— Вымолили мы тя у господа! От Плещеева мы слышали — Улу-Махмет мысли свои переменил для всех нечаянно, а в тот день, когда он отпустил тобя, в Москве было трясение земли. Божье в том произволение. Бог за тобя заступился, а крамолу в Москве кующим в тот же день знамение дал в предупрежденье…
Высокий и дородный князь Василий Оболенский сидел за столом, попивая по глоточку любимое заморское вино, глядел на великого князя веселыми, смеющимися глазами и беседовал с ним зычным густым голосом, поглаживая длинную и пышную, словно бобровую, бороду с проседью. Смелое и открытое лицо его было некрасиво, но весьма привлекательно, хотя черты его изобличали суровость и властность.
— Государь мой, — говорил воевода, — еще до того, как Плещеев пригнал, стража моя схватила Бегича. Был с ним дьяк Федор Дубенский, да ушел. Бегича одного оставил. Оковал яз татарина ране того в железы, узнал от него о всех умыслах Шемякиных. Отпустил он Бегича к царю со всем лихом на тобя…
— Ведомо сие мне, — заметил Василий Васильевич, — не чаял яз тогда, что господь молитвы наши услышит.
— Вот, — продолжал Оболенский, — яз и доржал в мыслях: Плещеева не в Переяславль посылать с вестью, а в Москву, ко княгиням же послал своих конников, ждать им тобя указал в Переяславле, дабы из Ростова они ране времени навстречу тобе не отъехали…
— Добре, добре, княже, — согласился Василий Васильевич, — туда яз с малым войском пойду и сам в Москву привезу семейство…
— Поставлены мной, государь, заставы и дозоры в Волоке Ламском и Димитрове, чтобы Москву от Твери закрыть, а еще боле того воев, пеших и конных, собрал яз против Углича. Переяславль надобно от Шемяки оградить, дабы нечаянно зла от него какого не было…
Встал Василий Васильевич, обнял и облобызал воеводу.
— Спаси тобя бог, Василь Иваныч, — сказал он, — спас ты нас от царевича Мустафы у речки Листани, спасешь и от Шемяки!..
Взглянув в окно, великий князь подошел ближе и увидел уличку небольшую, всю, как ковром, застланную желтыми и багрянами листьями ближних садов. Народ у заборов по краям улички стоит без шапок.
Вгляделся великий князь, прикрывшись ладонью от солнышка, и видит: въезжает в уличку на санях своих по листьям цветным, словно в вербное воскресенье, сам владыка Иона.
Впереди саней идет кологрив у лошади, а перед лошадью служка несет посох святительский. Владыка, сидя в санях, благословляет народ на обе стороны. За санями попик, отец Иоиль, а за ним на коне и в доспехах князь Михаил Андреевич.
— Владыка едет, — сказал Василий Васильевич и вместе с воеводой и хозяином пошел встречать почетного гостя.
Выйдя из саней, под руки с отцом Иоилем и Шубиным, владыка поднялся на красное крыльцо и благословил здесь ставших на колени великого князя и князя Оболенского. Потом, оборотясь, еще раз благословил весь народ.
В конце трапезы великий князь сделал знак, чтобы оставили его одного с владыкой Ионой. Когда все вышли, Василий Васильевич сказал:
— Благоволи, отец мой духовный, совет свой мне дать. Как быть мне среди зол, смуты и безрядья? Окуп яз дал тяжкий, татар привел много…
Князь посмотрел на владыку, но величавый, седовласый старик молчал, сдвинув густые черные брови, и остро смотрел в лицо князя.
— Может, и яз виноват в чем, — начал Василий Васильевич, — да на то воля божия; сказано: «Ни един волос не спадет с главы без воли божией…»
— В ересь латыньскую впадаешь, — сурово прервал его владыка. — Верно, все от бога, все по воле его деется, но уразуметь надо волю божью и самому творить жизнь свою по ней, и будет тобе счастье на земле и в жизни будущей блаженство вечное…
— Яз не о душе своей говорю, владыко, а о государствовании и ратях…
— Наипаче того, — возвысил голос владыка, — в разумении государствования нужно творить дела по смыслу, ибо бог наш есть разум и смысл мира, а нам подобает жить по воле божией и творить дела вольно, по смыслу, воле божией согласно. Смотри, как трудно было отцу твоему Василию Димитричу, а, поняв волю божию о том, что нужно быти князю московскому единодержавным, он боле всех преуспел. И благословил бог труды его и дал ему и Муром, и Мещеру, и Новгород Нижний, и Городец, и Тарусу, и Боровск, и Вологду. Тоже и матерь твоя, княгиня Софья Витовтовна, деяла. То же деет тобе теперь и матерь твоя духовная, церковь православная…
Владыка смолк, а Василий Васильевич, потупив лицо, думал о словах его, но не все в глубине их постигал.
— Ну а как с Шемякой мне быть? — спросил он. — Измены много он деял и зло на меня мыслит.
Владыка сурово нахмурился.
— Шемяку хоть убей, а приведи в полную покорность. Не должно быть на Руси государя, кроме князя единодержавного московского. Сорные травы дергают и в огонь бросают…
Владыка помолчал и добавил:
— Благо вы сотворили два лета назад — избрали меня митрополитом московским, да патриарх не уразумел воли божией, утвердил Герасима, еже по воле господа сожжен Свидригайлом литовским…
Василий Васильевич не знал, что сказать. Долго молчал и владыка, что-то обдумывая. Потом встал Иона, посмотрел ласково на князя и молвил:
— Скажу тобе, княже, проще и ясней. Единодержавным надлежит тобе быть. В том воля божья, как открыл мне господь. Сему следуй, сокрушай врагов своих беспощадно, а церковь православная — твой покров, аз же — советник твой и доброхот. Матерь свою слушай — она к государствованию богом сподоблена, да помни, что отец твой деял. По отцу, по путям его следуй…
Он благословил князя, ставшего на колени, и, подымая его, поцеловал в лоб.
— И в окупе церковь тобе поможет, а наиглавно Строгановы, гости богатые, — вел аз с ними беседу. Церковь же и Шемяку, как главу змия, сотрет, а татар ты не бойся. Божию милостию они сами ся сокрушат…
Радостно поднялся с колен великий князь и воскликнул:
— Как укреплюсь на Москве, добью челом у патриарха, дабы утвердил тобя, нареченника нашего, митрополитом всея Руси.
Провожая владыку к саням, Василий Васильевич выбрал время и, склонясь к нему, попросил виновато, как малый ребенок:
— Прости, отец мой, слабость мою: переведи ко мне на Москву диакона Ферапонта, велигласен вельми…
Владыка улыбнулся и сказал весело:
— Ужо благословлю к тобе диакона-то.
В лесах дремучих, в гуще дебрей непроходимых, у самого озера Клещина стоит на речке Трубеже старый Переяславль Залесский. Поблескивают в глуши лесной золотые маковки его древнего Спасо-Преображенского монастыря.
Кругом всего города сплошной земляной вал идет, высотой от пяти до восьми сажен, а на нем град деревянный рубленый с двойной стеной и с двенадцатью башнями-стрельнями. В трех только башнях ворота есть: Спасские, Никольские, они ж и Кузнецкие, да Преображенские, что против собора Преображенья господня.
Силен и крепок град Переяславльский, и еще более укрепляет его с одной стороны Трубеж, а с других — широкий и глубокий ров, воды полный. И тайник есть в Переяславле, идет под землей он, от всякого глаза сокрытый, к самому Трубежу. Выйдя здесь ночью из города, на ладьи неприметно сесть можно, уплыть в чащобы густые и схорониться от недругов. Надежное это убежище у князей московских, и при набегах иноплеменных и при княжих междоусобицах. Недаром в град этот приказала переехать старая государыня Софья Витовтовна. Знала она и то, что Переяславль поновил и весьма укрепил свекор ее, Димитрий Иванович, по прозвищу Донской. Старая государыня, совет держа с боярами своими, с наместником и воеводой переяславльскими, сама ведала обороной града и полками, а полки княжие росли с каждым днем.
Со всех сторон шли сюда дворские и ратные люди изо всех городов и сел Московской земли. Радовалась Софья Витовтовна, а иной раз и плакала, молясь по ночам перед иконами.
— Спасет Москва сыночка мово, — говорила она ближним боярам, — токмо бы из полону уйти ему целому и невредимому.
Успокоилась и Марья Ярославна. Доходили в Переяславль, хоть и медленно, вести из далекого Мурома, с Оки, из Нижнего Новгорода, с Волги, и даже из Курмыша, с реки Суры. Известно ей было, что великий князь жив и никакой обиды от татар не терпит. Княжичи же, Иван и Юрий, нигде и никогда на таком приволье не живали, как в Переяславле.
Иван промеж ученья, молитв и трапез цельные дни ходил с Васюком, а иногда и с дьяком Алексеем Андреевичем по городу или играл с Данилкой и Дарьюшкой на дворе и в саду, позади глухой стены княжих хором. Дни стояли тихие, теплые, и терпко пахло прелым, давно уж опавшим листом. Все же в хрустальном воздухе чаще и чаще чуялись студеные струйки, а по утрам выпадали холодные росы, и с вечера уж вся трава становилась мокрой.