Губернатор выделялся из толпы не важностью, а своей манерой держаться с достоинством. Почтенный старик с седыми бакенами, с благородным умным лицом, с мягкой улыбкой на губах сильно отличался от тех англичан, которых Маша видала на войне. Улучив минутку, она как бы в шутку обратилась к нему со следующими словами:
— В вашем крае, excellence, я вынуждена прибегнуть к Вашему покровительству.
— В чём же, миледи?
— Мне хочется повидать пленных буров. Среди них, наверно, есть такие, которых я раньше видела в натальском госпитале.
— И в этом-то и должно выразится моё покровительство? — спросил он, улыбаясь.
— Да, в этом заключается вся моя просьба.
— О, это вы можете сделать когда угодно. Завтра, наверно, туда отправится все общество, чтобы на них посмотреть. (*)
Итак, последняя преграда была преодолена. Маша получила доступ в лагерь, где находился её муж. План побега был разработан еще в Трансваале, когда Маша познакомилась с порядком охраны англичанами арестантов. Партикулярное платье для Николая уже закуплено и теперь оставался совсем крохотный штрих — найти для него документы, которые позволили бы покинуть территорию Британской Империи.
Внешне нерешаемую проблему Маша решила устранить с помощью контрабандистов, про эффектные кунштюки которых она премного наслушалась в ходе морских путешествий. Сто миль до портового Коломбо и трехдневные прогулки по его причалам увенчались успехом, и Маша смогла, наконец, договориться с греческими нейтралами о вывозе без пограничных и таможенных формальностей на материк двух лиц. Греческие контрабандисты хоть и заломили несусветную цену в пятьсот фунтов, но хотя бы не изображали из себя невинную простоту, как немцы или французы.
Отдав задаток, Маша вернулась в отель с неприятным ощущением чьего-то взгляда у себя на затылке. Она даже пару раз останавливалась и тревожно оглядывалась, но ничего подозрительного так и не смогла обнаружить. Списав свои тревоги на расшатанные нервы, Мария приказала себе прекратить мучиться неясными страхами, небрежно побросала вещи в дорожный баул и отправилась на железнодорожный вокзал, благо идти было не больше пол версты, сначала через площадь, уставленную ярмарочными павильонами, затем через переулок… Вот тут путешественницу и ждали. Двоих, кто перекрыл путь к отступлению, она не знала, зато очень хорошо помнила тех, кто перерезал ей дорогу и с кем она рассталась меньше часа назад…
— Леди не до конца рассчиталась, — ехидно ухмыляясь, процедил сквозь зубы один из них, — надо бы доплатить…
— Боже мой, как же жалко, — с тоской вздохнула Маша и начала действовать…
Контрабандисты, сменившие ради лёгкого заработка свою основную профессию на «гоп-стоп», даже не поняли что их убивают. Маша стреляла, не вынимая руки из дамской сумочки. «Браунинг» зло выплевывал свинец, нещадно кромсая хорошо выделанную кожу.
«Один, два, три,» — считала про себя Маша.
Первый споткнулся, будто зацепился ногой за камень и плашмя грохнулся на землю, отчаянно скребя ногтями сухую глину. Второй резко выпрямился, будто наткнулся на невидимое препятствие и начал оседать практически вертикально. Его удивленное лицо венчали сведенные к переносице глаза, будто силящиеся разглядеть новую внеплановую дырку, появившуюся в верхней части носа.
— Так, этим достаточно, что с остальными? — Маша развернулась вовремя, когда до преследователей осталось не более пяти шагов. Поправка на цель. Указательный палец упирается в спусковой крючок без какой-либо реакции. «Браунинг», оскорблённый таким тесным пространством для экстракции гильз, «зажевал» последний патрон, намертво заклинив затвор в заднем положении.
«Вот кажется и всё!» — пронеслось в голове путешественницы. Она, глядя, как распрямляются оробевшие и пригнувшиеся было грабители, заметила на их лицах нехорошее выражение злорадства и предвкушения.
«А вот и третий — ишь как торопится, боится, чтобы его не обделили,» — подумала Маша, увидев еще одного незнакомца, стремительно приближающегося со спины к злодеям, сделала инстинктивно шаг назад и, зацепившись за агонирующего бандита, с размаху грохнулась навзничь, потеряв сознание от удара головой о мостовую.
Маша летела на небеса. Она только-только оторвалась от земли и неслась с огромной скоростью вдоль океана над прекрасным шоссе, окаймленным пальмовыми аллеями. Между пальмами росли тёмно-зелёные смоковницы и бесчисленные кустарники тропического орешника. Чудные зонтичные пальмы, вырываясь из чащи, господствовали своими царственными верхушками над остальной зеленью. И всё это, перевитое лианами и ползучей пальмой, бамбуком и тростником, образовало над шоссе непроницаемый свод. На десятки миль вперед открывался прямой туннель из зелени, тенистый и благоухающий. Эта зелень местами разрывалась и тогда справа показывались чудные склоны зеленеющих гор, над которыми господствовал Адамов Пик, а слева — безграничный океан, переливающийся на солнце оттенками бирюзового цвета. Густой естественный свод не давал прорваться туда, наверх и Маша уже начала раздражаться, как ангельский голос настойчиво и с тревогой спросил её:
— Сударыня! Вы можете идти?
— Зачем идти? — удивилась Маша. — Ведь лететь быстрее и приятнее…
Но голос не унимался:
— Сударыня! Надо идти!
Кто-то сильно дёрнул её за плечо, картинка перед глазами кувыркнулась и Маша вернулась на негостеприимную землю…
— Сударыня очнитесь же! — настойчиво повторял голос и чья-то рука упорно ее трясла.
Маша с трудом разлепила глаза и в пяти вершках от своего носа увидел лицо того самого третьего «злодея», который последним прибыл на поле битвы. Удивительно, но лицо его кардинально отличалось от флибустьерских рож контрабандистов и, что еще более неожиданно, говорил он на чистом русском без какого-либо намека на акцент.
— Вы кто? — только и смогла пролепетать девушка, пытаясь сложить в голове хоть какую-то мозаику из обрывков текущей информации.
— Мичман русского императорского флота, к Вашим услугам, сударыня, а моя фамилия вряд ли добавит вам какой-либо ясности. Предлагаю продолжить знакомство в более спокойном месте, а то сюда с минуты на минуту может нагрянуть местная жандармерия…
— А как же эти?… — спросила, было, Маша, но, приподняв голову и увидев еще два распластавшихся на мостовой тела, только кивнула. — Да-да, конечно…
* * *
— Я наблюдал за вами все три дня, когда вы приходили в порт, но так и не догадался, что или кого вы ищите, — промолвил мичман, когда последние огни Коломбо растаяли за спиной, и их двуколка покатила вдоль бесконечных чайных плантаций. — А когда узнал, точнее когда подслушал разговор контрабандистов насчёт вас, предупреждать уже было поздно, надо было спасать… Хотя, вы бы и сами неплохо справились, если бы не досадная осечка. Где так хорошо научились стрелять, Мария Александровна?
— На войне, — коротко ответила Маша, чувствуя, как её отпускает держащий в напряжении шок и всё тело начинает бить крупная дрожь.
— Это было весьма неблагоразумно, — покачал головой мичман, — обращаться за поддержкой к столь сомнительным личностям.
— А я… да Вы… да что Вы вообще возомнили! — почти выкрикнула девушка, после чего голос перехватило, по телу пробежала судорога и она упала на облучок, заходясь рыданиями. Всё напряжение последних месяцев, вся накопленная боль и усталость, казалось, вырвались одномоментно наружу, ломая её тело и обжигая адским огнем душу.
Мичман остановил двуколку, сошёл на теплое шоссе, сделал два шага к обочине и нервно закурил сигареллу. Постоял, не спеша и со вкусом втягивая в себя табачный дым, запрокидывая голову каждый раз, когда его надо было выпустить наружу… Прислушался, понял что рыдания стихают, обошел повозку и накинул на подрагивающие плечи свою дорожную куртку. Вернулся на место извозчика, тронул вожжи и тихо произнес:
— А теперь, Мария Александровна, рассказывайте! Спокойно, обстоятельно, со всеми подробностями и нюансами. Дорога у нас дальняя, всё успеется…
На следующее утро путешественники были уже в Канди. «Ночь Шахерезады» пролетела мгновенно. Мичман оказался внимательным слушателем, не перебивал и не досаждал льстивыми комплиментами, только иногда качал головой, цокал языком и задавал уточняющие вопросы там, где Маша меньше всего ожидала. Ну действительно, какая разница, как выглядит порт Диего-Суарец и сколько труб у парохода «Жиронда»?
— Хорошо, Мария Александровна, — в конце разговора кивнул мичман. — Думаю, я смогу помочь Вашему семейному счастью и для этого не придется заключать сделки с контрабандистами и вообще как-то по-другому продавать свою бессмертную душу. Вполне возможно, что Ваш муж сможет покинуть тюрьму в Канди абсолютно официально, а не по веревочной лестнице… Но только и вам придется помочь мне, хотя должен предупредить — даже простое знакомство со мной может быть смертельно опасным.
— Вы пугаете меня, Александр Георгиевич, — прошептала Маша, — почему бы Вам тоже тогда… официально?…
— Дорогая Маша, — мичман выразительно посмотрел на барышню и грустно усмехнулся, — я бы рад, но служба моя носит настолько специфический характер, что публичность и официальность ей прямо противопоказаны.
— Я не понимаю Вас, Александр Георгиевич, но верю, поэтому готова и хочу Вам помочь. Что я должна сделать?
— Я смогу устроить Вам билет до Марселя, где вы найдёте графа Канкрина Георгия Викторовича и передадите ему всего одну фразу: «Племянник встретился с Фальком в тесном семейном кругу, но к согласию они не пришли. Ждем дядюшку».
–
(*) До этого момента автор очень близко к тексту пересказывал мемуары об англо-бурской войне Ольги Николаевны Поповой, которые она опубликовала под псевдонимом «Мария З.». Далее авторская Маша будет жить своей собственной жизнью
Глава 5 Следы на песке
Господа дальневосточники
Нет человека, который ощущал бы себя более ничтожным, чем художник, любующийся первобытным буйством природы. Все средства выражения, придуманные человеком: краски, звуки, слова — для него являются невыразимо убогими, чтобы передать ту исполинскую красоту, которой поклонялись, как божеству, его предки и которую он жаждет воплотить в образы искусства. Особое трепетное отношение к первозданной красоте у военных, понюхавших порох. Они знают, как отвратительно выглядит природа и человек, изуродованные войной. Может быть поэтому пассажиры экипажа, только что побывавшие на высочайшей аудиенции, сидели молча, любуясь очаровательными окрестностями Ликанского дворца, подпёртыми снизу стремительной лентой Куры и огражденные сверху махинами Кавказских хребтин.
— Господа, предлагаю остановиться и пройтись, — первым нарушил молчание генерал Гродеков. — Надо немного размять ноги и привести в порядок мысли.
Генералы Грибский и Чичагов согласно кивнули и молодцевато, по кавалерийски, спрыгнули на каменистую дорожку. Последним из экипажа степенно и не торопясь, вышел единственный гражданский — директор новообразованного Восточного института — Алексе́й Матве́евич Поздне́ев, включенный повелением императора в состав Особого Дальневосточного Совещания…
— Красота-то какая! — широко раскинув руки, как будто собрался полететь, басовито гаркнул военный губернатор Приморской области и наказной атаман Уссурийского казачьего войска генерал-лейтенант Чичагов.
— Да, — согласно кивнул больше похожий на преподавателя гимназии, чем на военного, генерал-губернатор и командующий войсками Приамурского военного округа Никола́й Ива́нович Гроде́ков. — Глядя на всё это великолепие, сразу понимаешь, почему оно так пленило и вдохновляло Михаила нашего Юрьевича Лермонтова.
— У меня лично, господа, сегодня другая муза, — поддержал разговор Начальник штаба Приамурского военного округа Константин Николаевич Грибский. — Мне, совсем как в юные годы, так и хочется обратиться с нижайшей просьбой о зачислении в студиозы к нашему уважаемому Алексею Матвеевичу…
— Да, — покачал головой Чичагов, переживая разговор, состоявшийся во время аудиенции. — Наверно придётся подавать профессору коллективное прошение. Всего я мог ожидать от государя, но такого категоричного решения по языкознанию в нашей армии — даже помыслить не мог. Это же во сколько казне обойдется такая инвенция, если наша «alma mater» изловчится и обучит всех офицеров маньчжурскому, китайскому, корейскому и японскому, и за каждый из них предётся прибавлять аж треть довольствия, как хочет государь? Казна не обмелеет?
— Не обмелеет, — усмехнулся профессор Позднеев, — даже тройное содержание Вашего штаба, Константин Николаевич, не стоит и половины тех сумм, которые ещё вчера уходили на содержание одного императорского театра. И слава Богу, что государь отменил это непотребство, перенаправив средства на нужды образования…
— Экая Вы язва, Алексей Матвеевич! — покачал головой Гродеков, — не думал, что реформы собственных финансов императора пробудят в Вас вольтерианские взгляды…
— Помилуйте, — всплеснул руками Позднеев. — Совсем наоборот. Именно сейчас и именно благодаря таким шагам моя вера в престол и государя крепка, как никогда. Но мне, полжизни проведшему в экспедициях и вторые полжизни — в библиотеках и аудиториях, горько видеть, как стоимость содержания целого университета тратится на содержание кокотки, выделывающей правильные «па» ногами.
— Раз профессор заговорил о вере в престол и государя, — оглядел Гродеков спутников, — не угодно ли, пользуясь случаем, освежить тезисы нашего разговора с императором. Когда мы доедем до Тифлиса и сядем в поезд, это уже будет делать не с руки…
— Николай Иванович! — удивленно вскинул брови Грибский. — Я вижу вы всерьез прониклись предупреждением Его Величества о соблюдении секретности и об исключении из дорожных разговоров служебных тем.
— И это абсолютно правильно! — подал голос Чичагов, — мы действительно потрясающе беспечны и доверчивы, господа! И именно поэтому о наших планах противнику становится известно раньше, чем нашим подчиненным. Тем более тут, — генерал умиротворенно обвел глазами пейзаж. — Хочется поневоле задержаться и посекретничать… Правда, в другой компании…
— Отставить шуточки, господа генералы, — нарушил игривое настроение Чичагова Гродеков. — Давайте по делу! Нам, сугубо военным людям, государем поставлена политическая задача — привести под его державную руку Маньчжурию, но сделать это так, чтобы во-первых это было не нашей инициативой и во-вторых, чтобы этому решение не противились другие страны, и в первую очередь Китай…
— Когда государь её озвучил, я хотел немедленно подать в отставку, — усмехнулся Чичагов.
— И когда передумали? — наклонил голову генерал Грибский.
— Когда Десино (*) рассказал про эту авантюру с Монголией.
— Да, авантюра, — согласно кивнул Гродеков, — и вполне возможно, что про её подноготную узнают и китайцы, и англичане. Но что это меняет? Монголы, возмущенные бесчинством китайских наместников и ихэтуаней, поднимают национальное восстание, захватывают Цицикар, пользуясь тем, что китайская армия разгромлена, идут победным маршем на Пекин… Кто им сторож? …
— И тут появляется Его Высокопревосходительство весь в белом и предлагает императрице ЦыСи покровительство, защиту и посредничество, — засмеялся Грибский.
— Думаете, сработает? — нахмурился Чичагов.
— Если наши военные агенты правильно разыграют карту жутких монгольских заговорщиков, уже стоящих у ворот Запретного Дворца, а со стороны Монголии и Манчжурии будут приходить правильные панические доклады — должно сработать, — убежденно высказался Гродеков. — С таким-то содержанием, которое государь выделил военным агентам…
— Я что-то пропустил? — встрепенулся Грибский. — Что постигло наших агентов?
— Вогак и Стрельбицкий, — пояснил охотно Чичагов, у которого за спиной была служба начальником корпуса пограничной стражи, — настаивали на ежегодном выделении Главным штабом на содержание своих осведомителей четырнадцати тысяч рублей. Сравнивая эту сумму с выделенными средствами на негласные расходы российским пограничным округам — пять тысяч рублей и русским военным агентам на Западе — до десяти тысяч рублей, полагаю, она была ни чрезмерной, но и не заниженной. Государь, отметив особую важность Китая и Кореи и задач, которые перед нами поставлены, утвердил тройную смету от запрошенной, и это не считая средств, выделенных специальной группе агентов, курируемых императором лично. Их финансовые возможности, думаю, на порядок серьезнее…