Няня на месяц, или я — студентка меда!
Пролог
Декабрь, 27
Ночь, улица, фонарь, аптека…
— Бессмысленный и тусклый свет, Гришаня, — вслух продолжила, отходя от окна, и присела около стола, дабы оказаться лицом к лицу.
Вздохнула и, положив подбородок на кулаки, печально сообщила:
— Это конец, Гришаня. Мы расстаемся. Полтора года, полтора долгих и сложных года. Мы многое пережили за это время с тобой, но обстоятельства складываются так, что расстаться нам все же придется. Мне жаль. Нет-нет, дело не в тебе, ты идеальный мужчина, правда. Ты слушал все мои истерики, мужественно терпел мое нытье, поддерживал меня одним своим взглядом, но…
Но наши пути теперь должны разойтись.
— Ты же сам понимаешь, мы слишком разные. Прости.
Я еще раз вздохнула, а Гришаня…
Гришаня промолчал, глядя на меня одним своим глазом, ибо… сагиттальный[1] распил второго не предусматривает.
— Ты не переживай, я тебя не забуду. Поверь, после всего, что между нами было я никогда не смогу тебя забыть! Тебя, конечный мозг и… эту ночь.
Точнее, если признаваться, то даже не ночь, а спор, следствием которого и стала эта ночь в музее. Наверное, все же не стоило отмечать сданный зачет по биохимии и выход на сессию в клубе, не стоило пить и не стоило вспоминать одно из занятий по анатомии.
— А помните нам Лукич рассказывал, как вечером в музее жутко, — замогильным голосом и с хохотом сказал мой хороший одногруппник Рома.
— Конечно, жутко, прикинь сколько там покойничков в сумме наберется, — согласно хмыкнула Лина. — Еще и внизу как раз трупная.
— Угу, и призраки их по ночам бродят по корпусу, нас ищут за каждый оторванный нерв, — Рома фыркнул.
— И мышцы, ты Изе разгибатель мизинца оторвал тогда.
— Не Изе, а Израилю Петровичу, — Эль погрозил указательным пальцем.
— Да ладно, у семнадцатой он вообще Акинфий был, — Лина от него отмахнулась.
— Да бред это все, в музее не страшно, — допив залпом текилу, в беседу включилась я, — мы сколько раз до девяти сидели. И не фига.
— Ага. Там же вообще уютно и хорошо у нас, да, Дашка?
— Да, Ромка.
— Ты еще скажи, что и ночевать там бы осталась, — ухмыльнулся Ромка.
Да, именно после этой фатальной фразы, опуская подробности, я в общем-то и оказалась на кафедре анатомии, в музее, в одиннадцать вечера.
Нет, на утро Ромочка, протрезвев, настойчиво предлагал от спора отказаться, но… наивный. Да что такое ночь в музее по сравнению с его согласием писать все рефераты за меня, что научными работами студентов именуются, до четвертого курса.
Правильно, пустяки.
Я переночую и спор выиграю.
И угроза дисциплинарного взыскания в случае обнаружения меня не испугает. Мнимые призраки тем более.
Нашли чем пугать, тем более ну разве я одна?! У меня тут замечательная компания, приятные собеседники. И есть уйма времени наконец-то рассмотреть все препараты, выучить их местоположение и что где лучше видно к экзамену, дабы точно знать куда вести препода и на чем показывать.
Пройдясь в который раз по кабинету, я остановилась около любимых и обожаемых нервов, после изучения которых осталась без собственных, и посверлила взглядом левое полушарие головного мозга.
Вот из-за тебя с твоими извилинами и бороздами у меня не три, а два балла по шестибалльной шкале, ибо все борозды на зачете я найти не смогла, а одни названия нашего препода не устроили.
Показывать надо.
И именно на этом препарате, будь он не ладен.
Вот чего он мне соседний не разрешил взять?!
Тут гораздо лучше все видно.
Подхватив рядом стоящую тару, я подошла к окну и свету фонаря и да, вот у нас центральная борозда красненькой ниточкой, а вот gyrus angularis[2] несчастная, кою я найти не могла.
- Уметь показывать надо на любом препарате, Дарья Владимировна, — передразнила менторский тон нашего дотошного и принципиального, — что, в операционной также попросишь другой мозг?!
— Дарья Владимировна, у меня что, настолько писклявый голос? — насмешливо и сверх меры неожиданно раздалось за спиной.
И… от этой внезапности я подпрыгнула, а банка с полушарием выскользнула, полетела медленно-медленно на пол.
Вместе с моим светлым врачебным будущем.
И разбилась, обдавая брызгами формалина, с ним же.
Все, это конец.
Феерично-формалиновый.
Я замерла, глядя на осколки и свои уже пустые руки, и секунда растянулась в вечность, в которую я успела с тоской подумать, что о мелькающей перед глазами жизни нагло врут, лично у меня пронесся неполученный диплом и приказ об отчислении.
И… я все же обернулась с натянутой улыбкой к Великому и Ужасному, что последний семестр у нас анатомию и вел, что икал, надеюсь, все ночи, когда я рисунки ему рисовала, и что какого-то черта оказался здесь в такое время.
— К-кирилл Александрович?
Страшная легенда всей нашей группы, всего нашего потока, всего нашего курса и просто всего нашего института хмуро взирал на меня сверху вниз.
— Что вы здесь делаете?
— А я… я тут… вот…
— Препараты бьете? — подсказал услужливо и откровенно издеваясь, и брови издевательски же заломил.
— Угу.
Хобби такое или самый экстремальный способ свести счеты с жизнью.
Я еще не определилась.
Тяжелый взгляд переместился с моего лица на осколки у моих ног и полушарие, которое я незаметно пыталась задвинуть под стол.
Не успела.
— Дарья Владимировна, как думаешь тебя сразу отчислят или дадут возможность объясниться? — ласково и нежно задал риторический вопрос Кирилл Александрович, приседая и подбирая осколки.
Поглядел на меня снизу вверх, огляделся и, поморщившись, внезапно рявкнул:
— Ты окна откроешь или подождешь пока задохнемся?!
— От-открою.
Открыла все и в рекордные сроки, и, к поманившему меня, Кириллу Александровичу неохотно подошла, поглядела на указанное полушарие, что сиротливо ютилось у ножки стола.
— Штерн, радость моя, посмотри на мозг. Видишь? Молодец. Запоминай, как он выглядит у других, поскольку у тебя извилина одна, да и та прямая. Ку-у-уда без перчаток, Дарья Владимировна?!
— Я…
— Прямая извилина, Штерн. В моем кабинете, верхний ящик, — скомандовал и ключ протянул. — Бегом…
Через час я сидела на столе рядом с Гришаней и, кутаясь в щедро одолженную куртку, все равно дрожала от холода и ждала непонятно чего. Мозг — в перчатках — я уже отнесла в препаратную, пополнила, так сказать, коллекцию влажных препаратов, формалин под чутким руководством затерла и тряпки с осколками убрала в пакет. И… что дальше я не знала.
И спрашивать не рисковала, лишь изредка поглядывая на Кирилла Александровича, что устроился на подоконнике и курил.
— Что, Штерн?
На меня покосились со страдальческим видом.
— Меня отчислят, да?
Да, и так понятно, но не хочу.
Конечно, я сама виновата, за собственные глупости надо платить и головой надо было раньше думать. Да, да, да… но все равно… не хочу!
В носу засвербело само, и я невольно им шмыгнула, а Кирилл Александрович обернулся и криво усмехнулся.
— Не реви, никто тебя не отчислит, — он устало вздохнул.
Ага, как же.
Я сползла со стола и, придерживая слишком громоздкую и большую куртку, подошла к нему.
— Вот только врать мне не надо, ладно? И жалеть тоже! И… отчисляйте, пожалуйста! Не больно-то и хотелось. Прекрасно проживу и без вашего меда. Да я сама завтра в деканат пойду!
— Завтра суббота, Штерн, — лениво известил Кирилл Александрович. — Они не работают.
— Значит, в понедельник, — я упрямо поджала губы и гордо задрала голову. — Или вы сами хотите настучать на меня? Желаете рассказать первым?
— Штерн, ты помнишь, что я тебе на первой паре сказал? — на меня посмотрели с интересом и насмешливой ухмылкой.
И обидеться захотелось еще больше, ибо… помню.
— Что я детский сад ходячий, — пробурчала куда тише и взгляд отвела.
— Ну во-о-от, — довольно и все также насмешливо протянул Кирилл Александрович, — полгода прошло, а ничего не изменилось, Дарья Владимировна. Все тот же детский сад…
Я фыркнула и, сложив руки на груди, демонстративно отвернулась к окну. Зимняя ночь — это всегда сказка, а начавшийся снегопад под светом единственного на всю округу фонаря — это волшебная сказка. Вот и буду разглядывать… сказку.
А Кирилл Александрович рассмеялся.
И окно закрыл — запах почти выветрился.
— Все, Штерн, пошли.
Пошли, а точнее поехали, ибо после ласкового: «Куда?!» я резко поменяла траекторию движения и в распахнутую передо мной машину послушно села.
— Consuetudo est altera natura[3], - важно изрекла на ироничный взгляд, поскольку путь к остановке уже даже не привычка, а инстинкт.
С закрытыми глазами дойду спокойно.
— Даша, — меня довезли до озвученного адреса и негромко окликнули, когда я уже выбралась из машины и невнятно пробормотала прощание, — я… не стану никому ничего рассказывать.
— Почему? — я застыла, а потом развернулась и недоверчиво посмотрела на Кирилла Александровича.
— Потому, — он усмехнулся и, наклонившись, потянул открытую дверь на себя, — будем считать, что за тобой должок.
Насмешливый голос раздался около самого лица, а потом хлопнула дверь и черный внедорожник, хищно сверкая алыми огнями, бесшумно укатил в ночь.
[1] Сагиттальный (анат.) — делящий продольно на правую и левую половину.
[2] Gyrus angularis (от. лат) — угловая извилина
[3] Consuetudo est altera natura (от лат.) — привычка — вторая натура.
Глава 1
Июнь, 30
— Кто знаток физы?! Я — знаток физы!!!
— Даха, у тебя трояк, — меланхолично сообщает Лина.
— Кто закрыл сессию? Я закрыла сессию!
— Так-то еще практика, — скептически хмыкает Рома.
— Кто молодец? Я — молодец! Кто молодец? Я — молодец!
— Ну все, кукуха на радостях уехала окончательно, — задумчиво следя за мной, заключает Вано.
И приходится остановиться и свысока, пользуясь случаем, на него посмотреть.
— Моя кукуха, Иван Максимович, уехала еще на анате, — снисходительно просвещаю его и неторопливо спускаюсь с верхних ступеней пролета между вторым и третьим этажом, на которых гордо отплясывала, — и возвращаться не собирается. Смирись.
— Обязательно и рубашку принесу, смирительную, — Вано ухмыляется, — и, кстати, о птичках. Сейчас видел нашего Красавчика, злющий как черт.
— А он бывает другим? — Лина фыркает. — Он либо орет, либо издевается. Хорошее настроение у Кирилла Александровича не бывает, да, Даха?
Я невольно запинаюсь и, отвечая невнятным мычанием, кошусь на Рому.
В ту декабрьскую ночь я назвала адрес Ромыча, ибо для домашних я ночевала у подруги и явиться посреди ночи не могла. Открыла мне Мила, новоиспеченная жена Ромочки и кость в горле половины нашего потока, ибо известие о женитьбе Романа Кирилловича огорчило и привело в уныние многих.
- Привет, — сказала она, пропустила без всякого удивления и вопросов, словно гости в два часа ночи для них обычное явление.
Заварила чай по каким-то особым бабушкиным рецептам, а я, устроившись за барной стойкой, рассказала в красках о случившемся.
— Дела-а-а, — хмуро протянул Ромыч и с женой переглянулся.
— Может, правда, никому ничего не расскажет? — ставя передо мной чашку с блюдцем, с надеждой спросила Мила и отвесила по пути затрещину Роману Кирилловичу. — Ромка, ты балда.
Я же, глядя на потирающего затылок Рому, втянула голову в плечи, ибо тоже балда.
— Черт его знает, — Ромыч насупился, — он у нас принципиальный. Кра-са-а-а-авчиик.
Последнее было сказано со злостью, и я согласно вздохнула.
Кирилл Александрович Лавров действительно был красавчиком. Молодым — как донесла разведка, тридцать два года — красавчиком. На кафедре он был первый год и преподавать, как шептались, согласился только по большой милости, любви к родному институту и уговорам завкафедры, ибо набор в этому году увеличился и преподов катастрофически не хватало.
Его первое занятие мы ждали с нетерпением, наслушавшись и о его неземной красоте, и о требовательности, и о резкости и откровенных издевательствах, и о… многом. О Кирилле Александровиче вообще слухов ходило слишком много.
И он, правда, оказался красивым, а я почувствовала себя предательницей, поскольку в груди екнуло, когда он зашел, и я невольно сравнила его с Лёней. Сравнение вышло не в пользу Лёньки и, пока Кирилл Александрович представлялся, я думала, что канадка ему идет куда больше, чем моему парню…
Два месяца.
Наша групповая женская влюбленность в язвительного и харизматичного Красавчика, как называли его пренебрежительно парни, продлилась два месяца, в которые к паре мы готовились особенно тщательно и долго, перерывая не только учебники, но и гардероб.
Прошла любовь, завяли помидоры на… первом же зачете, принесенном ноутбуке и хищной улыбке, которая сопровождала его слова: «Тест, похоронный марш медицины, писать будете здесь, ибо три балла даром я не раздаю и оценивать ваше умение пользоваться поисковиком по ворду не собираюсь».
От любви до ненависти тоже один шаг и тест, который на три балла никто не написал. Мы не готовились к нему, да и нельзя, решая самому, за десять минут сообразить на двадцать вопросов и все соотнести без ошибок.
На устной же части зачета мы его возненавидели окончательно, ибо, измываясь особо изощренно и тонко, Кирилл Александрович гонял в хвост и гриву, поставив трем из тринадцати по одному баллу и отправив остальных учить дальше.
Мы учили и пересдавали, и шли учить дальше.
Я сдала с третьего раза.
И надеяться, что Кирилл Александрович ничего не расскажет про музей и разбитый препарат, было слишком самонадеянно, пусть он и обещал. Но… Красавчик, к нашему с Ромкой удивлению, промолчал, когда лаборантка обнаружила пропажу, а я порадовалась, что с кафедрой, сдав зимнюю сессию, распрощалась навсегда и видеться мы больше не будем. Я его вообще старалась избегать и по коридорам второго корпуса, где анатомия и была, ходила с оглядкой и перебежками до апреля, а потом успокоилась.
Почти.
Встречаться и напоминать о себе лишний раз все равно не хочется. И говорить о нем что-либо тоже, поскольку не таким принципиальным и ужасным оказался наш Красавчик.
— Дашка, не тормози, — Рома ободряюще подмигивает, понимая без слов, — нас ждет секс и виски…
— …и кокс карибский, — я хохочу и, подхватываю Лину под руку, которая стонет, что мы придурки и она не с нами и знать нас не знает.
— Без проблем, женщина, — Вано соглашается легко, строит просительную рожицу, — без проблем, только ключи от хаты дай.
Отмечать летнюю сессию мы собрались у Лины с обещанием ее родителям ничего не спалить. Как в прошлый раз, когда Вано с Ромой сломали пластиковый стул и под руководством Эля, что идею и подал, решили ножку припаять обратно с помощью зажигалки.
— Дашка, а твой все-таки идет? — уже на крыльце интересуется Вано.
— Нет, Лёньчик работает, — вместо меня отвечает Лина, — пчелка трудовая.
Лёню она на дух не переносит, уверяя, что золотой мальчик и нежный цветочек мне не пара. И спорить с ней бесполезно, поэтому я уже привычно игнорирую выпад и понимаю, что чего-то не хватает.
Чего-то очень важного.
— Черт, сумка! — я хлопаю себя по лбу.
И, здравствуй, снова третий этаж и кафедра физиологии, а я ведь только навсегда помахала тебе ручкой. Отрыв свое сокровище в куче баулов, я несусь обратно.
Целых три ступени несусь, а потом натыкаюсь на пронзительный взгляд стоящего между этажами и обернувшегося от окна Кирилла Александровича и торможу.
— З-здравствуйте, — я улыбаюсь.
И чинно-важно мимо-мимо.
К свободе под пристальным взглядом.