Зачем же он иным слывет?
Зачем никто не наплюет
Ему в глаза?
О люди, люди! [2]
Сперва оторопело замер, принимая убийственный гнев этих слов на свой счет. Затем нервно вздернул на лоб очки, поднялся с места и принялся мерить шагами палату из угла в угол.
Нет, нет! Не его, еще не зачатого в далекие те времена, хотел раздавить своим презрением поэт. Он-то уж как-либо выкарабкается из-под обвала этих слов, зная, на кого они были обрушены. «Потомка гетмана дурного» — Петра Скоропадского живьем похоронил под ними неистовый Тарас.
А он ведь совершенно не причастен к гетманщине. Наоборот, уже более сорока лет носит в «экзиле» [3] репутацию борца, выступавшего против последнего из Скоропадских на Украине. Именно ему, по-мирски Ивану Огиенко, тогда еще не имевшему даже мысли о духовном сане, сам Симон Петлюра вручил портфель министра Директории и нож «просветителя» национально «несознательного» народа. Верно, недолго довелось тешиться министерскими атрибутами. Очень недолго. И самого «батьку атамана» и всех его министров постигла участь незадачливого гетмана Павла Скоропадского. Так и остался украинский народ «несознательным», неблагодарным к своим «освободителям». Этот же народ сам и вымел прочь из своей хаты весь петлюровский сор и насмешливо пропел вослед: «В вагоне — Директория, под вагоном — территория…»
Тяжко и грустно все это вспоминать. Да и не время нынче раздумывать о делах земных и мирских. Он должен во что бы то ни стало удержать в себе искусственную святость хотя бы до тех пор, пока не закончит адову эту работу. Воздев к иконам глаза, он прошамкал старческими губами: «О Христе-боже мой, возвесели силою твоею благоверные люди, даруй им победу над супостаты, господи! Пошли имущим оружие твое — силу непобедимую!..»
Пугаясь собственного шепота, он сторожко оглянулся вокруг. Не подслушивает ли, упаси господь, кто-либо из этих прогрессистов? Вдруг снова угадают, что молится он об американском ядерном оружии. Уж вовсе ни к чему, чтобы верующие пронюхали об этом его самом тайном вожделении, о мечтах.
Верующие должны молиться и плакать, слушая, как он, высокопреосвященный митрополит Виннипега и всея Канады, учит их покорности и боголюбию не как-нибудь, а словами Тараса Шевченко. Только где же они, эти спасительные слова?
Перелистывая «Кобзаря», он внезапно и радостно оживился. Гаснущая память подсказала: «Марина!» Да, здесь можно кое- чем поживиться, кое-что стибрить у вольнодумца. Разумеется, не эти строки, где легко можно узнать самого себя: «Того и зверь не может дикий, что вы, поклоны отбивая, творите с братьями…»
Ага, вот это, наконец. Здесь можно помудрее да похитрее перевернуть, как надо. Подать в «послании» так, будто поэт всегда одну руку клал на скрижали закона божьего (вот там, где глаголется от Матфея), а второй писал обращенные к угнетенным и поневоленным братьям своим успокоительные слова. Будто он вовсе не призывал к топору, а мягко уговаривал, «чтоб научались путями добрыми ходить, святого господа любить и брата миловать…»
Изрядно взопрел смиренный, поспешно выкладывая на бумагу извращающую поэта кривду. Умаявшись, он неторопливо отложил ручку и замахал своей десницей над потным челом, отгоняя совсем иные, жалящие слова, пчелиным роем кружащиеся в мозгу:
…Будем лучше
С багряниц онучи драть,
Из кадил табак курить,
Печь иконами топить…
А кропилом будем, брате,
Подметать пол в новой хате! [4]
О прочь, прочь греховные кошмары! Не мешайте тянуть дальше ниточки лжи, отысканные ценой таких дьявольских усилий. Но к этой пряже позарез нужны мысли Тараса о любви к Украине, да хорошо бы одновременно к богу… Но где такие найдешь?
Вот тут-то совсем сбитого с толку владыку постигла уж вовсе нежданная оказия. За спиной что-то глухо шлепнулось на пол. Он порывисто повернулся и заметил, как из его свалившейся митры выскочила и шмыгнула под шкаф здоровенная крыса с голым хвостом. А может, это померещилось? Он обрадовался бы, как ребенок, окажись это обычной старческой галлюцинацией. Они повторяются частенько, почти весь восьмой десяток лет. В часы одиночества и тоски ему постоянно чудится всяческая пакость. На прошлой неделе видел наяву живехоньких чертей с рожками и копытцами.
Сегодня же в его палаты наведался обыкновеннейший «пацюк» — злющая голохвостая крыса. Она, вероятно, давно уже затесалась сюда. Вон в шкафу погрызены книги, собственноручно им написанные. Изуродованы корешки и переплеты древней библии в его переводе, «исследования» об автокефальной церкви, деяний Кирилла и Мефодия. Да и новейшие изгрызены — «Святая Почаевская лавра», подшивки журнала «Вера и наука» с его стихотворным циклом «Под небесами», даже словарь языка «Кобзаря», составленный его митрополичьей рукой и им же «истолкованный», изданный националистическим союзом «Трезубец».
Но не эти утраты окатили смиренного морозом, будто когтями между лопатками рвануло. Неужели снова куда-то бежать, удирать, скрываться? Кажется, в этом мире уже не осталось для него надежного пристанища. Только потустороннее.
Крысы на всю жизнь запомнились черными вестниками беды и скитаний. Началось это в Киеве, в окаянном 1918 году. Его тревожный сон оборвал настойчивый грохот в дверь. Впопыхах сунул ногу в башмак и завизжал от ужаса. Наступил на что-то живое, теплое, щетинистое. Вытряхнул из ботинка хвостатую крысу и чуть не умер с перепугу. А на пороге появился вестовой от самого «головного атамана»:
— Торопитесь, пан министр! Удираем! Красные уже на Бибиковском бульваре!
С той поры начались мытарства. Не успел отдышаться в Каменце-Подольском, натянуть на плечи профессорскую тогу, как от красной «инвазии» [5] пришлось драпануть в самую Варшаву. Там задержался подольше, сеял с университетской кафедры ненависть, темень и коричневый яд национализма. Но покоем уже не обольщался. С ужасом ждал, что из «умиротворенных крес» [6] хлестнет народным гневом в панскую Варшаву, смоет и его прочь не только с кафедры, но и вообще с этого света. Тогдашняя «Жечь Посполита» уже не казалась надежной норой. Он понимал, что от любого толчка она развалится в любой миг. Лишь только нашествие гитлеровцев принесло облегчение. За спинами вояк фюрера показалось спокойно. Он был настолько благодарен «спасителям», что даже харитонизировался в епископы, чтобы помогать им молитвами. Грезил о том, как сядет не на эту далекую холмскую епархию, а на центральную— киевскую.
Вдруг однажды утром появился лихой вестник. Накануне у отца епископа была такая милая встреча с приближенным Гитлера и Гиммлера, губернатором Варшавского округа Людвигом Фишером. Вежливый гауляйтер признал все заслуги Ивана Огиенко перед рейхом. Был приятно удивлен мудростью верноподданного епископа, который аргументированно доказывал духовное родство автокефальной церкви с арийством. Окрыленный этим признанием, Огиенко помчался в склеп собора за новыми аргументами. Вытащил из архивных полок пачку пропыленных бумаг и отскочил с перепугу — через его плечо прыгнула огромная крыса.
А вскоре — полубезумный «блицдрапенмарш» в западные зоны разгромленного рейха. Верно, там легко открестился перед новыми хозяевами от предыдущих грехов и спустя несколько лет покатил свою черную душу через океан, на американский континент. Тут, в Канаде, с 1951 года таскает на себе митрополичий саккос с омофором и называется уже не Иваном, а Илларионом. Надеялся, что уже до последнего вздоха доживет в золотых ризах, а тут снова зловещая примета. Куда же теперь? Сжав голову ладонями, он потряс ею и пробормотал, словно молитву, строфу собственных стихов: «Оставь все будничное, человек, и только вспоминай о божьем…»
Но уже не мог отыскать преподобный согласия между собственными мыслями и этим непокорным «Кобзарем». Шелестел в беспамятстве страницами, ужасался каждой строфе-молнии, отдергивал голову, хлопал глазами, едва не лопающимися от огня Тарасовых слов:
…А покуда
Я не знаю бога…
……
Потому что
Нет на небе бога! [7]
И на апостольском престоле
Монах откормленный сидит,
Он кровью, как в шинке, торгует,
Твой светлый рай сдает внаем!.. [8]
Святого нет, хула всему,
Мне кажется, уже проклятья
Шлют люди богу самому!
Молитесь правде на земле,
А больше на земле никому
Не поклоняйтесь…
Брешут боги,
Те идолы в чужих чертогах… [9]
Но не хватит ли ему мучений? Зло трахнув книгой по столу, он припал к страничке своего «послания». Как «логический» вывод из прочитанного, черным по белому писал:
«Всю свою жизнь Шевченко был человеком глубоко религиозным. И писал он как религиозный поэт. В его „Кобзаре“ нет страницы, где не упоминались бы слова: бог, господь, божий, святой, и так далее. Сочинения Шевченко всегда религиозны…»
Ух, как тяжело дается даже последняя точка. Глубоко вздохнув, он еле-еле, едва заметно то ли скривился, то ли усмехнулся, поглядывая на правую руку свою с зажатой в пальцах ручкой; был неожиданно изумлен, что и на этот раз она еще не отсохла.
Насилу поднявшись из-за стола, он поплелся к кушетке, изнеможенно упал, словно труп, не смог даже перекреститься.
Вот так и родилось на свет божий пасквильное «послание» митрополита Иллариона по поводу юбилея Т. Г. Шевченко. Многие из тех, кто должен был плакать и молиться, взволнованно прочитав или прослушав с амвонов это «сочинение», называли «преосвященного» жуликом и прохвостом. Не задали себе хлопот даже представить, сколько нестерпимых мучений взял на себя смиренный. Какая черная неблагодарность!
Пусть же этот рассказ поможет митрополиту Иллариону определить настоящую цену своим «писаниям» еще до последнего бегства в безвестие.
Право выбора
О нем я не могу сказать ничего плохого. Сосредоточенно вдумчивый взгляд серых глаз, интеллигентная седина висков, аккуратно подстриженный ежик серебристых усиков, элегантность движений — эти обычные для многих канадцев черты ему как-то очень идут. И что в особенности приятно — первое впечатление о нем остается прежним и после продолжительной беседы. Да, да, я уже имел возможность писать, что всем нам, гостям университета в Манитобе, президент этого уважаемого заведения мистер Гюдж Сандерсон показался человеком порядочным.
Тем более мне стало жаль доктора Сандерсона, когда я узнал о недавнем его конфузе. Если все было именно так, как об этом рассказывают, то я могу только глубоко посочувствовать и мистеру Сандерсону и тем его ученым коллегам, для которых репутация родного колледжа все-таки чего-то стоит. По всей вероятности, не только рекламный энтузиазм вкладывали они в те слова, которыми пестрит цветастый путеводитель для экскурсантов: «Манитобский университет, основное научное и исследовательское учреждение на западе Канады, является центром гуманнейшей мысли и благороднейшей деятельности, имеет широкое влияние на жизнь общества вне его собственных академических аудиторий».
Однако я должен рассказать об этом печально известном случае, хотя не испытываю от этого удовлетворения и приятных чувств. Однажды в Манитобский университет пожаловала делегация ученых-гуманитариев из нашей страны. Конечно же, такие гости не могли застать мистера Сандерсона врасплох. Уже первые вопросы «наивных» чужестранцев вызвали у президента удивленно-извиняющую улыбку. Интересуются, не угасает ли дух человечности в этом храме науки? Если бы они немного знали историю и современную будничную жизнь колледжа, не тратили бы ни минуты на подобные вопросы. Что может угрожать здесь гуманизму и человечности, если вся учебная и воспитательная деятельность храма науки освящена крестами католической, англиканской и пресвитерианской церквей? Даже маленькие группы студентов различных национальностей не остаются вне влияния религии, очищающей души и пробуждающей совесть. К примеру, украинский отдел кафедры славянской филологии. Здесь любовь к ближнему взращивают профессора греко-католической и греко-православной веры. Мистер Сандерсон не знает их языка, но все, что ему переводят, не вызывает ни малейших сомнений: ученые-украинисты воспитывают молодежь, достойную текущего двадцатого столетия.
— Простите, мистер президент, но у нас есть некоторые опасения, — возразил один из гостей, старенький, но весьма подвижный и крепкий историк из Львова. — Разумеется, у вас есть вполне порядочные украинисты, но, прошу пана, к вам за океан улизнуло и много злодеев, самозванцев. Есть они и у вас, и я не уверен, что свежеиспеченные магистры и доктора отмыли руки от народной крови. Убежден, что совесть их запятнана навечно. Если вы, мистер президент, хотите лучше знать собственные кадры, мы можем ознакомить вас с «заслугами» каждого поименно.
— О, номина сунт одиоза! [10]— схватился мистер Сандерсон за латинскую поговорку, чтобы как-то отвлечь внимание въедливого гостя от малоприятной темы.
В самом деле, к чему имена этих профессоров? Они могут оказаться для гостей не только неприятными, но и ненавистными.
Особенно для такого, как этот седой историк, который, вероятно, изрядно напичкан «советской пропагандой». Да, президенту известно, что некоторые коллеги из славянской кафедры были участниками драматических событий в своих странах. Но ведь суть гуманизма в том, чтобы прощать проступки прошлого! Для него, как принципала этого гуманнейшего храма науки, главное в том, как эти люди служат цивилизации сейчас. Пусть уважаемые гости простят ему повторения, но он подчеркивает: там, где властвует церковь, в души верующих засеваются только чистые зерна. В связи с этим он рад сообщить новость, хотя она, разумеется, может не вызвать энтузиазма у собеседников, имеющих коммунистические убеждения и не скрывающих своей тенденциозности. Дело в том, что на славянскую кафедру приглашен в качестве профессора сам митрополит украинской автокефалии Илларион. Согласия владыка пока еще не дал. Подвели прохвосты-репортеры. В газетных публикациях приглашения не упомянули, что преосвященный давно имеет ученую степень доктора. Разумеется, такая небрежность оскорбила известного мужа науки. Однако президент уверен, что митрополита удастся уговорить. Придется, конечно, публично извиниться, перечислить все его звания, степени и достоинства.
— Вот-вот! Только ничего не забудьте, — снова вмешался беспокойный дед-историк, и в его насмешливых глазах Сандерсон не заметил энтузиазма, только иронию. — Припомните ему, что никакой он не Илларион. Это всего лишь битый-перебитый петлюровский прихвостень Иван Огиенко. Говоря о честности, вам и следовало бы перед всем честным народом поведать, как некогда этот Огиенко шнырял по Украине с веревкой и ножом, как стал потом ученым лакеем Пилсудского, Рыдз-Смиглы и Бека, которые «огнем и мечом» «умиротворяли» Волынь и Галичину. Помогите ему, наиблаженнейшему Иллариону, хорошенько вспомнить, как он в сане епископа холмского обнимался в Варшаве с гитлеровским гауляйтером Фишером, как вымаливал у господа победу для фашистского воинства, терзавшего его неньку — Украину. Честно говоря, уж кому-кому, а вам в Канаде вполне можно угореть от его проповедей панамериканизма, от стихотворных его псалмов: «Монумент Свободы стоит горделиво и кличет весь мир за собою…» Ну, чем не поэзия? А вот куда «кличет»?!