Заметив, что она вздрогнула, Ричард нахмурился.
– Вы замерзли. Пожалуй, нам пора возвращаться.
Возвращаться… Если бы она могла вернуться к тому моменту, когда не подозревала о его существовании. Мейбл знала Ричарда меньше двадцати четырех часов, но эти часы непоправимо изменили ее жизнь. Они изменили ее саму, обнажили грани ее натуры и сокровенные чувства, о существовании которых она даже не догадывалась. Если бы Мейбл чуть больше знала о Ричарде Барраклоу до встречи, у нее была бы возможность как-то подготовиться… но, увы, ничто не защитило бы ее от себя самой.
Нет, подумала Мейбл, все-таки отец был прав, когда потребовал от меня соблюдать строгое безбрачие. Может, он сумел разглядеть во мне то, чего я сама о себе не знала?
Но если эта внутренняя уязвимость, эта непреодолимая потребность… – надо называть вещи своими именами! – потребность в физической близости с мужчиной, существовала во мне все эти годы, то почему не проявилась раньше? Почему только Ричард пробудил во мне эти чувства?
Мейбл была слишком растеряна, чтобы найти ответ на прямо поставленный вопрос. Ричард повернул обратно, и она двинулась следом. Он первым подошел к живой изгороди, но вместо того, чтобы перелезть через нее, повернулся к Мейбл и протянул руки. Мейбл медлила. Она понимала, что рискует выглядеть смешной, но боялась, что если Ричард снова поднимет ее, то предательское тело непременно откликнется. Даже сейчас, глядя на него снизу вверх, она ощущала, как внутри разливается странное тепло, слышала, как сердце забилось чаще, и уже предчувствовала, как ее тело тает в его руках, словно призывая мужчину откликнуться на безмолвный призыв.
В ужасе сознавая, что если сделает хотя бы шаг к Ричарду, то поставит себя в унизительное положение и предаст Одри, Мейбл пробормотала:
– Я сама справлюсь. – Она даже нашла в себе силы улыбнуться. – Я, знаете ли, не ребенок, а взрослая женщина.
Зря она это сказала. Ответный взгляд, которым Ричард медленно обвел ее фигуру, вызвал у Мейбл ощущение, будто внутри у нее все плавится.
– Да, я знаю, – мрачно ответил он прежде чем отвернуться. Когда Ричард уже стоял по другую сторону живой изгороди, Мейбл услышала, как он негромко добавил, словно разговаривая сам с собой: – В конце концов, я тоже не мальчик, а мужчина.
Она тут же сказала себе, что ослышалась. Наверное, воображение сыграло с ней злую шутку, вложив в уста Ричарда слова, которые он, вероятнее всего, и не думал произносить.
Мейбл относительно легко преодолела преграду, но, как только снова оказалась на земле, тут же ухитрилась споткнуться о несуществующую кочку. Позже она могла объяснить себе происшедшее только тем, что слишком сосредоточилась на проклятом препятствии и перестала смотреть под ноги.
Споткнувшись, она невольно вскрикнула. Ричард отреагировал молниеносно: быстро развернулся, обхватил Мейбл и притянул к себе. В результате она оказалась в гораздо более тесном контакте с его телом, чем если бы Ричард просто помог ей перебраться на другую сторону.
Мейбл вдохнула теплый мужской аромат его тела, и сердце ее забилось вдвое быстрее. Порыв ветра взлохматил ее кудри, одна прядка упала на щеку, и Ричард осторожно отодвинул волосы с ее лица и заправил за ухо. Вероятно, поначалу он действовал чисто инстинктивно, но потом замер и внимательно всмотрелся в глаза Мейбл, словно пытаясь что-то прочесть в них.
Позже, задним числом, Мейбл говорила себе, что именно в этот момент ей следовало оттолкнуть Ричарда или каким-то иным способом дать понять, что его близость ей неприятна; именно тогда следовало вспомнить об Одри, но вместо этого Мейбл просто стояла и смотрела на него широко раскрытыми глазами. Ей вдруг стало не хватать воздуха, и губы сами собой приоткрылись, женщина попыталась дышать глубже, но от этого грудная клетка расширилась и ее груди оказались прижатыми к торсу Ричарда. Совершенно немыслимо предположить, что Ричард мог почувствовать их податливость и уж тем более заметить, как набухли и затвердели соски, ведь их тела разделяло несколько слоев теплой одежды. Но все-таки, как догадалась Мейбл, он что-то почувствовал, прочел молчаливое приглашение если не в реакции ее тела, то во взгляде, потому что движения рук, поправлявших ее волосы, внезапно стали ласковыми, большой палец нежно погладил чувствительную зону за ухом. Гладит меня, словно кошку, подумала Мейбл, тщетно пытаясь справиться с волной сладостных ощущений, порожденных этими прикосновениями.
Мейбл понимала, что дышит слишком часто, что своим поведением выдает сокровенную тайну, но ничего не могла с собой поделать. Другая, более опытная, женщина никогда бы не отреагировала так бурно на обыкновенную, ни к чему не обязывающую ласку, да даже и не ласку в полном смысле слова, а так, полувопрос-полуприглашение, после которого обоим следовало отстраниться друг от друга и сделать вид, будто ничего не произошло: подумаешь, он всего лишь коснулся пальцем ее щеки.
Но она отреагировала чересчур остро, глаза расширились, тело затрепетало, дыхание превратилось в короткие прерывистые вздохи, и Ричард, конечно, расценил это как приглашение столь же откровенное, как если бы Мейбл произнесла его вслух по слогам.
По-видимому, ему не составило труда правильно расшифровать ее послание, потому что прежде, чем Мейбл успела разобраться в своих чувствах и хотя бы помыслить о сопротивлении, рука Ричарда взяла ее за подбородок и приподняла ее голову. Как-то само собой получилось, что он придвинулся еще ближе, и Мейбл получила возможность отчетливо почувствовать его силу и… слабость. Мейбл не желала замечать очевидного и отчаянно пыталась убедить себя, что твердая плоть, упиравшаяся ей в бедро, всего лишь плод ее разыгравшегося воображения.
Возможно, если бы она не бросила все силы на борьбу с самой собой, то смогла бы предвидеть, что последует дальше, и избежать этого. Однако, поглощенная внутренней борьбой, она только и могла, что беспомощно, как очарованный подросток, смотреть в глаза Ричарду, понимая, что он собирается ее поцеловать и что она должна каким-то образом остановить его, но в то же время сознавая, что не сделает этого.
Все поцелуи, которые Мейбл знала за последние двадцать лет, – это сдержанные поцелуи скупого на ласку отца, пылкие – любящей дочери, дружеские поцелуи знакомых, скорее напоминающие клевок в щеку, и очень-очень редко, когда не удавалось этого избежать, – нежеланные и ничуть не возбуждавшие ее поцелуи некоторых мужчин. Поцелуи Ларри помнились очень смутно, как нечто почти нереальное. Мейбл, правда, не забыла, что однажды он больно прикусил ее губу, и еще помнила, как он смеялся над ее нежеланием целоваться по-французски. То, что Ларри называл «французским поцелуем», тогда казалось ей неприятным и совершенно непривлекательным занятием.
Однако, несмотря на отсутствие опыта и долгие годы безбрачия, очевидно, где-то в глубине ее существа жило некое тайное инстинктивное знание, потому что едва губы Ричарда приблизились, губы Мейбл нетерпеливо раскрылись ему навстречу, веки сами собой сомкнулись. Когда Ричард почти сразу же оторвался от ее рта, Мейбл открыла глаза, и он прочел в их темной глубине томление и жажду. Ричард снова припал к ее губам, и у Мейбл промелькнула мысль, что он сделал это только потому, что ее губы были все еще приоткрыты и без слов молили о продолжении.
Еще трижды, а может, четырежды повторялась эта легкая нежная ласка, и каждый раз, когда Мейбл с сожалением открывала глаза, уверенная, что все кончилось, что вот сейчас Ричард оттолкнет ее от себя, она снова и снова растерянно читала в его глазах какой-то неясный вопрос, на который не могла ответить.
Казалось, Ричард чего-то ждал от нее, но чего?
Губы Мейбл припухли и стали очень чувствительными. Она ощупала их кончиком языка и вздрогнула, услышав, как при этом Ричард резко втянул воздух. Его пальцы, все еще державшие Мейбл за подбородок, скользнули по щеке и погрузились в волосы. Ричард пробормотал под нос какое-то слово, возможно, ее имя, но Мейбл не была в этом уверена. Она нерешительно посмотрела на него, и в следующее мгновение Ричард накрыл ее рот своим.
На этот раз поцелуй не был ни коротким, ни нежным. На этот раз… Мейбл казалось, что сердце перевернулось в груди. Кровь словно превратилась в жидкий огонь, каждая косточка размякла, она чувствовала себя, как… Мейбл даже не могла подобрать сравнения. Она никогда не испытывала ничего подобного и не знала, что вообще способна испытывать. Если бы Ричард захотел снять с нее и с себя всю одежду, уложить ее на землю и овладеть ею прямо здесь, среди пожухлой осенней травы и опавших листьев, она не только не стала бы его останавливать, но с готовностью помогла бы осуществить намерение.
К счастью, Ричард не собирался делать ничего подобного. Вместо этого он оторвался от ее губ и осыпал короткими быстрыми благодарными поцелуями ее лицо и шею. Когда его губы оказались рядом с ухом Мейбл, он хрипло прошептал:
– Мы не должны этого делать.
Вот именно, не должны! Презирая саму себя за отвратительное, недопустимое поведение, Мейбл на миг замерла, а потом быстро и решительно вырвалась из объятий Ричарда.
– Да, не должны, – с горечью подтвердила она.
Мейбл трясло так, что это невозможно было не заметить. Как я могла? Как допустила, чтобы это произошло? Почему все это вообще началось? По-видимому, Ричард Барраклоу – не просто сексуален, а наделен поистине неукротимой, не поддающейся контролю эротической энергией, иначе он никогда бы даже не попытался прикоснуться ко мне. В конце концов, я же мать Одри.
И все же… Все же ничто не давало повода заключить, что ему недостает выдержки и самообладания…
Впрочем, это еще ничего не значит, ведь совсем недавно ничто также не давало повода заподозрить в нем человека, чья незрелость и ущербное самолюбие побуждают его укладывать в постель молоденьких девушек. Возможно, в этом все дело, и тщеславную натуру мистера Барраклоу приятно согревает мысль, что он сумел очаровать сразу и мать, и дочь. А может…
От этих мыслей, следовавших одна за другой, как гончие за лисой, Мейбл отнюдь не становилось легче. Она попыталась взять себя в руки, унять бешеное биение сердца, но куда там. Тело по-прежнему страстно стремилось к Ричарду каждой своей клеточкой, и Мейбл с трудом верилось, что это ее тело. Женщина чувствовала, что вот-вот расплачется. Она не плакала уже много лет. Давным-давно поняв, что барахтаться в жалости к себе – занятие совершенно бесплодное, Мейбл просто не позволяла себе распускать нюни.
Никогда еще она не чувствовала себя такой уязвимой, и все из-за Ричарда, все из-за мужчины, который не имел никакого права заставлять ее испытывать эти чувства. Из-за мужчины, у которого, как считается, роман с ее дочерью. Из-за мужчины, который только что предал и саму Одри, и ее любовь.
Бремя вины становилось невыносимым. Мейбл хотелось спросить Ричарда: понимал ли он, что делает, вспоминал ли в этот момент об Одри и испытывает ли теперь хотя бы малейшие угрызения совести. Но язык не поворачивался произнести имя дочери. Только не сейчас, уговаривала она себя, когда я только что побывала в его объятиях. Я откликнулась на его ласки с готовностью, я самозабвенно участвовала в этом предательстве наравне с Ричардом, и произнести сейчас имя Одри означало бы предать ее во второй раз. В результате Мейбл ограничилась тем, что тихо спросила:
– Как вы могли вести себя так… низко? Ричард нахмурился и резко бросил:
– По-моему, вы сгущаете краски.
У Мейбл перехватило дыхание. Она чувствовала горечь и презрение к себе. Еще немного, и он сказал бы: «Не обращайте внимания, это ведь всего лишь поцелуй». Что ж, может, она и неопытна, но все же способна понять, что это был не «всего лишь поцелуй». И в такой оценке вовсе нет преувеличения. Бросив на Ричарда осуждающий взгляд, Мейбл сердито сказала:
– Сгущаю краски, говорите? Не думаю. Не в нашем случае.
Хмурая складка на лбу Ричарда стала еще глубже.
– Понятно. Кажется, я совершенно неверно оценил ситуацию.
Инстинкт самосохранения призывал промолчать, но боль и чувство вины помешали Мейбл внять предостережению, и она холодно спросила:
– Что вы имеете в виду?
Спокойный задумчивый взгляд Ричарда совсем не походил на взгляд человека, терзаемого угрызениями совести или неутоленными амбициями.