Николай проснулся в отменном расположении духа. То ли мягкая и тёплая январская погода, почти до оттепели, то ли удачные доклады министров на этой неделе – всё располагало к душевному покою. Любимая жёнушка мирно посапывала на своей половине кровати – видимо, она опять долго не могла заснуть, и на ночном столике подле неё лежала раскрытая посредине книга религиозно-философского содержания. Только такие книги благотворно действовали на Аликс перед сном, но вся их святость не мешала ей будить его среди ночи своими горячими ласками и доводить их тела до почти полного изнеможения.
Ники вспомнил такое сладостное пробуждение сегодняшней ночью и потянулся до хруста в суставах. «Поистине Аликс – необыкновенная женщина, с которой не могут сравниться никакие балетные и дамы полусвета, украшавшие гусарские пирушки… – подумал он и почему-то вспомнил Матильду. – Эх, но эта маленькая Кшесинская была такая доступная и так старалась в постели показать всякие фуэте, а перед этим – импровизировать танец живота из «Бахчисарайского фонтана», что всё это стало приобретать какой-то показной, неискренний характер… А потом её вечные глазки в сторону дяди Сергея и других молодых великих князей… Она была, конечно, штучка, как и полагается балетной… Штучкой и осталась… А как ловко она действует через Сергея, отбирая самые выигрышные партии в балетах у своих соперниц… Слава Богу, Аликс знает, что у меня с ней всё давно закончилось, и верит мне, а то эти проклятые светские сплетницы при каждой победе маленькой Матильды над директором Императорских театров Теляковским обязательно начинают распускать слухи, что это именно я приказываю Теляковскому угождать во всём Кшесинской, поскольку по-прежнему с ней сплю… Вот и дуры!..»
Николай тихонечко, чтобы не разбудить Аликс, спустил ноги, нащупал шлёпанцы и осторожно, стараясь не шуметь, отправился в ванную. Камердинер Терентий Чемодуров, как всегда, был уже наготове с горячей водой, правленой бритвой и крахмальным полотенцем. Игривые воспоминания Николая отступили, и потихоньку стали наплывать заботы сегодняшнего дня.
«Слава Богу, сегодня должен быть не самый тяжёлый день. С утра можно покататься на лыжах, затем «Old gentleman» Фредерикс привезёт свой доклад по министерству Двора. Потом опять будет свободное время поработать с детьми на расчистке катка, засыпанного вчерашней метелью… Обед надо перенести на час раньше, а после него – сразу в Петербург, в Эрмитажный театр, где сегодня наконец-то после долгих разговоров и приготовлений будут давать драму Кости «Царь Иудейский»… Подумать только!.. Великий князь, а, говорят, пишет хорошие стихи, и вот даже драму сочинил!.. Посмотрим, посмотрим!..»
Хорошее настроение Николая не проходило, хотя иногда бывало и так, что неожиданно всплывали неприятные заботы и превращали исходно хорошее настроение дня в уксусное. Но сегодня всё должно было удаваться.
Государь позволил Чемодурову после бритья расчесать усы и попрыскать на лицо французским одеколоном. Потом погрузил своё крепкое сильное тело с немного коротковатыми для развитого торса ногами в прохладную ванну, пополоскался в ней немного, вылез, отфыркиваясь и оглаживая усы и шевелюру, дал закутать себя в большую махровую подогретую простыню и растереть спину и ноги.
Парадный мундир Измайловского полка, в рамках чьих «Досугов» должна была проходить сегодняшняя премьера «Царя Иудейского», был уже приготовлен. Николай его любовно погладил, но оставил до вечера. Чемодуров знал, что с утра для прогулок надо было подавать более удобную форму, например лейб-гвардии казаков, что было им и исполнено.
Государь с помощью камердинера быстро облачился в свой любимый военный наряд и отправился завтракать. Аликс, как обычно, нежилась ещё под одеялом, и ей понесли её скромный завтрак, которым она удовлетворялась уже много лет, блюдя фигуру, – пару сухих бисквитов и кофе.
Дети уже давно встали и занимались своими уроками. Заслышав движение в столовой, они дружно оторвались от книжек и тетрадей, гурьбой бросились получать утренний поцелуй мамочки, а затем чинно и благовоспитанно вошли в столовую.
Papa просматривал газеты и аппетитно хрустел булочками, намазанными жёлтым чухонским маслом. Проказница Анастасия придумывала, какую каверзу учинить, чтобы обратить на брата и сестёр внимание Papa, но Николай сам отбросил газеты и заключил в объятия сразу всю толпу из пяти пищащих и лижущихся юных созданий.
– Кто пойдёт со мной сегодня перед обедом расчищать каток? – объявил Государь поиск добровольцев.
Вызвались все.
– Когда кончу занятия, то позову вас, дети!.. – обещал отец и шутливо скомандовал: – А теперь на уроки – бегом марш!
После первого завтрака он расхотел идти на лыжах, поскольку думалось ему лучше всего при пешей ходьбе, а лыжи – это всё-таки спорт и физической нагрузки в них значительно больше. Ему требовалось кое-что обдумать, и поэтому он решил просто пройтись по парку, чтобы ничто его не отвлекало. Он не боялся физической работы, любил пилить дрова и расчищать дорожки от снега зимой, любил верховую езду, плавание и греблю на байдарке, но для того, чтобы покойно думать о важных проблемах империи, о людях, которых следовало проверить в каком-то деле, прежде чем поручать серьёзные посты, для этого больше всего подходила ритмичная и быстрая пешая ходьба – независимо от времени года или места нахождения в данный конкретный момент – в Царском ли Селе или Петергофе, в Ливадии или на отдыхе в Дании, Англии, Гессене…
Сегодня вопрос вставал не очень сложный, но важный: он уже несколько недель тому назад решил, что министр финансов и председатель Кабинета министров Коковцов слишком слаб и не может противодействовать думским говорунам. Более того, многие из близких и верных людей докладывали, что он ведёт какие-то опасные разговоры с Гучковым и другими лидерами думской оппозиции, подыгрывает им в стремлении заляпать грязью Григория Ефимовича и ничего не делает, чтобы прекратить клеветническую возню против Друга Царской Семьи.
Может быть, его стоило бы ещё немного подержать во главе правительства и финансов, но он почему-то упорно сопротивляется введению решительных мер против всенародного пьянства, ссылаясь на будущие потери бюджета. Что за этим стоит? Действительно ли нежелание поддержать своего Императора в важном начинании из-за сохранения больших поступлений в казну или желание в угоду «общественности» сохранить болячку, в которой можно по-прежнему обвинять власть?.. Раз он становится тормозом добрых перемен в государстве, убирать его из правительства явно пора, но отталкивать и делать врагом вроде этого старого паука графа Витте отнюдь не следовало…
С такими мыслями Николай и вышел в Александровский парк. Мягкий чистый воздух охватил его и наполнил лёгкие, снежок хрустел под сапогами, чернеющие на белом фоне снегов стволы дерев напоминали хорошо проявленный фотографический снимок… Дышалось и думалось легко.
Он пошёл привычным маршрутом по Крестовой аллее к югу, в сторону Китайского театра. Мысли о Коковцове и бюджете вновь охватили его. Хорошая память Николая вытаскивала из своих закромов цифры, которые доставляли ему радость и гордость за империю и себя, неукоснительно ведущего курс на развитие благосостояния России. Он вспомнил, что менее чем за двадцать лет от начала его царствования, несмотря на неудачную японскую войну и сумасшедшую революцию, разожжённую частично на японские и иные иностранные деньги, бюджет казны увеличился почти в три раза – с одного миллиарда двухсот миллионов до трёх с половиной миллиардов золотых рублей. И – что составляло предмет его особенной гордости – бюджет рос без введения новых налогов или увеличения старых. Год за годом сумма поступлений превышала сметные исчисления, и государство всё время располагало свободной наличностью.
Несчастье японской войны заставило реформировать армию и флот. Пропорционально к росту населения армия увеличилась до одного миллиона трёхсот тысяч человек, хорошо обмундированных, обученных, накормленных и снабжённых всеми припасами не хуже других европейских армий. А к 1917 году она должна была абсолютно превзойти все другие европейские армии, причём без напряжения государственной казны и милитаризации страны.
Императорский флот, так жестоко пострадавший в японскую войну, стал наконец возрождаться к новой жизни. С удовлетворением вспоминал сейчас Государь о том, что в этом есть его громадная личная заслуга, поскольку ему пришлось дважды с большим трудом преодолевать сопротивление Государственной думы, не желавшей давать деньги на развитие флота. И, несмотря на всякие там разговоры и заманчивые предложения со стороны, весь флот строился на русских верфях – в Петербурге и Николаеве.
Он прошёл до центра Крестовой аллеи и повернул на запад, к Арсеналу. Четыре краснокирпичные башни с зубцами ярким пятном выделялись на белом снегу.
Мысли также приняли другой поворот. После армии, где крестьянская молодёжь как-никак, а приобщалась к грамотности и дисциплине, стало хорошо думаться о хозяйственной самостоятельности миллионов крестьянских семей, об их тяге к настоящему прогрессу в виде беспримерно быстрого развития кооперации. Сначала – от мелких ссудосберегательных товариществ и потребительских обществ, для открытия которых было достаточно разрешения местных властей, затем – к крупным потребительским обществам и кооперативам, отдельные из которых держали обороты по нескольку миллионов рублей. А кредитные кооперативы вообще имели теперь, как докладывал Коковцов, 9 миллионов членов! Московский народный банк, открытый почти два года назад, дал новый толчок к развитию, поскольку его акционерами на 85 процентов стали кредитные кооперативы…
«До чего же упрямо эти думцы не желают видеть прогресса России и всё тянут к новым смутам! – с возмущением подумал Николай. – Ведь даже иностранцы, не испытывающие особых симпатий к моей стране, признают её достижения!..» И он вспомнил, что недавно Василий Васильевич Щеглов, хранитель его личной библиотеки, принёс и положил на столик, где в порядке, известном только Государю и хранителю, лежали книги для первоочерёдного чтения, только что изданный в Англии труд известного писателя Мориса Бэринга «Основы России». Бэринг провёл много лет в стране, хорошо узнал её, и Николаю, который буквально «проглотил» за один день его книжку, приятно было найти в ней подтверждение собственным идеям. Сейчас, на прогулке в парке, Государь не без удовольствия вспоминал мысли Бэринга о России.
«Не было, пожалуй, ещё никогда такого периода, когда Россия более процветала бы материально, чем в настоящий момент, или когда огромное большинство народа имело, казалось бы, меньше оснований для недовольства… Да, чего же большего ещё может желать русский народ?» – вспоминал Николай и уже не без лёгкого раздражения отметил совпадение мнений английского писателя и Департамента полиции по поводу недовольных и оппозиционеров.
«Да, – подумал Государь, – этот англичанин хорошо подметил, что недовольство распространено главным образом в высших классах и интеллигенции, тогда как широкие массы, крестьянство в лучшем положении, чем когда-либо. И Курлов представил мне доклад, в котором говорит, что рабочее сословие в основном спокойно и довольно своим положением, но его мутят агитаторы, толкая на забастовки. Подумать только, если верить докладу министра внутренних дел, то московские фабриканты и заводчики снабжают деньгами эсеров и социал-демократов, чтобы те организовывали рабочие стачки против самих себя! Ни в какие ворота не лезет! Каждому забастовщику дают по три рубля денег! А сколько же всего выдач, если в каждой забастовке набирается по десять – двадцать тысяч человек? Конечно, рабочие с лёгкостью тратят эти деньги на водку!..»
«Вообще, пора прекращать пьянство на Руси! – решительно подумал Николай, обходя Арсенал и поворачивая к югу, к башне Шапель. – Слишком большая часть доходов поступает в казну от винной монополии… Всё-таки тёмен ещё мой народ: чем больше деревня богатеет, чем больше свободных средств появляется в кармане у мужика, тем больше деревня потребляет водки. Только за два прошлых года продажа водки, в том числе и самых дрянных сортов – пенных водок, то есть грубейшего самогона, выросла на 17 процентов. Понятно, конечно, что газеты так много обличений посвящают народному пьянству и хулиганству на этой почве. Конечно, злопыхателям очень удобно объявить казённую винную лавку источником зла, бюджет – «пьяным», вопить, что казна спаивает народ… Но ведь они в чём-то и правы! А трезвенническое движение среди народа, которому государство не помогает, – это прямой укор Мне, самодержцу. Я не могу больше терпеть этого порока, который разъедает лучшие силы моего народа, калечит его и лишает будущего!.. Особенно надо оградить от алкоголизма крестьянство, ибо на нём держится империя и всё её хозяйство, покоятся моральные устои…» – размышлял Николай, ритмично меряя шагами аллеи Александровского парка.
«Господи, – вернулся он снова к проблеме, которая озаботила его утром, – почему же Коковцов не верит в возможность борьбы с пьянством и формирования бюджета без «пьяных». Где найти преданных и верных слуг, которые думают также, как я, и стыдятся народного пьянства, и болеют душой за трезвость народа? Всем вроде бы был хорош Владимир Николаевич, да вот обуял его грех непротивления пьянству, и слишком часто стал встречаться с этим толстяком Родзянкой, который с лёгкостью необыкновенной нарушил слово, данное мне при нашем разговоре о Старце, и не только не проверил лживые факты, но стал ещё злее распространять их… А ведь как выспренне говорил о своём монархизме! Кому же верить, кому же верить? – размышлял Николай, машинально отбрасывая ледяные комочки с дорожки носком сапога. – Наверное, министром финансов всё же надо взять Барка и в рескрипте на его имя обязательно подчеркнуть, что нельзя ставить благосостояние казны в зависимость от разорения духовных сил моих верноподданных… Я предложу ему отказаться от винной монополии и разработать такие невиданные по широте реформы против алкоголизма, которых не видела ещё ни одна страна. Господи! Благослови меня и дай силы довести до конца борьбу с этим смертным для России грехом!..» – перекрестился Николай в задумчивости.
От принятого решения на душе стало легче, и снова чередой потекли мысли о новом премьере. Государь перебирал одно имя за другим, но во всяком был какой-то изъян или ощущалась какая-то неуверенность в его твёрдом желании последовательно исполнять волю монарха. Николай сожалел, что разрушительная пропаганда против Распутина в высших сферах уже оттолкнула от трона многих, кого можно было бы испытать медными трубами власти. Но никто из молодых сановников не приходил ему на ум, а старых он и так знал слишком хорошо. Единственный, чьё имя всё явственнее поднималось из глубин памяти, был Иван Логгинович Горемыкин. Однажды – и это были трудные для России годы – он уже руководил правительством и показал тогда царю полнейшую верность.
«Надо бы ещё подумать, но пока это единственная надёжная кандидатура… – решил Николай. И тут же пришло и другое решение – как не обидеть Коковцова, сообщая ему об отставке: – Возведу-ка я его в графское достоинство да дам службу в Государственном совете!.. Вот и успокоится Владимир Николаевич, и грех ему будет творить тогда пакости преемнику и мне…»
От столь полезно проведённой прогулки стало совсем легко на душе. Усталости в тренированных ногах как не было, так и не появилось, но, посмотрев на карманные часы, Николай своей быстрой походкой, за которой не мог угнаться ни один из его молодых адъютантов, направился к Александровскому дворцу. Приближалось время завтрака.
«Сегодня обещал приехать дядя Павел… – вспомнил Государь, – наверное, опять будет просить о том, чтобы ему разрешили ввести его графиню Гогенфельзен к родственникам – великим князьям и к нашему Двору… Maman уже давно готова его простить и принять вместе с морганатической супругой, но Аликс пока наотрез отказывается. А это значит, что «Маму Лёлю» не примут ни в одном великосветском салоне Петербурга. Вот и суетится дядюшка… Но «Мама Лёля» – прелесть! и умница… Она и так десять лет ждала возвращения в Петербург, хотя, конечно, легкомысленная Пистолькорсиха выходила замуж вовсе не за туповатого дядюшку, а за его титул». На губах Императора мелькнула улыбка от приятных воспоминаний о даче Пистолькорсов в Красном Селе, где, в бытность наследником и гусарским ротмистром, Ники проводил весёлые вечера в обществе гвардейских офицеров.
«Надо будет исподволь подготовить Аликс к амнистии дяди Павла и Ольги Валерьяновны…» – решил Николай, подходя к своему дому.
Как Николай и предполагал, дядя Павел приезжал к завтраку специально для того, чтобы упросить Императора простить наконец его морганатическую супругу и открыть ей путь в Семью Романовых и, следовательно, в высший свет.
Аликс чувствовала себя плохо и к столу не вышла. Но были и другие, кроме великого князя, гости. Поэтому Павел Александрович смог только после завтрака, в библиотеке, накоротке поговорить с Ники о своём плане введения Ольги Валерьяновны в Семью и некоторых других деталях. Он почувствовал, что Государь не очень расположен говорить сейчас на эту тему, и передал ему записку с изложением всего плана, довольно смелого и новаторского. Император бегло проглядел две странички, понял, что большая часть радикальных предложений навеяна в нём самой Ольгой Валерьяновной, под каблуком которой дядя Павел явно находился, и положил документ в отдельную папку.
– Я подумаю и решу, – с любезной улыбкой сообщил Николай великому князю.
Павел Александрович хорошо знал, что за вежливым и мягким обращением Ники могло скрываться самое неожиданное и жёсткое решение, был почти разочарован тем, что не вырвал немедленно из рук племянника хоть какое-то послабление, но уже ничего нельзя было поделать.
Николай с сегодняшнего утра был готов пойти навстречу просьбе дяди Павла, но он не хотел делать этого единолично, а думал посоветоваться с Аликс, зная, что Императрица очень тонко чувствовала отношение людей и терпеть не могла неискренности и лицемерия.
Теперь, сидя в своём салон-вагоне и попивая чай на пути к Царскосельскому вокзалу, он снова вспоминал разговор с дядей Павлом и последовавший за ним доклад министра Императорского Двора барона Фредерикса. В числе прочих вопросов «Старый джентльмен», как они с Аликс называли своего любимого министра и друга, в преданности и благородстве которого никогда не сомневались, положил на Государев стол протокол собрания великих князей у Кости в Мраморном дворце с резолюцией по поводу просьбы Александра Петровича и Евгении Максимилиановны Ольденбургских оказать помощь для спасения от банкротства кондитерской фабрики «Рамонь». Кроме того, великие князья присовокупили на словах, что хотели бы не посылать на утверждение Императора письменные протоколы своих совещаний, а приходить к нему и устно излагать принятые решения.
– Как? – спросил Николай Фредерикса. – Они хотят спорить со мной?! Не согласны с моими резолюциями?
– О, Ваше Величество, великие князья отнюдь не ставят так остро вопрос, они… хм… хм… просто хотят воспринимать то, что Вам, Ваше Величество, будет благоугодно сообщить им… – попытался спасти лицо великих князей старый царедворец, но Государь раскусил его манёвр.
– Милый Владимир Борисович, – ласково погладил он по старой, морщинистой руке Фредерикса, – не выгораживайте моих родственников, а то они совсем от рук отобьются… Ведь они всё чаще и чаще начинают перечить Мне, подавать свои протесты! Только вы, милый Владимир Борисович, способны деликатно разъяснить им, что я не уступлю и прежний порядок будет сохранён! – сказал Николай твёрдым тоном. – Что же касается просьбы Елены Максимилиановны, то полагаю возможным удовлетворить её на всю сумму долга… – вымолвил Государь и начертал соответствующую резолюцию в верхнем углу документа.
Пышные усы барона, державшиеся абсолютно горизонтально, несколько съёжились, и кончики их, завитые вверх, опустились книзу.
Николай заметил эту перемену в облике министра Двора, добродушно улыбнулся в собственные, значительно менее пышные усы и ещё раз ласково положил свою ладонь на рукав придворного мундира Фредерикса.
– Милый барон, – сказал он старику, – попытайтесь дать понять членам Моей Семьи, которым это ещё не ясно, что хозяином земли Русской, а особенно это касается уделов, являюсь Я. И как Бог вразумит Меня, такое решение Я и приму.