Миша забежал на минутку к девушкам сообщить, что в порт он не вернется и чтобы они за него не волновались: он найдет себе убежище.
Утром девятого апреля газета «Молва» вышла на грубой оберточной бумаге в значительно уменьшенном размере. В ней было опубликовано объявление «боевого коменданта» Одессы:
«В последние дни увеличились нападения цивильных особ на лиц, принадлежащих к немецкой и союзным Армиям, — гласило оно. — Поэтому воспрещается всем цивильным гражданам оставлять свои квартиры.
Окна должны быть закрыты, двери тоже, но не на ключ.
Кто в противовес этому появится на улице или покажется на окне или у открытых ворот, будет без предупреждения — расстрелян.
Это предупреждение вступает в силу сегодня с 15 ч. дня».
— Что же теперь нам делать? — спросила Надя, несколько раз вслух перечитав объявление.
— А сколько сейчас времени?
— Около двенадцати.
— Я сбегаю купить хлеба! Вдруг какой-нибудь чудак еще торгует! — сказала Лена.
Когда она вышла, улица показалась ей вымершей. Видимо, жители Одессы из предосторожности выполнили приказ досрочно! Лена добежала до угла и вернулась ни с чем. Чудаки в Одессе перевелись.
Около трех часов ночи с девятого на десятое апреля со стороны порта раздался глухой взрыв.
— Начали! — сказала Лена.
Они с Надей лежали рядом на своей жесткой кровати, в полном мраке: тщательно занавешенное окно не пропускало даже слабого ночного света — и чутко прислушивались.
Вот за окном прогромыхал танк. Где-то прострочила автоматная очередь. Издалека донеслись крики. Хрипло выругалась женщина. И вдруг — новый удар! В окне задребезжали стекла.
— Стреляют или бомбят? — спросила Надя.
— Самолетов что-то не слышно! Может быть, взрывают?
Надя не выдержала, встала и, шлепая босыми ногами, подошла к окну.
— Ленка, гляди!.. Ракет-то сколько!..
Она немного приоткрыла занавеску, и на стену упал красноватый отблеск. Лена тоже бросилась к окну.
Над крышами то и дело вздымались ракеты — красные и белые, словно город уже салютовал победителям. Со стороны Пересыпи стреляли орудия. И вдруг они ясно услышали посвист снаряда, а затем где-то совсем близко раздался гулкий взрыв.
Они услышали детский плач, в глубине коридора хлопнула входная дверь, и все стихло.
Может быть, им следует связаться со штабом? А что они сейчас могут передать: сидим в темной комнате, слушаем стрельбу и ждем?..
А утром они стояли на Дерибасовской в густой, заполнившей ее толпе, и вместе со всеми махали руками советскому танкисту, высокому худощавому парню, высунувшемуся из башни танка. На броне его «тридцатьчетверки» лежали автоматчики и перебрасывались с девушками веселыми шутками.
Одесса, еще накануне мертвая, уже вновь шумела, и шум ее был похож на рокот черноморских волн, весело бегущих к берегу.
Потом Лена и Надя вернулись домой и связались со штабом. Лялюшко поздравил их и приказал ждать, когда за ними приедет машина.
В полдень примчался Миша.
— Где вы пропадали, девчонки? — закричал он. — Я вас повсюду искал! Только что встретил Ткачевича. Его все-таки немцы заставили погрузиться…
— Он уехал? — ахнула Лена.
— Ну ты и бестолковая!.. Как же он мог уехать, если я его встретил? Он вчера вечером пришел на морской вокзал, поставил для успокоения доктора Петри в каюту чемодан, а потом улучил момент, чтобы скрыться…
— А что в порту? Ты у него узнал?
— Он сказал, что эсэсовцы в самый последний момент сели на катер и хотели взорвать порт с моря. Но общего взрыва у них так и не получилось.
— Что же они взрывали ночью? — спросила Надя.
— Отдельные склады и причалы. Но многое все же сохранилось!.. А главное, город цел!..
Да, им бы только радоваться, ведь все опасности позади и рассвет они встретили в освобожденном городе!.. Но все же чего-то не хватало. Кончилось то, чем они до сих пор жили, что их сдружило за все эти долгие месяцы, что стало смыслом их существования…
— Ну что ж, девчата, скоро расстанемся!.. — грустно сказал Миша. — Может, в последний раз вместе.
Но они сами понимали, что их грусть преходяща, что этот день — последний в долгих месяцах труда и опасностей, — в то же время новый день. А за днем новым — будущее!..
Вместо эпилога
Однажды случай свел меня в Одессе с В. И. Ковалем, бывшим капитаном Одесского морского порта. Он вернулся в Одессу вместе с комиссаром порта М. М. Гильдиным на другой день после освобождения города.
— Когда мы с Гильдиным осматривали порт, — рассказывал Василий Иванович, — то в голове Карантинного мола, у причала, обнаружили глубокий блиндаж, а в нем распределительный щит, к которому были присоединены провода от бункеров, наполненных взрывчаткой. Мы вызвали саперов, и они установили, что гитлеровцы готовились разрушить порт единовременным мощным взрывом. Но это им не удалось! Провода между многими бункерами оказались перерубленными. Разрозненные взрывы повредили отдельные причалы, но не сумели вызвать сильного сотрясения почвы, от которого могла бы пострадать Одесса…
В один из дней мы с Гильдиным, который до сих пор работает в управлении Черноморского пароходства, поехали на Карантинный мол. Вот он, исторический блиндаж. Он сохранился.
Главный хранитель Одесского музея Морского Флота СССР Э. А. Ашрафиан разыскал докладную записку командира роты минеров капитана Бурденко и дал мне из нее выписку.
Капитан Бурденко писал:
«За период разминирования Одесского порта с 17 мая по 29 июня 1944 года на территории порта собрано и потоплено в море 24 689 арт. снарядов, деформированных и разбросанных при взрыве эшелона. Собрано также и потоплено 987 авиабомб.
Тщательным изучением фактического материала нами установлено, что противник имел своей целью полное уничтожение порта, для чего им было завезено 180 тонн взрывчатых веществ».
Где же герои, кто в давнюю тревожную ночь, рискуя жизнью, помешали гитлеровцам осуществить чудовищный план?
Первая нить попала мне в руки, когда я прочитал в «Черноморской коммуне» сообщение доцента Я. М. Штернштейна, в котором рассказывалось о группе Елены Бутенко, действовавшей в Одесском порту в годы войны.
Вскоре при помощи Якова Мироновича я встретился с Леной Бутенко, Мишей Ильянковым и Александром Васильевичем Ткачевичем. Конечно, эта группа была лишь частью подполья, активно действовавшего в порту, и по условиям конспирации прямо не была с ним связана. Установлено, что в ту памятную ночь, когда над портом и Одессой нависла угроза, многие подпольщики, рискуя жизнью, также резали провода, соединяющие бункера. Поэтому впоследствии у одних и тех же причалов было обнаружено по нескольку обрывков кабелей.
В восстановлении событий нельзя было полагаться только на воспоминания. Постепенно проверялись и уточнялись факты. И надо прямо сказать, для судьбы Александра Васильевича Ткачевича это имело немаловажное значение. После войны многие, не зная всех обстоятельств, продолжали обвинять его в сотрудничестве с оккупантами. Ныне его доброе имя восстановлено.
Как же сложились судьбы Лены Бутенко и ее товарищей после войны? Лена работает в Приморском районном комитете Красного Креста, Миша Ильянков — доцент, научный работник, Надя Зайцева — сотрудник сберкассы Братского района, а Екатерина Адамчук — работник общественного питания. Как видим, бывшие разведчики посвятили себя самым мирным занятиям.
Нужно сказать и еще об одном.
В течение многих лет считалось, что одесское подполье как единая организация было разгромлено гитлеровцами вскоре после начала оккупации города. Однако после большой исследовательской работы, проведенной Одесским обкомом партии, было установлено, что одесские патриоты активно боролись с оккупантами под руководством подпольного обкома партии. Не все героические эпизоды этой борьбы и не все имена известны. Поиски будут продолжаться…
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Если вы одессит, то безусловно знаете этот крепкий трехэтажный каменный дом на Пролетарском бульваре; ну а если вы давно не были в Одессе, то можете мне поверить, что он стоит там, где его поставил какой-то купец лет сто тому назад, и еще будет стоять двести. Крепкие, в пять кирпичей, стены, могучий фундамент и такие глубокие подвалы, что сам черт, наверно, до дна никогда не заглядывал. В этих подвалах в годы войны немало погибло наших людей.
Так вот, когда я прохожу мимо этого дома, мне неприятно на него смотреть. И не только потому, что в моей памяти с ним связаны тяжкие воспоминания, но и потому, что дом этот в марте сорок четвертого был приговорен партизанским судом к смерти. Он должен был погибнуть вместе с гестаповцами, занимавшими его. Но он остался жив, этот дом! Каким чудом?
Конечно, глупо мстить дому, в котором ныне по вечерам светятся экраны телевизоров и из окон слышны детские голоса. Но из-за этого дома я потерял друга.
Теперь пришло время сказать несколько слов о Константине Серегине. Он был моим другом в годы подполья. В глухую мартовскую ночь сорок четвертого, когда наши войска уже подступали к Одессе, Костя ушел из катакомб, чтобы взорвать этот дом. Я собственными руками зарядил мину замедленного действия, а он при помощи подпольщика, служившего полицаем, должен был проникнуть в подвал и установить мину. Она должна была взорваться примерно через два часа — таков был расчет, и я не мог в нем ошибиться. Но прошло целых двадцать суток, а мина так и не сработала. А потом мы перестали ждать…
Что случилось? На этот вопрос мы так и не получили ответа.
Ни Костя, ни его напарник в катакомбы с задания не вернулись. Однако наш человек сообщил, что Костя лазил в подвал и вскоре вылез оттуда, о чем-то поговорил с немецким часовым у ворот и неторопливо ушел в сторону Приморского бульвара.
Ушел и исчез…
Мы сделали возможное и невозможное, чтобы узнать об их судьбе. Наводили справки, когда немцы еще были в Одессе, и опросили всех, кого могли, после освобождения, но ни малейшего следа не обнаружили. Я часами стоял перед этим домом, стараясь проникнуть в его тайну.
Чьи-то злые языки стали поговаривать о предательстве, но я решительно восстал. Мы с Костей служили на одной заставе в Молдавии, и когда на нас обрушилась первая страшная ночь войны, Костя находился на участке, в дозоре, и на своих плечах вынес тяжело раненного товарища. Нет, такой человек не мог стать предателем!.. Скорее всего он мог погибнуть.
А потом, естественно, прошли годы, и стали забываться многие когда-то близкие имена. Да кто, кроме меня и еще одного-двух подпольщиков, которые были посвящены в подготовку операции, знал и помнил Константина Серегина? Один из них умер года три тому назад, а другой сразу же после войны переехал в Полтаву — с ним мы изредка переписывались.
Но вот в прошлом году, проходя мимо этого дома, я опять невольно подумал о Константине. И вдруг мне припомнился наш давний с ним разговор в катакомбах, когда при свете «летучей мыши», поставленной на опрокинутый ящик из-под снарядов, встречали сорок четвертый год. В наши железные кружки было налито вино, принесенное из города с довольно большим риском для тех, кто организовал этот немудреный праздник, и мы ровно в двенадцать ночи поздравили друг друга.
Косте тогда было двадцать пять. Он был крепок, худощав, и мне навсегда запомнился взгляд его серых глаз. Я любил ходить на задание вместе с ним. Он действовал удачливо, мгновенно ориентируясь в сложной обстановке. Однажды, когда у нас стало плохо с продовольствием, мы разгромили немецкий склад и притащили несколько ящиков с консервами. Вскрыли, а в них — компот! Ох, уж это был компот! Из свежих испанских персиков. И несмотря на то, что его тут же выпили, нам досталось за разгильдяйство — не то взяли! Пришлось операцию повторить.
Я был года на три моложе Кости, и мне все в нем нравилось, даже то, как он щеголевато носил старенький стеганый ватник и шапку, чуть сдвинутую на левое ухо.
В отряде я обучался саперному делу, и естественно, что меня назначили в группу, которая в одном из отсеков катакомб трудилась над созданием самодельных мин. Тут было широкое поле для творческого воображения; мы делали самые разные, как их называли, «взрывающие устройства». Что касается меня, то я специализировался на минах замедленного действия. Конечно, они были примитивны, приходилось использовать подручные материалы. Впрочем, была бы только взрывчатка!
Довольно грустные воспоминания! И все же ничего не поделаешь: память — беспокойная штука. Так вот, я вдруг отчетливо вспомнил, как в давнюю новогоднюю ночь в катакомбах Костя, стукнув своей кружкой о мою, сказал:
— Федя! Давай договоримся: что бы с нами ни случилось, если будем живы, через двадцать лет встретимся ровно в полночь у памятника Дюку. Если будем в других городах, приедем в Одессу и в последнюю минуту года выйдем навстречу друг другу!..
Сумасшедшая, невероятная мысль! Подумать только, ведь действительно через неделю — ровно двадцать лет!..
А что, если взять да испытать судьбу? Пойти!.. Оставить жену, друзей в ту самую торжественную минуту, когда звучат куранты и вся страна поднимает бокалы…
Конечно, невероятно глупо в эту минуту одному на всю Одессу торчать на пустынном бульваре, куда еще надо минут пятнадцать добираться пешком.
Беспочвенная романтика, недостойная зрелого, мыслящего человека, готовящегося стать доктором химических наук. Ведь если даже Константин Серегин жив, то наверняка он где-то в другом городе, иначе мы давным-давно бы встретились. Так неужели он, тоже немолодой человек, сядет в самолет и накануне Нового года явится в Одессу, чтобы отбивать ногами дробь у гранитного постамента? Неужели можно поверить в то, что я буду помнить, о чем мы в веселую минуту говорили двадцать лет тому назад, если он и сам еще этого не забыл, что вполне вероятно…
Как видите, я рассуждал вполне здраво и логично. И все же, когда гости сели за стол провожать старый год, тихонько вышел в прихожую, накинул на плечи пальто. Сказав удивленной жене, что иду за одним товарищем, стремительно обежал с лестницы и выскочил на улицу, по-мальчишески радуясь, что успел это сделать раньше, чем услышал команду «стой!». Жена удивительно здорово умеет ее подавать каким-то особым генеральским, парализующим меня басом.
Нет, я не буду рассказывать о том, как бежал по пустынным улицам, мимо домов, из окон которых рвалось веселье. Во мне все время боролись два человека. Один ругал старого дурака, которому еще сильно попадет, когда он вернется домой в половине первого и будет объяснять, где встретил Новый год. И как только он скажет правду, начнется общий хохот. Будут смеяться все, кроме жены… А другой человек — молодой, свободный, сильный — все посылал к черту! Для него время сомкнулось. Он шел на условленную двадцать лет тому назад явку и должен был прийти, чего бы это ему ни стоило.
И вдруг, когда я уже шел Приморским бульваром, подумал о том, что забыл пароль. А ведь точно, мы условились, что скажем друг другу!..
Ах, да разве теперь это важно?..
Без пяти двенадцать я уже стоял у памятника. В сумерках Дюк казался печальным и одиноким. Его рука, сжимающая свернутый план Одессы, конечно же, в эту ночь с большей бы охотой держала рюмку.
— Эх, Дюк! — сказал я, осматриваясь вокруг. — Как жаль, что я не захватил с собой вина! Мы бы выпили за моего друга Костю!.. Конечно, он сюда не приедет. Но я пришел, и пусть это будет памятью о нашей старой дружбе…
Я произносил эту сентиментальную речь, а сам непрерывно оглядывался вокруг. Все окна горят пожаром, изредка пробежит какая-нибудь запоздавшая парочка, угорело промчится машина то со стороны Сабанеева моста, то в сторону Дерибасовской — и опять тишина и полное безлюдье.
Яркими морозными огнями переливается порт, уходит в сумрак Потемкинская лестница.
Тишина! Тишина!.. Нет, я уже не жалею, что стою здесь один. Может быть, мы уже слишком часто в нашей жизни подчиняемся обстоятельствам, условностям, и то, что я сумел заставить себя вернуться к своей молодости, сделало меня сильнее и крепче.
По аллее приближается военный. Наверно, милиционер.
И вдруг над городом ударили куранты. Один… Два… Три… Полночь!.. Новый год!.. В окнах заплясали огни.
— Дюк, — сказал я, — с Новым годом!..
— С Новым годом! — сказал, подходя, военный.
— С Новым годом! — ответил я, невольно его рассматривая.