— Теперь не хватает еще того, чтобы нас ухлопали свои, — проговорил он.
«Свои!..» Тоня взглянула в редкий кустарник, находящийся примерно в двухстах метрах от танка, и заметила нескольких солдат в серо-зеленых шинелях, которые выглядывали из-за укрытия. Один из них, приложив к глазам бинокль, старался разглядеть их в неверном свете занимающегося утра.
Немцы молчали. Очевидно, их озадачило поведение двух человек, появившихся перед их позициями, и они старались понять, куда эти люди направляются. Но теперь, когда по танку началась стрельба, поняли, что эти двое — перебежчики, и, чтобы им помочь, открыли бешеный заградительный огонь.
Четверть часа над полем непрерывно стояла такая отчаянная стрельба, что и думать нельзя было подняться из-за танка.
Леон испытующе разглядывал Тоню, которая молча смотрела куда-то вдаль, на серый горизонт, и о чем-то напряженно думала.
— Тоня, — вдруг по-русски сказал он, — а ты смелая девушка!.. — Она скосила в его сторону глаза. — О, — удивился он, — тебя даже не поразило, что я говорю по-русски?!
На ее счастье, низко над головой просвистела мина, пущенная немцами, и она невольно уткнулась лицом в землю, это же сделал и Леон. Мина оглушительно взорвалась где-то позади танка. А когда вновь стало относительно спокойно, Леон уже забыл о своем вопросе.
Некоторое время они продолжали сидеть молча.
— А все-таки зачем ты со мной идешь? — сказал Леон, дотрагиваясь до ее плеча; она вновь посмотрела на него и встретилась с его беспокойным взглядом. — Зачем?!. — повторил он. — Через неделю, через месяц или два мы все равно сдадим Одессу! Мы не можем ее удержать!.. Ты пришла бы домой без этого сумасшедшего риска!..
— А ты?! — спросила Тоня. Это было единственное, что она могла сказать.
Он усмехнулся.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что ты в меня влюбилась?
Ей оставалось только притвориться оскорбленной.
— Думай, что хочешь!
И снова они уткнулись лицами в колкую жухлую траву.
— Если я останусь живым, — проговорил Леон, — то, вернувшись, пойду в церковь благодарить бога!..
Теперь усмехнулась Тоня:
— Однако, когда я тебя спасала, ты богу не молился!..
— Черт побери! Долго они еще будут стрелять? — воскликнул Леон. Осколок мины угодил над его головой в башню танка, и, отскочив с тупым звуком, воткнулся в землю у его ног.
Тоня дотронулась до острого, отливающего серым блеском края увесистого куска железа — угоди он на десять сантиметров левее, и их разговор был бы прерван навсегда, — и тут же отдернула руку.
— Горячий! — сказал Леон и тоже осторожно провел по краю кончиками пальцев.
«Что делать?» — напряженно и беспокойно думала Тоня. Уж если человек, спасенный ею, задает вопросы, на которые трудно ответить, то что же с ней будут делать гестаповцы? Они наверняка начнут проверять ее со всеми строгостями.
Осколок притягивал ее взгляд. Впервые в жизни она почувствовала себя способной убить человека. Сейчас она вновь начинала ненавидеть Петреску.
Он смотрел на нее полуоткрытыми глазами, и Тоне стало не по себе от этого пристального взгляда.
— Я верю тебе, — сказал он быстрым шепотом. — Я верю тебе! Но ты глупая, глупая девчонка!.. Ты жертва войны… И я жертва войны… Мы ничего не можем изменить!.. Я всех обвел вокруг пальца… Я все слышал… Меня хотели убить!.. Я слышал…
Она строго крикнула:
— Замолчи!.. Слышишь!..
— Нет!.. Нет!.. — проговорил он. — Я тоже сумею защищать… Я не оставлю тебя… Боже мой!.. — Он замолчал, облизав запекшиеся губы.
— Болит голова?
— Очень.
Он замолчал, и Тоня вдруг с ужасом подумала о том, что он может умереть. Тогда все необычайно усложнится. Ей придется доказывать немцам, что она спасала румынского майора. Спасала, но не спасла,! Ей наверняка не поверят. Нет, он должен жить! Она должна довести его до немецких позиций, а там пусть будет что будет…
И вдруг она вспомнила, что в кармане гимнастерки — пакет с немецкими марками. Несколько тысяч! Савицкий сказал: надо убедить Петреску, что она украла их в штабе. Немцы, конечно, обыскивать его не станут. А потом он наверняка их возвратит.
— Леон!.. — позвала она тихо. — Спрячь вот это!
Он приоткрыл глаза и удивленно взглянул на сероватую пачку смятых купюр. Потом молча сунул во внутренний карман кителя, ничего не спросив. Совсем близко ударил разрыв, но у него даже не хватило сил опуститься на землю, он так и остался сидеть, положив голову на выступ ржавой гусеницы.
Тоня уже давно заметила, что в десяти-пятнадцати метрах начинается узкий овраг, рваные края которого, опускаясь почти отвесно, затем переходят в скат, направленный в сторону немцев. Вот если бы удалось быстрым рывком добраться до края, а потом скатиться вниз, они сразу бы оказались в мертвом пространстве.
— Леон, — сказала она, — ты можешь собраться с силами?
— Могу! — ответил он, не открывая глаз.
— Леон! Открой глаза!
Он сделал усилие и приоткрыл сначала один глаз, затем второй.
Тоня показала в сторону оврага:
— Соберись с силами!.. Пробеги и сразу прыгай вниз… А я за тобой!..
— А если дождаться ночи? — спросил он.
— Нельзя дожидаться! Никак нельзя. До ночи нас тысячу раз убьют. — Тоня представила себе, как сейчас, должно быть, нервничает Корнев, как он сейчас ее называет: «Тюнтя», — наверно, самое слабое ругательство. — Соберись с силами, Леон! Главное добежать до оврага!.. Никто не успеет выстрелить… Хочешь, я побегу первой!..
— Беги! — проговорил Леон.
— Нет, у тебя больше риска!.. Во второго они уже могут успеть прицелиться… Знаешь, давай побежим вместе!.. Ну, вставай, вставай… Обопрись о меня!
Леон сделал усилие и приподнялся. Его руки тяжело опирались о ее плечи. Все-таки в нем было не меньше девяноста килограммов. С минуту, которая показалась ей необычайно долгой, они стояли обнявшись, их головы торчали рядом с башней.
Тоня понимала, что промедление теперь крайне опасно, немцы удивятся, что по ним не стреляют снайперы, и она, напрягая все силы, устремилась к оврагу, почти таща на себе Леона.
— Быстрее!.. Быстрее!.. — шептала она.
Он поспешно передвигал ногами, всеми силами стараясь идти сам, но слишком велика была слабость.
И вот уже танк их не прикрывает, они стали открытой мишенью. Вперед!.. Вперед!.. В какой-то момент Леон спотыкается, падает, толкает ее в бок с такой силой, что она летит вперед и кубарем перекатывается через край оврага; шмякается плашмя о каменистую землю и несколько мгновений лежит без движения, не в силах вздохнуть, слыша нестерпимый звон в ушах.
Леон?! Где Леон?! Убит?! Вскакивает и кидается назад, не чувствуя ног. Но Леон, над которым свистят пули, медленно переваливается через край прямо на ее подставленные руки. Жив!.. И будто даже не ранен…
А еще через несколько минут их окружают немецкие солдаты. Коренастый ефрейтор с поросшими рыжеватой щетиной щеками недоверчиво бурчит:
— Наверно, вас заколдовал сам дьявол!.. Кто вы такие?! — Его цепкий взгляд оглядывает русскую шинель Леона. — Руссиш?
— Ведите нас к генералу фон Зонтагу, — говорит Леон и рывком сбрасывает с себя шинель. — Пригласите врача… Мне очень плохо…
Но к генералу фон Зонтагу его уже не ведут, а несут. Позади небольшой процессии бредет Тоня. Она чувствует, что в душе ее оборвались какие-то нити, словно прошлое со всем для нее дорогим спряталось в самые глубины памяти.
Теперь она ни на мгновение не забывает, что возник тот второй человек, который должен изображать радость от встречи о врагами, должен приспосабливаться, молчать там, где надо говорить, говорить и смеяться там, где надо стрелять.
И все же она еще не представляла себе всей тяжести испытаний, которые ее ждут, когда шла за солдатами, тащившими на своих плечах грузное тело Леона Петреску.
Глава девятая
Тоню долго допрашивал какой-то чин, очевидно, довольно значительный, потому что, когда в комнату входили офицеры, они подчеркнуто вытягивались. Его иссеченное морщинами лицо освещали проницательные серые глаза, спокойные манеры свидетельствовали о привычке к власти. Он разговаривал с Тоней без свидетелей, в той доверительной манере, в которой ведут допрос умные следователи.
Прежде чем ее доставить сюда, Тоню напоили крепким кофе, накормили и вообще окружили знаками внимания. Какой-то офицер с железным крестом на груди долго тряс ей руку.
— О! Фрейлейн, — говорил он, — вы спасли моего друга! О вашем подвиге мы сообщим в Берлин. — Потом нагнулся и, подмигнув, игриво спросил: — Вы, конечно, в него влюбились?.. Скажу по секрету, он холостяк!..
Теперь человек, который ее допрашивал и звания которого она никак не могла угадать, — плохо разбиралась в немецких погонах, — не задавал ей подобных вопросов. Он держал себя так, словно побуждения, которые толкнули ее на этот крайне рискованный поступок, ему были вполне понятны и не требовали дальнейшего объяснения, но зато он интересовался расположением штаба, фамилиями офицеров и генералов.
И тут уже с ним вступил в бой Савицкий. Тоня сказала, что она из медсанбата, который только недавно переведен на новый участок, и поэтому многих не знает. Однако назвала все же две-три истинные фамилии офицеров, которые разрешил ей назвать Савицкий. Назвала и место, где находился под арестом Петреску. Это была полуразрушенная, покинутая жителями деревня, в которой месяца полтора назад проходили жестокие бои. Деревня находилась километрах в семи от штаба, и Петреску ни за что бы не смог, рассматривая карту, доказать, что она говорит неправду. Кто его допрашивал? Точно не знает, но как будто прокурор. В этой деревне, уточнила она, разместилась прокуратура дивизии.
Пока она говорила, ее собеседник внимательно рассматривал лежавшую перед ним на столе карту, что-то на ней отмечал остро отточенным карандашом.
— А вы очень хорошо говорите по-немецки! — вдруг сказал он. — Почти как истинная немка. Где вы учились?
— В Одессе!
— Да, Петреску мне об этом говорил. Он вообще восхищен вами! — Его глаза смотрели вниз, на карту, он что-то прикидывал в уме. — Скажите, фрейлейн, вы могли бы прочертить путь, каким вы шли к линии фронта?..
Тоня смутилась.
— Точно?! Но ведь мы шли ночью…
— Все-таки покажите!
Он перевернул карту и нагнулся над ней с другой стороны, вложив в руку Тони свой карандаш.
— Итак, сначала давайте найдем точку, от которой вы начали свой путь!
Карта была трофейная, над каждым русским названием каллиграфическим почерком от руки был сделан немецкий перевод латинскими буквами.
Тоня сразу увидела нужное название, но долго водила карандашом вокруг, показывая, что она совсем ничего в картах не понимает. Наконец она все-таки уперлась кончиком карандаша в маленькую черную точку.
— Зер гут! — улыбнулся собеседник. — Теперь шагаем к фронту.
Морщины вокруг его рта сложились в добрую улыбку. Он внимательно следил за тем, как она прочеркивает путь.
— Конечно, это только приблизительно! — говорила Тоня, чувствуя, что перед ней расставлена какая-то ловушка, и стараясь быть предельно осторожной. — Вот тут мы как будто перешли дорогу… Вот тут вышли в рощу…
— А где вы пересекли реку?
Тоня растерялась. К своему ужасу, она увидела, что с той стороны, откуда она показывает, они с Петреску обязательно должны были перейти вброд узкую речку, которая делала здесь глубокую петлю, прежде чем через десятка два километров влить свои воды в один из лиманов.
— Мы перешли по мосткам! — сказала она, холодея и думая только о том, чтобы не дрогнул карандаш, к кончику которого был прикован взгляд ее мучителя.
— Вы уверены в этом? — поднял он на нее внимательный взгляд.
— Ну как же, — воскликнула она, — спросите Петреску!..
Несколько мгновений он внимательно изучал ее лицо.
— Когда вы вышли?.. Ну, пустились в путь? — спросил он, как бы показывая, что с предыдущим вопросом покончено, но в то же время прикрыв карту ладонью.
Тоня помолчала.
— Около двенадцати ночи, — сказал она, прикинув в уме, какое расстояние до линии фронта они с Петреску прошли и сколько это могло занять, если считать, что они двигались по прочерченному ею маршруту. — А может быть, и позже… Ведь мне пришлось его долго ждать…
— Хорошо, — сказал он, отнимая руку от карты, — давайте займемся арифметикой. Вы появились около танка в шесть часов тридцать семь минут утра, — точность до одной минуты должна была показать Тоне, что он полностью информирован. — Обычно в час проходят до четырех километров… Конечно, когда опасаются погони, в первый час можно пройти и до пяти, но в дальнейшем человек устает и скорость его движения резко падает… Но надо принять в расчет, что Петреску был ранен. Предположим, он напрягал все силы и вы шли со скоростью два с половиной километра?..
— Наверно, быстрее, — прошептала Тоня, начиная понимать, на чем ее проверяют: если она неправильно назвала пункт, откуда они с Петреску вышли, то, значит, ей нельзя доверять и в остальном.
— Ну, предположим, три! Это при крайнем напряжении сил! Теперь измерим расстояние. — Он вынул линейку и тщательно, до миллиметра, вымерил все изломы довольно извилистого пути, который прочертила рука Тони. — Так, — проговорил он тоном учителя, который проверяет работу ученика, — откинем минуту. Будем считать, что вы шли ровно шесть часов! Шесть помножим на три — восемнадцать. Таким образом, вы могли пройти расстояние не больше двадцати километров.
Тоня напряженно смотрела ему в лицо, спокойное и доброжелательное. Он неторопливо взял из ее руки карандаш и короткими пальцами, тщательно вымытыми, Начал решать простейшую арифметическую задачу.
— Итак, фрейлейн, двадцать километров. Теперь взглянем на карту! По карте получается, что вы прошли за это же время двадцать пять!.. Пять километров разницы!.. Это большой путь, дорогая фрейлейн! Целые полтора часа!
— Может быть, я неправильно начертила, — проговорила Тоня, — ведь мы шли ночью, и я не помню точно пути.
Тогда быстрым движением он положил линейку на карту, напрямик соединив пункт, из которого они вышли, и место, где они перешли линию фронта.
— Взгляните, фрейлейн! — сказал он. — Если бы вы даже шли строго по компасу, через все кручи и овраги, то и в этом случае путь сократился бы всего на километр!..
Тоня молчала. Он снял очки и, неторопливо достав из кармана кусочек черной замши, начал старательно протирать стекла. Всем своим видом он показывал, что дает ей полную возможность подумать, собраться с мыслями и разъяснить наконец это досадное недоразумение.
— Спросите Петреску! — сказала Тоня. — Мы шли очень быстро…
— Мы бежали!.. Мы бежали, господин Фолькенец! — раздался за ее спиной голос Петреску: он тихо вошел в комнату и стоял у двери за ее спиной.
Тоня обернулась. Только что ей казалось, что могильная плита уже готова захлопнуться над ее головой, и вот неожиданная помощь.
Улыбка вдруг стерлась с лица Фолькенеца. Он строго взглянул мимо Тони в глубь комнаты.
— Как вы себя чувствуете, господин Петреску?
— Гораздо лучше! — Петреску подошел к столу, взял из раскрытой коробки сигарету и закурил. По всему чувствовалось, что с Фолькенецем он находится в равном положении, во всяком случае от него он независим.
Он сел напротив Тони и дружески потрепал ее за плечо. Тоня сразу заметила, что повязку на его голове уже сменили. За эти сутки он действительно пришел в себя, успокоился, и сильный организм брал свое.
— Что вы хотите от этой девушки, Фолькенец? Она достойна награды!..
Фолькенец положил обе руки на карту.
— Я тоже восхищен мужеством фрейлейн, — проговорил он, не спуская глаз с лица Петреску. — Но меня интересуют некоторые детали. И, к сожалению, я не могу найти достаточно убедительного объяснения тому, как вы оба смогли пройти довольно большой путь за короткое время…
— Я же сказал, что мы почти бежали! — уже грубовато сказал Петреску. — Вы зря занимаетесь этим делом, Фолькенец. Я обо всем уже доложил генералу Зонтагу…
Фолькенец усмехнулся, блеснув очками.
— Мне известно, о чем вы сообщили генералу! Не будем говорить сейчас об этом. Но моя служба требует тщательной проверки. Мне кажется, что фрейлейн все же не совсем точна в своем рассказе… Вы не могли пройти того пути, на котором она настаивает…