Князь Георгий улыбается. Любуется красивой, как ливанская роза, цветущей дочуркой.
— Ах, ты Нина — джигит, командир-сотник, постой ты у меня!..
И снова смех, шутки, серебро плавленое, звенящие колокольчики и голос феи:
— Пора! пора!
Выехали гуськом из ворот усадьбы. На гнедом кабардинце, впереди всех, князь Георгий Джаваха. Подле него, как ртуть живая, как вьюн гибкая, как огонек горячая, княжна Нина на своем Шалом. Улыбка на гордых, приоткрытых теперь от счастья, губках, черные сверкающие звезды в глазах.
Три всадника за ними: хорунжий Гордовин, с ним Зиночка, сестра его, и Бэла. Дальше Абрек, конюх князя. Еще дальше — арба с провизией, самоваром, утварью, необходимою для пикника. Правит Михако. На ящике с посудой сидит старая Барбалэ, заслонив рукой слезящиеся от солнца глаза.
О, это солнце!
Оно — плавленое золото, оно — груда червонцев, оно — золотое руно. Как красиво заливает оно и Куру беспутную, старую ворчунью, и прибрежные утесы, и змеистую тропинку, убегающую вдаль…
И цветы в низинах кажутся при нем золотыми, и воды Куры, и весь пурпурно-розово-янтарный в его сверкающем сиянии Гори…
Дальше, дальше углубляются путники в горы… Теперь едут гуськом… Играет под княжной Ниной красавец Шалый, тихонько ржет, закусывает удила…
Играет и сердце княжны… Любо ей, весело..
Милая родина!.. Милые горы!..
Дитя она вольных ущелий, кавказских глыб и громад…
— Папа, папа мой, — лепечет она гортанным голосом, вся алея как вешняя роза, — нет па свете лучше нашей восточной страны!..
Улыбается князь Георгий. Крутить рукою ус. О, он лучше других понимает свою девочку, свою Ниночку-джан, эту очаровательную дикарку.
В ней говорить кровь её матери-джигитки, кровь гордых лезгин, свободных детей Дагестана, вольной гордой страны…
Все выше, выше поднимается караван.
Реже, разбросаннее становятся разговоры. Сильнее поскрипывает арба.
Солнце выплыло из-за высоченного утеса, глядит прямо в глаза, жжет…
— Полдень скоро… Через час будем на месте…
Молоденький хорунжий притомился как будто, перестал пересыпать речь свою шутками, перестал смешить сестру и Бэлу.
Последняя по-прежнёму остается бодрой. Ей-ли, дикой горной козе, привыкшей неделями приводить дни и ночи в седле, уставать от трехчасового перехода!
И Нина по-прежнёму свежа, как персик. Глядят бодро яркие звездочки-очи, улыбаются румяные милые уста.
— Стоп! Мы у места…
Князь Георгий первый соскакивает с коня и бросает поводья Абреку. Потом снимает с седла Нину.
— Что, джаночка, это ли не местечко?!.
— Отец, какая прелесть! Красиво, как в сказке. Мы не были еще здесь с тобой?
— Нет, мой алмаз, мой цветок душистый, не были. Нравится здесь тебе? — ласково бросает князь Георгий.
Зачарованными глазами смотрит княжна Нина.
Трепещет маленькое сердце, умеющее так сильно чувствовать и переживать.
Какая красота!
Нависли теснинами, образуя ущелье, высокие утесы-великаны, куполом сошлись сверху, солнца не видно, застлали солнце.
Прохлада и полумрак…
Сверкающей лентой, вьется ручей, сбегая каскадом по камням на лужайку. А здесь, внизу, целый сноп света, блеска, ослепительного сияния дня и лучей.
Как в раме, в отверстии скал виднеется лужайка. Ковер всевозможных цветов покрывает ее. Здесь и дикие левкои, и розы, и азалии, и нежные пахучий и пряный жасмин.
Какая красота!
Здесь наверху — молчание и величие покоя; там, внизу, — пир жизни и юности, цветущей как сад, душистый пир цветов и солнца…
Замерла княжна, трогательно сложив маленькие загорелые ручки.
Замерла Зиночка, ничего подобного не видевшая в холодном Петербурге.
Замерла дикарка Бэла. Только ноздри её вздрагивают, да черные глаза поблескивают, как клинки дамасского кинжала.
А солнце все ниже, ниже…
Барбалэ с Михако разгрузили арбу.
Абрек спустился в рощу, набрал сухих веток орешника, сложил костер на утесе… Поднялся дым победной струйкой и взвился в высоту..
Разложили скатерть на скале, поверх ковров, положили вокруг седла. Девочки уселись на них. Князь и хорунжий уселись просто на ковры. Рядом, на другом уступе, — слуги, Михако и Абрек.