— Вы знаете, что маменька моя умерла?
— Ах, да, я и забыл. Ну, как же вы проводите время в деревне?.. наслаждаетесь природой, скучаете?..
Я не отвечала.
— Ну вот, вы и рассердились! Ну, скажите же, — верно, наслаждаетесь природой?..
— И, помилуйте, Андрей Павлыч, что вам за охота такой вздор говорить? ведь я знаю, что вы хотите посмеяться надо мной.
— Отчего же вздор? природа большое утешение для сердец нежных и любящих. Но вот, вы опять сердитесь! да что же я сказал такого?
— То, что вы сами не понимаете, что говорите. И что за радость над всем и всегда смеяться?
— Над всем и всегда! сохрани боже! что вы это, Татьяна Игнатьевна! Пожалуйста, не говорите этого при других, а то — чего доброго — как раз прозовут меня волтерьянцем и дебоширом.
— Пожалуйста, переменимте разговор, Андрей Павлыч.
— Над всем и всегда! — повторил он медленно. — Вы ошибаетесь, Татьяна Игнатьевна: "над весьма немногим и весьма редко", — это будет гораздо справедливее.
— Как редко? да не вы ли смеялись надо мною, что я до сих пор еще не могу забыть покойную маменьку?
— Смеялся?.. Ну, не совсем чтоб смеялся…
— Не совсем! то есть, вы говорили, что не понимаете этой странной привязанности к прошедшему, что она обнаруживает недостаток жизненности, отсутствие понимания действительности. А знаете ли что? ведь все это что-то очень похоже на присутствие глупости, не так ли? ведь вы это хотели сказать?
— Я весьма сожалею, что мои слова перетолковываются вами в такую сторону… Послушайте, Татьяна Игнатьевна, вы не поняли меня; я хотел только сказать, что воспитание ваше дало ложное развитие вашим силам, сделало вас наклонною к мечтательности.
— И, помилуйте, Андрей Павлыч, зачем же увертываться?
Он отошел от меня и начал ходить по комнате, но минут через пять снова подошел к моим пяльцам.
— Вы на меня сердитесь? — спросил он.
— Да, сержусь, — отвечала я, — сержусь за то, что вы не можете отстать от дурной привычки взвешивать каждое свое движение.
— Послушайте, да что ж мне делать?
— Как что? отстать от этой привычки, принудить себя, предаться влечению своего сердца! мало ли что?..
— Отстать от привычки, принудить себя, — ведь как вы легко говорите, Татьяна Игнатьевна! Удивительно, право, взял да и бросил…
— Попробуйте раз, пересильте себя: сначала будет трудно, а потом…
— И потом тоже трудно, или, лучше сказать, вовсе невозможно. Отстать от привычки! да ведь привычка-то эта всосалась в мою кровь, сделалась моею плотью!
— Вы сознаётесь, однако ж, что это дурная привычка?
Он несколько смутился этим вопросом, но я сделала вид, как будто бы ничего не замечаю.
— Коли хотите — да, — отвечал он через минуту, — в том отношении, что страсть присматриваться ко всему, над всем рассуждать, много открывает нам такого, что несколько мешает нашему спокойствию. А впрочем, что же и счастие, что и спокойствие, если оно не сознательно?
— Разумеется, разумеется, Андрей Павлыч; итак, можно жить и вместе с тем наблюдать за тем, как живешь? так, что ли?..
— Да разве я говорю вам, что живу? я именно только наблюдаю, что же мне делать, когда для меня только такая жизнь и возможна?..
— Отчего же так?
— Оттого, что иначе никак нельзя посмотреть ей прямо в глаза. А я хочу стоять твердою ногою на земле, не ласкаю себя пустыми мечтами и приучаюся действовать…
— Да зачем же действовать, коли все и без того хорошо?
— Конечно, все хорошо, все необходимо, но необходимо исторически; зачем же так привязываться к словам моим?..
— Так, так, Андрей Павлыч; ну, а если б вас… кто-нибудь ударил… ведь это было бы необходимо… по крайней мере, исторически?..
— Да; так что же?
— Ну, и вы… снесли бы?
— Послушайте, Татьяна Игнатьевна, это вовсе не пример.
— Почему же? он несколько затруднителен, потому что нужно отвечать прямо… ведь вы бы не снесли?
— Ну, нет; да что же из этого следует? это доказывает только, что я отдал бы долг предрассудку, что кровь во мне была взволнована и более ничего.
— И более ничего?..
— Да; потому что если б я хладнокровно разобрал дело, то увидел бы, что обида нанесена мне не намеренно, а или вследствие недостатка умственного в обидчике, или вследствие заблуждения, или, наконец, вследствие каких-нибудь действий с моей стороны, противных его интересам.
— Умно, умно, Андрей Павлыч! вы чудесный адвокат… Однако ж, вы говорите, что все-таки не снесли бы обиды… Ну, что же? вы-то правы ли?..
— Да; и я прав.
— Да как же это? и вы правы, и он прав… кто же виноват-то, по-вашему?
— Кто виноват? В этом-то и загадка вся, вот этого-то и невозможно определить теперь, потому что средств еще нет…