– Ой, мамочка… Мне бо-о-олъно.… Помогите мне, пожалуйста… Помогите мне…
– Глупые евреи! – хмыкнул Пауль, выставив нож перед собой и водя им из стороны в сторону. – Вы и в самом деле думали, что я позволю вам сбежать? Хотя меня и засадили в этот лагерь, я все равно остался солдатом Третьего рейха…
Последнее слово застряло у него в горле: послышался глухой звук удара, и Пауль, потеряв сознание, повалился наземь.
Позади него стояла, тяжело дыша, Мириам. В руках она держала стул: она ударила им Пауля по голове. Удар был таким сильным, что древесина треснула.
– Мириам… – позвал Моше.
Мириам его не услышала: она, вытаращив глаза на лежащего на полу Пауля и с трудом переводя дыхание, стояла с таким видом, как будто собиралась ударить нациста и во второй раз, и в третий…
Моше наклонился над Хаузером. Тот лежал лицом вниз, слегка постанывая и совершая еле заметные движения конечностями в инстинктивном стремлении подняться на ноги. Его глаза были закрыты.
– Он сейчас в полубессознательном состоянии, но скоро придет в себя, – констатировал Моше. – Что будем делать?
Берковиц испуганно посмотрел на Моше. Иржи, сидя на полу и держась руками за залитый кровью бок, непрерывно издавал стоны. Яцек в течение всего этого времени даже не изменил позы.
Отто огляделся по сторонам. Когда он увидел то, что искал, он наклонился и поднял предмет. Потом повернулся к остальным заключенным, и они увидели, что он держит в руках нож, все еще вымазанный в крови Иржи. Его пальцы сжимали скользкую от крови рукоятку.
– А ну-ка, отойди, – сказал Отто, обращаясь к Моше. Тот отошел в сторону.
Отто, взяв нож поудобнее, присел на корточки возле еще не пришедшего в себя нациста и, пыхтя от натуги, перевернул его на спину. Яцек, все это время сидевший неподвижно, встал и подошел к «красному треугольнику».
Отто, подняв глаза, посмотрел на старосту блока свирепым взглядом.
– В чем дело, Яцек? Хочешь спасти своего хозяина?
Они в течение нескольких секунд буравили друг друга глазами, а затем капо повернулся и отошел в сторону.
Отто, сжав покрепче рукоять, без каких-либо колебаний перерезал Хаузеру горло. На его лагерную униформу брызнула кровь. Хаузер неожиданно – в последнем всплеске жизни – открыл глаза и посмотрел на «красного треугольника» изумленным и, как показалось со стороны, печальным взглядом. Затем глаза его затуманились, веки сомкнулись. Кровь из разреза на шее уже не брызгала, а стекала тоненькой струйкой на меховой воротник кожаной куртки эсэсовца. Его тело, конвульсивно дернувшись, замерло – замерло навсегда.
Моше – с перепуганным лицом – подошел поближе:
– Отто…
«Красный треугольник», все еще держа в руке окровавленный нож, повернулся к нему.
– А как, по-твоему, я должен был поступить? Я должен был оставить его в живых, чтобы он поднял тревогу? Не ваш ли Бог говорил: «Око за око, зуб за зуб»?
Моше с трудом оторвал взгляд от трупа нациста, вокруг которого постепенно расползалась лужа крови, и подошел к сидящему на полу Иржи. «Розовый треугольник», держась ладонями за свой бок, хныкал, как маленький ребенок. Он схватился обеими перепачканными в крови руками за край куртки Моше и стал тянуть его к себе.
– Я умру, да? Я вот-вот умру, я это знаю… О-о-ой, как мне больно… Помогите мне, умоляю вас, помогите мне…
Он начал громко плакать.
– Мы перенесем тебя отсюда вон туда, на одеяла.
Иржи в знак согласия кивнул, однако едва Моше с Отто и Берковицем приподняли его с пола, как он взвыл от боли.
– Стойте! – взмолился он. – Оставьте меня здесь.
Его аккуратно опустили на пол. Мириам взяла одеяло и, свернув его, положила под голову Иржи.
Отто присел на пол рядом с Иржи.
– Дай-ка я взгляну на рану.
Иржи, однако, продолжал держаться за бок обеими руками.
– Дай взгляну, я сказал, – грубовато повторил Отто.
– Поклянись, что не причинишь мне боли… Мне и так уже очень больно… А-а-а… Помогите мне…
– Как я смогу тебе помочь, если ты даже не даешь мне взглянуть на твою рану?
Иржи, сдавшись, убрал руки и закрыл глаза. Его лицо перекосилось от боли.
Отто разорвал куртку Иржи, оголяя его рану.
– Снимите что-нибудь с Пауля – рубашку или штаны.
Моше с Мириам подошли к трупу Хаузера. Моше приподнял ноги нациста, и Мириам стащила с него штаны. Отто разорвал материю на длинные полоски и начал тампонировать ими рану. Иржи корчился от боли, издавая стоны.
– Вот теперь я тут уже кое-что вижу… – деловито сказал «красный треугольник», всматриваясь в рану. – Печень, к счастью, не задета. Почка тоже цела. Тут, я думаю, ничего серьезного…
Иржи открыл глаза.
– Ты говоришь так только для того, чтобы меня успокоить. Я знаю, что уже скоро умру… Друзья, не бросайте меня одного… – сказал он театральным тоном.
– Прекрати! Ты не умрешь. А если и умрешь, то, по крайней мере, не от этой раны. Рана у тебя неглубокая, повреждение коснулось только кожи и – в незначительной степени – мышц. Тебе, конечно, больно, но рана неопасная.
Иржи снова заплакал – то ли от боли, то ли от облегчения. Затем он начал бормотать какие-то неразборчивые слова, похожие и на отрывок из театральной пьесы, и на молитву на идише.
Моше в отчаянии огляделся по сторонам. Их, заключенных, стало еще меньше – только Отто, Берковиц, Мириам, Яцек и он, Моше. Иржи был ранен. Элиас находился при смерти.
– Я устал, – сказал Моше, медленно опускаясь на пол. – Ужасно устал.