть нечто большее, чем вы сами, и оно вас поддерживает, дает вам силы. А я не… – К глазам Мириам подступили слезы. – Я жила только ради Иды. Я не верю в Бога. (Элиас вздрогнул.) Уже больше не верю. Я не верю в деньги и тем более в революцию, а про фюрера я думаю, что он всего лишь психопат… Позовите коменданта и скажите ему, что вы выбрали меня. Мне не хватает мужества броситься на проволочные заграждения, чтобы меня убило током… Поэтому…
Мириам замолчала.
Элиас, Моше, Иржи и Берковиц растерянно переглянулись.
– Нет, Мириам, – сказал Моше. – Мы этого не сделаем.
Яцек больше не стоял на одном месте (он подпирал спиной стену), а начал ходить взад-вперед по бараку. Он ходил, обхватив себя руками: он, казалось, пытался таким способом защититься.
– Получается, остался только я, – наконец сказал он.
– А чего ты ожидал? Что мы будем благодарны тебе и то, когда ты бил нас сам или заставлял бить нас своих прихлебателей? – Отто с трудом сдерживал гнев.
– Я вас бил, это правда.
– Ты пускал в ход палку каждый раз, когда у тебя появлялась такая возможность.
Яцек встал прямо напротив «красного треугольника»: