— Слушайте, Тоня! Сегодня пленного кормили?..
И сквозь завесу слез Тоня ясно увидела, как в широком горле Петреску поднялось и опустилось тугое яблоко кадыка.
— Нет! Его морят голодом! — вдруг закричала она истерически. — Иди! И немедленно принеси!..
Виктор испуганно попятился, — ему уже было не до горла Петреску, да и вряд ли он его разглядел, так как тот стоял к нему боком, — и исчез за дверью.
— Вы, кажется, кричали на лейтенанта? — пробормотал Петреску. — Вас ведь могут за это отдать под суд?..
— И пусть! Пусть отдадут, — ожесточенно сказала Тоня, она уже сама верила в то, что говорит. — Я ничего уже не боюсь.
А все же самоконтроль, о котором она в эти мгновения не подозревала, действовал с необычайной точностью. «Уходи! Уходи!» — требовал внутренний голос, и она ему подчинилась. Усталым движением застегнула сумку, которая ей так и не понадобилась, и, сказав Петреску, что пойдет на кухню, чтобы заставить скорее принести теперь уже обед, вышла из хаты.
Только сойдя с крыльца, она почувствовала всю меру душевной усталости, но все же нашла в себе силы улыбнуться Круглову, который проводил ее взглядом, полным встревоженного внимания…
— Ну как? — спросил Савицкий, как только она перешагнула порог.
По его взгляду, острому и веселому, и по тому, как подался вперед Корнев, который сидел у стола, удобно опершись о его край, Тоня поняла, что, ожидая ее, они о чем-то поспорили, и теперь от нее зависит, кто выиграет. И эта непринужденная атмосфера подействовала на нее успокаивающе.
— Все было, как вы сказали, — проговорила она, смотря в лицо Савицкого и чувствуя облегчение оттого, что она снова может быть естественной.
— Точнее! — нетерпеливо хлопнул ладонью о стол Корнев. — Что было?..
— Как только Виктор спросил о еде, он тут же сделал вот так! — И она старательно проглотила слюну, вытянув шею.
— Ну, что я говорил! — воскликнул Савицкий. — Иди в военторг, тащи коньяк, Корнев!
— Нет, подождите! — не сдавался тот. — Как он сделал? Покажи-ка еще раз!..
— Вот так! — сказала Тоня и опять проглотила слюну.
Стараясь не пропустить ни одной подробности, она изобразила голодное выражение, с которым проглотил слюну Петреску, и это окончательно развеселило Савицкого.
— Ну и актриса! — захохотал он. — Кончится война, ты же во МХАТе будешь играть!..
Корнев поднялся, вздохнул и поплелся к двери.
— Ты куда? — спросил Савицкий.
Тот обернулся:
— А водка не пройдет?
— Слушай, Корнев!.. Не торгуйся… Иди, раз уже пошел!..
Корнев почесал кончиком прокуренного пальца лысину, надел фуражку и притворил за собой дверь.
— Ну, теперь рассказывай подробно! — сказал Савицкий. — Да чего ты стоишь?.. Присаживайся! А этот истукан Виктор так ничего и не разглядел. Так, значит, Петреску по-русски понимает?
— Понимает, — кивнула Тоня.
— Прекрасно! Это нам очень кстати! Но в разговоре с тобой он в этом не признавался?
— Что вы, товарищ полковник! Он это скрывает. Ему ведь важно, чтобы при нем не стеснялись…
— Так! — Савицкий подумал. — Он, может быть, и не надеется выжить, но хочет вести игру до последнего… Что ж, его можно понять!.. — Он просмотрел какую-то бумагу, подписал и снова поднял взгляд на Тоню. — Ну, а остальное?.. — спросил он, не уточняя, но Тоня его поняла.
Рассказать обо всем, что произошло с ней во время разговора с Петреску? Нет, это невозможно. Она еще жила этим, не давая до конца себе отчета, почему вдруг в ней начали сосуществовать два различных человека, и хотя прежний контролировал нового, но только в глубоком подсознаний.
— По-моему, он неплохой человек! — вдруг сказала Тоня.
Савицкий кашлянул и поражено взглянул на нее.
— Ты что, тоже занялась психологическими опытами? — строго спросил он. — Конечно, хорошо знать, с кем имеешь дело, но меня интересует другое…
— По-моему, он мне начал верить.
— Ты в этом убеждена?
— Да, пожалуй!
— Нет, не пожалуй, а точно?
— Наверно это точно.
Савицкий досадливо мотнул головой.
— Ты должна понять, что здесь не может быть никакого допуска. Да или нет! Вот как ставится вопрос. А для тебя это тоже… — Он опять недосказал, но Тоня мысленно закончила его фразу: «Вопрос-жизни или смерти».
— Да, он мне поверил, — уже твердо сказала она, хотя внутренне еще не была убеждена в этом, но теперь она верила, что добьется своего.
— Я еще раз спрашиваю, — повысил голос Савицкий, — ты убеждена в этом? Ты проверила?
Что ответить? И как проверить то, что никак не объяснишь словами?
— Проверила! — сказала она.
— Как?
Вопрос поставлен прямо, и взгляд Савицкого испытующе ощупывает ее лицо.
— Ты понимаешь, Тоня, мы не можем рисковать ни делом, ни тобой!.. Сейчас наступает новый этап. У нас нет времени… Операция разворачивается… Мы отвечаем за жизнь десятков тысяч людей… Я еще раз спрашиваю — ты уверена?
Серые глаза Тони теперь смотрели на него с жесткой остротой, и он вдруг впервые понял, что перед ним сидит взрослый, много переживший человек.
— Ну, хорошо! — сказал он, подчиняясь этому взгляду. — Ты ему рассказала о себе?
— Да, рассказала!
— Все, как есть, и о сестре в Одессе?
— О ней — тоже.
— Значит, биография твоя ему уже понятна?
Тоня кивнула.
— Как он реагировал? — спросил Савицкий; по отдельным деталям он все же вытягивал из Тони то, что ему было нужно.
— Он меня пожалел!
— Ого! — усмехнулся Савицкий. — Как видно, вы действительно поговорили по душам…
Тоня сдержанно улыбнулась, вспомнив, как развивались события в хате Петреску.
— Что я должна делать дальше? — тихо спросила она.
— Если ты уверена, — сказал Савицкий как-то очень буднично, — то переходи ко второй части плана. Уговори его бежать!.. Когда начнется побег, — а как его убедительней устроить, мы еще подумаем, — ты пойдешь вместе с Петреску. Так как ты его спасла, этим ты докажешь свою преданность. Общая задача — проникнуть в Одессу и поселиться у сестры. Дальнейшие указания получишь…
Как ни готовилась Тоня к любым неожиданностям, но по плечам и спине словно поползла изморозь.
— А что же я должна ему сказать? — спросила она растерянно. — Почему я должна бежать вместе с ним?
— Очень просто, — сказал вернувшийся с бутылкой коньяку Корнев. — Ты хочешь жить с сестрой! И нам стало известно, что твой отец перебежал к немцам!
— Что с вами? Может быть, вы не решаетесь? — спросил Савицкий, переходя незаметно для себя на «вы».
— Ничего!.. Ничего!.. — быстро проговорила Тоня и поспешно поднялась. — Можно идти?..
Глава седьмая
Именно сейчас, когда Леня был нужен, как никогда в жизни, он задерживался на какой-то тыловой базе, куда его послали за оружием. За каким оружием и на сколько времени его послали — никто не знал толком. Все нити сходились к Корневу, — он вызывал к себе Егорова, — ну, а к нему Тоня обращаться не хотела. Все равно не скажет — такой уж это сухой человек.
Нет, конечно, ничего бы не изменилось, поговори она с Ленькой, все осталось бы по-прежнему, а все-таки на душе стало бы намного легче и спокойнее.
Сейчас она вновь оставалась наедине с Петреску, и вновь ни один человек в мире не мог помочь ей. Только она сама, одна.
Она вышла в поле и направилась к старой риге, которая темнела вдали. Дверь тихо скрипнула, покачиваясь под порывами ветра. Тоня вошла, и мыши, сновавшие между охапками прелой соломы, мгновенно исчезли. Корявые жерди под потолком поддерживали гнилую крышу. Большое ржавое колесо от телеги, прислоненное к углу, напоминало о том, что и здесь когда-то шумела жизнь.
Но больше всего Тоне хотелось, чтобы вот здесь, в углу, за дверью, стоял бы Леня, чтобы она могла хотя бы на мгновение прижаться щекой к заштопанному ее руками ватнику.
Позади скрипнула дверь. Она быстро оглянулась… Нет, это ветер…
Как много не приметных для простого глаза, но больших событий вместили прожитые сутки. Вчера в это время она впервые встретилась с Петреску, а сегодня… Поверит ли он?.. Может быть, она должна была сказать Савицкому, что не уверена? Не взваливать на себя весь груз ответственности? А вдруг он разгадает ее мысли?.. Что тогда?..
Она стремилась разглядеть свое будущее. Что будет, когда они с Петреску переберутся через линию фронта? Ведь тогда роли сразу переменятся… Будет ли Петреску ее защищать?.. Может быть, да!.. А может быть, и нет!.. Как все запутано!.. Зачем Савицкий устанавливал, — она так и подумала «устанавливал», словом, которое вошло теперь в ее речь, — знает ли Петреску русский язык? Какое это имеет для него значение? Куда делся Егоров? И почему все-таки Петреску не должен был его видеть?
Она подходила к плетню, который окружал хату Петреску, и вдруг остановилась — так сильно у нее забилось сердце. Егоров! А что, если он уже заброшен на ту сторону?! И от нее это до поры до времени скрывают?..
Круглов, устремившийся к ней навстречу, чтобы поговорить, спросить, как обычно, который уже часок, отвернулся и обиделся — так стремительно прошла она мимо, даже не удостоив взглядом. А она просто не видела его, трудно и сложно было ей сейчас.
Петреску сидел на своем топчане и играл на губной гармонике; тянул какой-то заунывный цыганский мотив и даже не повернулся, когда она вошла.
Тоня подняла с пола дерюгу, занавесила окно, зажгла «летучую мышь», поставила ее на табуретку рядом с топчаном, а сама села напротив, примостившись в углу на скамейке.
Наконец, Петреску надоело играть. Он сунул гармошку под подушку и повернулся к ней.
— Ну, как дела? — спросил он. — Судя по тому, что вот этот солдат, — он кивнул в сторону окна, — подарил мне гармошку, которую он, очевидно, забрал у предыдущего расстрелянного, моя очередь тоже близка…
— Вас сегодня допрашивали?
— Нет, обо мне забыли, хотя и стали кормить…
— Перевязать? — спросила она.
Он дотронулся рукой до повязки.
— Пожалуй, не надо! Сегодня гораздо легче… А кроме того, все равно в какой повязке лежать в могиле…
— Вы опять за свое! — сказала Тоня; разговоры о смерти начали ей надоедать.
Засунув руки в карманы, он прошелся по хате, поднял фонарь и прибавил света. Потом взял фонарь в руку и поднес к лицу Тони так, чтобы ясно видеть ее глаза.
— Смотрите на меня! — тихо и властно проговорил он.
Она взглянула в его напряженные, широко раскрытые глаза, которые смотрели на нее с такой властной силой, что она невольно подалась назад.
— Кто вы? — спросил он. — Зачем вы ко мне приходите?.. Вы хотите забраться мне в душу, чтобы, размягчив ее, добиться того, чего не смогли дать допросы?.. Но это вам не удастся!.. Милая девушка! Мне очень жаль, но вы трудитесь напрасно!.. Я все сказал, что мог, и больше уже ничто не заставит меня произнести ни слова — ни пытки, ни смерть…
Он выговаривал каждое слово в отдельности, и Тоня слушала не мигая, собрав всю волю.
— Что вы, — наконец, проговорила она. — Я не знаю, о чем вы говорите…
— Зато я знаю!.. Не приходи сюда! Больше не приходи! А то я убью тебя!.. Мне ведь нечего терять… Оставь меня в покое… — Его рука дрогнула, и он медленно отвел лампу. Повернулся и поставил ее на прежнее место.
Некоторое время Тоня молчала. Какие силы уже были истрачены, а борьба только начиналась!
— Я хочу помочь вам, — сказала она глухим голосом, глядя в его широкую спину. — Я помогу вам бежать!..
Он не обернулся.
— Вы хотите выстрелить мне в спину?!
— Нет, — проговорила она и вновь почувствовала, как в ней рождается тот, второй человек, который может говорить убежденно. — Я пойду с вами!..
Он резко обернулся:
— Как вы это сделаете?..
— Я все продумала! Ваш дом на самом краю деревни, его охраняет всего один часовой! А я достану оружие!..
Он с недоверием смотрел на нее.
— Я не понимаю! — пробормотал он. — Я вас не понимаю! — Быстрыми шагами он заходил из угла в угол, потом вдруг остановился перед нею. — Уходите. Уходите или я вас сейчас задушу… Я не верю!.. Ни одному вашему слову!..
— Но я же сказала, что у меня в Одессе сестра!..
— Уходите!.. Уходите!..
Он повернулся и рухнул на топчан, сжав руками голову…
Многие годы, пока не началась эта война, Леон, романтически воспитанный, считал, что только тот враг, кто держит в руках оружие. Но теперь от его иллюзий не осталось и следа. Он никогда не забудет, как немецкий солдат застрелил мальчишку только потому, что тот захотел покататься на его лошади. Только сумасшедший мог заподозрить мальчишку в том, что тот партизан. И солдат сам в это не верил, но убил просто так, даже без злости; потом оттащил мальчишку за ногу в канаву и тут же о нем забыл. Самое страшное, что никто не схватил солдата за руку, никто не ужаснулся. Только ефрейтор, сидевший на крыльце, вспугнутый выстрелом, на мгновение прекратил играть на губной гармошке, но, увидев, в чем дело, улыбнулся и заиграл вальс Штрауса.
Из окна штаба Леон видел все, что произошло, и вдруг по своему каменному спокойствию понял, что стал совсем другим человеком. Вспомнил мать, которая так гордилась, что сын выбился в офицеры. Отец, мелкий страховой чиновник, всю жизнь мечтал о карьере, но так и умер, не выплатив до конца собственных страховых взносов. Мать научила сына говорить по-русски. Она родилась в России. Они жили в Бухаресте, и отец любил водить маленького Леона гулять к королевскому дворцу. Затаив дыхание, они смотрели на торжественную церемонию смены караула, на великолепные мундиры офицеров и солдат. Леон мечтал поскорее вырасти, чтобы стать офицером королевской гвардии.
И он вырос, и стал офицером. Только отец не дожил до этого знаменательного дня. А если бы и дожил, то карьера сына его скорее опечалила бы, чем порадовала. Ни одного дня Леон не служил в Бухаресте. Его переводили из одного провинциального гарнизона в другой, правда начальство отмечало его старательность и не обходило чинами, но ничего, кроме скромной офицерской пенсии, впереди его не ждало.
Леон мечтал о карьере, об орденах и красивой молодой жене из знатной семьи. Поэтому он и не женился, хотя в Плоешти его сватали к дочери владельца мебельной фабрики. Он знал себе цену. Наделенный красивой внешностью и мужественной осанкой, он дал себе слово бороться до последнего рубежа, который будет достигнут, когда ему исполнится тридцать пять лет. Только тогда он смирится с тем, что дарует ему жизнь, к этому дню.
И при всем при этом Леон Петреску не стал карьеристом. Дьявольская мельница, которая крошила человеческие жизни, перемалывая в муку понятия чести, порядочности и, если угодно, доброты, каждый день затягивала его в свои тяжелые жернова, и он с потерями, но вырывался. Когда в Одессе полковник Ионеску хотел назначить его в группу, помогающую гестапо, он попросил, чтобы его отправили на фронт. Решительность, с которой он настаивал, была расценена Ионеску как проявление высшего патриотизма.
Конечно, Леон понимал, что дела на фронте складываются скверно, но он, как и другие, надеялся, что немцы нанесут сильные удары на северных участках фронта и натиск на Одессу ослабнет. Как будто это и произошло — линия фронта стабилизировалась, и в штабе говорят — надолго.
Вот в эти самые дни затишья, когда и самолеты летали редко, в его жизни произошел крупный перелом. Глупейшая история.
Глава восьмая
Зачем его сюда привели? Почему уже три часа его заставляют сидеть на этой проклятой скамейке в узком коридоре? Почему не допрашивают?..
Сначала Леон даже обрадовался, что его вывели, наконец, из хаты, где все ему опротивело. На третий день своего заключения он уже настолько поправился, что начал томиться от вынужденной бездеятельности, а главное, от полного незнания, что его ожидает. Конечно, его не станут долго лечить. Очевидно, только и ждут, когда он немного окрепнет, чтобы начать настоящие допросы. Нет, он не играл, когда говорил с русской медицинской сестрой о смерти. Что с ним сделают? В лучшем случае пошлют в лагерь для военнопленных. Он досыта насмотрелся на эти лагеря под Яссами и Одессой. Русские солдаты и офицеры умирали каждый день десятками от голода и непосильной работы. Несомненно, и здесь его ожидает медленная, мучительная смерть.