Даже так?
— И она…
— Появилась. Спустя столько лет… знаешь, дитя королей, для людей семь лет — это много. Мой муж забыл о мятеже, решив, что он всегда был верен короне. И обрадовался, когда заслуги его отметили орденом. Он уверился, что и вправду его место здесь, тем паче, что торговые дела пошли куда веселее. Я почти отучила его заниматься контрабандой…
— Пропавшие караваны — ваших рук дело?
— Старые, — паучиха сложила руки на коленях, правда, ненадолго. — Будь добр, там на полке, выбери фиал по вкусу…
Полку Кайден увидел лишь сейчас, длинную, сделанную из грубого неотесанного дерева. На ней уместились несколько дюжин склянок. Крупные, сделанные из мутного, пусть и толстого стекла, и вовсе крохотные. Эти вытачивались из хрусталя.
Или оникса.
Теплого янтаря, который казался живым. Из обычной глины, сохранившей отпечатки рук человеческих. Но все было… не то? Слишком большое. Или маленькое. Вычурное. Недостаточно изящное. Чересчур живое или напрочь лишенное тени жизни.
Кайден перебирал фиалы один за другим, пока пальцы не коснулись чего-то теплого.
Гладкого.
Лунный камень? Будто застывший лунный свет.
— Хороший выбор, — согласилась леди Тирби и протянула руку. — Надеюсь, после увиденного, ты не изменил свое мнение обо мне?
— Ничуть.
А ведь она вполне способна убить прикосновением, хватит крошечной капли яда, которой Кайден даже не ощутит, как и не поймет, что отравлен.
Поэтому их опасались.
Поэтому убивали.
Пальцы коснулись теплой ладони.
— Смелое дитя.
— Я уже не дитя.
— Вижу, — ответила она вполне серьезно. — А она была ребенком… потерявшимся ребенком, которому обещали помочь, а вместо этого принесли в жертву.
Его рука задержалась в ее руке чуть дольше, чем следовало, но Кайден убрал пальцы до того, как когти паучихи коснулись их. Они обняли фиал, спрятали его в горсти и поднесли ко рту.
Показалось острие языка.
Уперлось в горлышко, пробивая каменную крышку. И исчезла. А паучиха провела над фиалом ладонью, и остатки сока запечатали отверстие.
— Возьми.
— Что это?
— То, что будет нужно больше всего. Я не знаю. Возможно, яд, способный убить даже дракона. Или же средство, что позволит любым ранам затянуться, кроме сердечных, разве что. Над сердцем я не властна, а вот тело… ты слышал, что Мертвая река вовсе не так уж мертва? Просто не всем дано изменять свойства ее вод?
Фиал был теплым.
И от него пахло… а пожалуй, той же Мертвой рекой. И вечной куделью, которая тянулась и тянулась, повинуясь ловким пальцем нестарой старухи. И в этом движении виделось когда-то постоянство, предопределенность.
— Не только детям Дану позволено спускаться к истокам, — она откинулась на кресле. — Но это нелегко… я способна воссоздать любое вещество, которое лишь испробовала, лекарство или яд. Мед. Или горечь молотого перца. Вино. Воду… что угодно.
Воды Мертвой реки, стало быть? Кайден поднялся и, сложив руки на груди, отвесил низкий поклон. А потом попросил, ибо не вправе был больше требовать.
— Расскажи мне о той девушке.
— Девочке… если бы не данное слово, я бы взяла ее в дом, пожалуй. Она бы отогрелась. Она все время зябла и дрожала, куталась в нелепую какую-то шаль… на ней было роскошное платье, слишком пышное и тяжелое для нее. А вот венец казался совершенством…
Он нисколько не утратил своего совершенства даже в том подвале, в котором ныне хранился, поскольку Кайден не представлял, что с ним делать.
— Желтые алмазы. И желтые же топазы. Несколько бериллов для равновесия, ибо камней самих по себе не хватило бы, чтобы удержать ту сущность, которая избрала тело девушки вместилищем.
— То есть, вы видели?
— Конечно, этого лишь полный слепец не заметил бы. Нет, она еще сохраняла некоторое подобие рассудка, но именно, что подобие. Она только и могла, что говорить о возвращении, о необходимости этого возвращения, о том, что я обязана помочь. Ночь, дождь. Осень на дворе, куда ехать? Но она требовала, не просила, а именно требовала, не понимая, что делает. И я поддалась. Я вдруг испугалась, что ее такую увидит Дерек. У него появятся вопросы, а далеко не на все я могу ответить.
Фиал грел руку. И Кайден убрал его в кошель, а кошель придержал рукой. И чувствуя близость родных вод, притихли клинки.
— Я велела заложить коляску. Сказала, что еду по делам приюта. Впрочем, прислуга давно научилась не замечать лишнего, кроме этого мелкого ублюдка, которого я сама привела в дом. Мне нужен был кто-то, кто мог бы держать дела мужа под контролям. Дерек хороший человек, но порой он отвратительно рассеян, и я нашла помощника… как мне казалось.
Но человек оказался неблагодарен. С людьми подобное случается частенько. Да и с нелюдьми тоже.
— Мы отправились втроем. Он сказал, что желает помочь, а я… признаюсь, эта девушка, то, что скрывалось в ней, пугала меня. Я довела ее до порога. Добилась, чтобы дверь открыли, и велела принять Катарину. Так ее звали. А после вернулась к себе, надеясь, что больше никогда не увижу ее.
Леди Тирби провела ладонью по рубашке, подцепила край, помяла, проверяя на прочность.
— Еще немного погодить. Хватит, чтобы завершить историю. Я отправилась к ней на следующее утро. Не хотела, говорила самой себе, что это будет лишним, но вот все же… я отправилась, чтобы узнать, что девица съехала. Мне показали пустую комнату, в которой — я готова поклясться древней кровью своей и матерью, что некогда связала паутину истинного мира — никто не ночевал. Постель не сохранила ни запаха, ни тепла, ничего…
— И вы уехали.
— Да. Я не знала, что случилось с ней. И зачем нужна она была Словоплуту, но… меня это больше не касалось. До недавнего времени, как понимаю.
Она убрала руку.
— Возьми, тот, кто заставляет камень петь. Мне кажется, что в этой игре тебе понадобится защита. Или не тебе. Решай сам. Кайден отвесил еще один поклон.
И попросил:
— Вернитесь домой. Лорда Тирби весьма расстроил ваш отъезд.
— А что будет… — она оглянулась на дверь. — С приютом?
— Ничего. Разве что… мне сказали, что вы ищете новый дом? У меня на примете есть пара достойных поместий. Несколько запущенных, правда, но это же не беда?
Леди Тирби улыбнулась.
Почти искренне.
Пожалуй, перемирие можно было считать заключенным.
Глава 36
Странно было ходить по дому, зная, что где-то здесь, совсем рядом, затаилось чудовище. И это чудовище знало, что Катарина догадывается о нем, а еще знало, наверное, что деваться ей некуда. И как быть? Притвориться? Снова. Она ведь так хорошо умеет притворяться.
Делать вид, что счастлива.
Улыбаться, когда больше всего хочется просто закричать.
Говорить тихо и правильные слова, приятные собеседнику, даже зная, что человек этот тебя ненавидит. Но и он, став на горло своей ненависти, ответит столь же вежливо. И мило. И быть может, выпади удобный случай, затянет на горле удавку, но… потом… когда-нибудь.
Катарина покачала головой.
И почему ей казалось, что, стоит уйти из дворца, и все изменится? Хотя… во дворце было чище. И людей много больше. Там постоянно звенят струны, заглушая скрип старого паркета. А зеркала не подернуты толстым слоем пыли.
Странно, как они вовсе уцелели здесь.
И все прочее…
Катарина подошла к ближайшему, заглянула.
…вспомнилась старая нянька с ее суеверным страхом перед такими вот зеркалами. Шепоток. Не смотрись, а то откроется тайная дверца и выглянет жених, ликом бел, душой черен. Схватит обеими руками и уволочет…
— Вы красивы, — тень, что поднялась из глубин стекла, заставила Катарину попятиться. — Прошу прощения, если напугал вас.
— Напугали, — не стала лгать она, вдруг поняв, что неимоверно устала от притворства. — И вы мне не нравитесь. Я вас, если подумать, слегка боюсь, а я не хочу бояться своего мужа. Да и вам я не слишком симпатична. В отличие от Джио.
— Это ревность?
— Это факт, — она закуталась в старую шаль, которую обнаружила в глубинах шкафа. — Одно дело жить с мужчиной, которому ты по сути безразлична. И совсем другое — с мужчиной, который симпатизирует другой.
— Но ему ты по-прежнему безразлична, и в этом аспекте все по-прежнему. В чем разница?
Гевин отражался темным пятном, будто и вправду… а ликом бел, бледен, пожалуй.
— Не знаю, — Катарина попыталась справиться с дрожью. — Наверное, в самоощущениях?
— В самоощущениях я не силен, — согласился Гевин и подал руку. — Вы не желаете прогуляться по дому?
— А если не желаю?
— Все равно придется.
В этом и дело. Ему никогда не будут важны ее чувства. Впрочем, разве это что-то новое? Никому и никогда они не были важны. Отец полагал чувства глупостью, которую могут позволить себе юные девы, но никак не те, на чью голову возложен венец. Генрих просто убедил себя, что любая будет счастлива стать его женой и отнюдь не из-за титула и треклятой короны. Совет, советники… фрейлины и слуги, все те, кто окружал Катарину, кто пытался получить что-то в обмен на свою преданность, им тоже по сути было безразлично, что с ней.
И здесь.
Она приняла руку. Вдвоем не так страшно.
— А вы в самом деле…
— В большей степени да, — Гевин не спешил, он с легкостью подстроился под ее неторопливый шаг. — В детстве мне были непонятны многие вещи. Слезы, например. Или смех. Или вот еще страх… хотя его удалось почувствовать раньше всего.
А зеркал в коридоре много.
И это странно. Вообще, если подумать, сам этот дом, будто остановившийся в безвременье, в ожидании новых хозяев, странен. Но зеркала — особенно. К чему их выставили в коридор? Кому здесь смотреться? А теперь Катарину не отпускает ощущение, что из зеркал за ней следят, что это не собственное ее отражение скользит из полотна в полотно, но кто-то иной, кто уже пытается примерить ее тело.
Ее жизнь.
Страх и вправду сильная эмоция, он почти избавился от прочих.
— Мне было одиннадцать, когда отец едва меня не убил. В отличие от матушки, ему было крайне нелегко принять мою нечеловеческую сущность. Он отдалился от нас обоих, предпочитая заниматься делами. И дома бывал редко. А пил с каждым годом все больше…
Гевин открыл дверь и вошел.
Комната была большой и пустой, несмотря на мебель. Еще одна странность. Тяжелые кресла и круглый стол. Камин, прикрытый старой ширмой. Она столь грязна, что узор на ней не рассмотреть. А вот ковер почти новый, он будто прикрывает пятна на полу, но их тоже много. Некоторые желты, другие — красны, и ощущение, что расплескали краски.
— Купец из него вышел преотвратнейший… — Гевин подвел Катарину к окну, из которого открывался вид на старую часть сада. — И отчего-то в своих неудачах он винил меня. В тот день он был настолько пьян, что окончательно утратил контроль над собой. Мне следовало бы убраться с его пути, но я сам искал встречи. Я хотел объяснить ему некоторые его ошибки. Тогда я не знал, что люди не любят, когда им указывают на ошибки.
Гевин выпустил руку.
И Катарина внезапно почувствовала себя потерянной.
— Он взялся за трость, потом, когда я упал, он бил ногами. Топтал. И я понял, что он меня убьет. Испугался. А испуг был столь непривычен, что затем я удивился.
— А потом?
— Потом появилась матушка и спасла меня.
Он стоял боком, и Катарина видела левую его щеку, и тонкие нити шрамов на ней, которые, как ни странно, не замечала прежде.
— Несколько дней она ночевала в детской, выгнав и няньку, и слуг. Она поила меня с ложечки сперва бульоном, а потом и сырой куриной кровью. И плакала. А я смотрел на слезы. Я спросил, почему она плачет? Она же сказала, что больше никому не позволит обидеть меня, что, даже если я другой, я все равно ее сын.
Гевин коснулся щеки.
— А теперь она лежит там, потому что какая-то тварь решила, будто я не способен защитить свою семью.
Его пальцы сжались в кулак.
— И все-таки вы ее любите.
— Да. Пожалуй. Порой она меня раздражает безмерно. С ней сложно разговаривать, почему-то она категорически не желает понимать простых вещей. При этом она поразительно упряма во всем, что касается Кевина. Слепа в своей любви к нему. И злится на меня за то, что этой любви я не разделяю, но при всем том… сейчас мне хочется разрушить это место до основания. Найти болотницу. И вырвать ей сердце.
Сказано это было спокойным, почти светским тоном.
— А потом? — Катарина подошла к окну. — Что будет потом? С ней… с вашей матушкой. И с вашим братом?
— Она очнется и отправится на воды. Скажем, во Францию, там неплохой климат, чтобы поправить здоровье. В дороге, скорее всего, овдовеет. Я не хочу, чтобы человек, которого считают моим отцом, и дальше втягивал ее в чужие игры. Что до моего брата, то он весьма скоро начнет испытывать величайшее отвращение к спиртному. Вполне возможно, и свое отношение к азартным играм пересмотрит. Прежде я плохо представлял размеры проблемы, слишком увлекся своей пещерой, — это Гевин произнес, будто оправдываясь. — Это особенности моей крови, да и… вы потом поймете. Как мне кажется, вы в достаточной мере взрослая, чтобы понять.
Катарина больше не хотела быть взрослой.
И понимать.
И… она закусила губу, чтобы не расплакаться.
— Вы ведь служите короне?
— В том числе.
— И… что будет со мной? — она сумела заглянуть в глаза. Катарина сама не знала, что ожидает увидеть. Но не равнодушное спокойствие.
Будто в зеркало смотришься.
— Поверьте, я смогу защитить то, что принадлежит мне.
— И вас не смутит, что…
— Ваши симпатии отданы другому? Отнюдь. Я даже не стану возражать против романа, если, конечно, вы дадите себе труд держаться в рамках. Более того, позже, когда люди, ныне не полагающие меня достойным соперникам, осознают, что не стоит причинять вред моей семье, вы вполне сможете уехать.
— Куда?
— Куда пожелаете. У меня есть недвижимость и в Британии, и в Шотландии. Шотландия мне нравится, несмотря на холод. Есть что-то свободное в тех землях. Возможно, вас привлечет Франция? Хотя… боюсь, здесь потребуется разрешение короны, но у короны свои интересы, и я ей весьма полезен.
Катарина рассеянно кивнула.
— Поверьте, подобная ситуация, — он провел ладонью по сырой стене, — не повторится. Где бы вы ни решили обосноваться, это место будет проверено и подготовлено должным образом. О разводе, конечно, и речи быть не может, но раздельное проживание никого не удивит. Что касается детей, то, чьи бы они ни были, воспитывать их придется вам.
— Вы все продумали.
— Я старался.
— А ваша симпатия…
— Та, кого вы называете человеческим именем, в истинном своем обличье вряд ли удостоит меня взглядом, не говоря уже о большем.
— И вас это расстраивает?
— Пожалуй, — Гевин обернулся и посмотрел с искренним интересом. — А вам не все равно?
— Нет.
— Почему?
— Не знаю, — здесь было сыро и неприятно, и чем дольше Катарина находилась в этой гостиной, тем неприятней становилось, будто она заглянула куда-то, куда заглядывать совершенно не стоило бы. — Но мне вы кажетесь несчастным.
— Я?
— Вы.
— У меня есть деньги. И дом. И вещи, которые мне нравятся. Моя коллекция невелика, но я уверен, что весьма скоро мне удастся ее увеличить. Еще я нашел женщину, которая мне подходит. И сумеет выносить дитя даже без пыльцы…
— Вы…
— Это заметно, Катарина, — он произнес мягко, успокаивая. — И вам не стоит опасаться. Повторюсь, я буду заботливым мужем.
Почему-то это совершенно не успокаивало.
Кайдена ждали на выезде из города.
Смеркалось. И то, с какой скоростью наступала ночь, заставляло его поторапливаться. Оказавшись за городской стеной, Кайден прижался к горячей конской шее. Губы сами произнесли давно заготовленную фразу, а клинок вошел в плоть, выпуская кровь. Кайден не позволил ей упасть. Капли запутались в конской гриве, и впитались в шкуру.