Тем более, что Петр Иванович, несмотря на свои признания, так и не выказывал определенного толка интереса в отношении Настасьи Павловны. Делая ей предложение, не поцеловал даже руки, не говоря уже о каких-либо более интимных прикосновениях. Конечно, он упоминал ранее, что ее чести рядом с ним ничто не угрожает и слово свое блюл; и все же от того, что держался Петр Иванович с ней столь благородно, Оболенской было несколько не по себе. Слишком хорошо помнила она, каким был брак ее со столь же благородным, а оказавшимся попросту безразличным к ней Алексеем Михайловичем. И не имелось при этом уверенности, что господин лейб-квор во время их совместной жизни не будет увлечен больше делом, за которое радел не менее, чем покойный Оболенский за свои изобретения, нежели ею самой.
Но для чего-то ведь Петр Иванович решился на то, чтобы жениться на ней, не задавая притом никаких вопросов о ее прошлом? И это все было столь странно, что в итоге своих размышлений Оболенская дошла до совершенно фантастического предположения о том, что, предлагая ей брак, господин лейб-квор преследовал какие-то собственные цели. Вот только какие именно — Настасья Павловна вообразить уже не могла. Вдовье состояние ее было не слишком завидным, да и Петр Иванович все же не выглядел человеком, способным охотиться за приданым, а ничего иного на ум Оболенской не шло. Разве что только господин лейб-квор, может статься, знал больше, чем она думала, и в дело это были вмешаны люди очень влиятельные… но женитьба даже среди столь невероятных версий выглядела весьма странным звеном в логической цепочке, которую пыталась выстроить Настасья Павловна.
Мучимая всеми этими мыслями, Оболенская за ужином почти не притронулась к еде, лишь задумчиво водила ложкою по тарелке, выписывая невидимые узоры. Позабыла она даже и о графе Ковалевском, за которым, ежели бы он еще появился на верхней палубе, собиралась понаблюдать. Из состояния этого, в котором раздирали Настасью Павловну самые противоречивые мысли и желания, сумело вывести ее лишь появление обещанных артистов, нанятых для того, чтобы развлекать высокородную публику за ужином.
Всполох огня, резанувший по глазам, вынудил Настасью Павловну поднять голову от тарелки и от увиденного на сооруженной здесь же, прямо в кают-компании, небольшой сцене, ей тотчас же стало нехорошо.
Дородная женщина с тугими короткими кудрями, держала в руках пламя, освещавшее ее лицо в малейших деталях. И лицо это показалось Оболенской в этот момент еще более пугающим и зловещим, чем тогда, в варьете «Чайная роза», где, вооружившись кнутом, гнала ее эта страшная женщина в гримерную комнату. Теперь, впрочем, кнута в ее руке не было, зато был огонь, который, как показалось испуганной Оболенской, мадам извергала прямо с кончиков своих пальцев.
С губ Настасьи Павловны сорвался какой-то приглушенный звук, и следом ложка с горячим супом, что держала она в руке, выпала из ее разжавшихся пальцев на пол, а вернее, как свидетельствовало глухое проклятие, раздавшиеся в непосредственной близости от Оболенской, кому-то на ногу. Повернувшись на голос, Настасья Павловна успела только увидеть сверкнувшие из-под неестественно черных бровей синие глаза Ковалевского, вскоре растворившиеся в клубах странного фиолетового тумана, заволокшего, как поняла не сразу Оболенская, все вокруг.
В начавшейся суматохе кто-то кричал, кто-то кашлял, а Настасья, вскочив на ноги, пыталась понять, в какую сторону сейчас лучше двигаться, потому что внутренний голос буквально возопил ей о том, что скоро может произойти что-то страшное. И что присутствие на дирижабле жуткой женщины и польского графа — вряд ли простое совпадение.
Шульц искоса смотрел на то, как нехотя ест Настасья Павловна, задаваясь вопросом, не ошибся ли он в том, чтобы сделать ей предложение. Но терпеть и долее сил у него больше не было, тем паче, что он не преувеличивал, когда говорил, что уже сегодня может полечь в могилу, будучи отправленным на небеса рукою покусителя. И туда отправляться было в его мыслях не в пример приятнее человеком, который высказал все, что творилось у него на душе, чем промолчавшим о любви к Оболенской. И хоть это и было несколько эгоистичным, лейб-квор успел заверить себя в том, что иначе поступать было нельзя.
Отложив серебряную вилку, которой тоже без особого аппетита ел поданную на ужин куропатку, Петр Иванович посудил, что лучше ему сосредоточить свои измышления на чем-нибудь отличном от дум о том, отчего так холодно отреагировала на его предложение Оболенская. Посему целиком и полностью обратил свое внимание на устроенную прямо в кают-компании сцену, где приглашенные артисты показывали настоящие чудеса.
Нет, подумать только! Настасья Павловна могла бы хоть полсловечка ему сказать о том, было ли его предложение для нее приятственным, или же напротив, не вызвало у ней ни единого положительного чувства. Хмуря брови и напрочь позабыв о том, что сам молил ее не отвечать ему сразу же отказом, лейб-квор смотрел на дородную женщину, укротительницу огня, но не мог понять, где мог видеть ее ранее.
Меж тем, случилось что-то странное, что в одночасье привело Петра Ивановича в состояние полное боевой готовности. Помещение кают-компании нежданно заполонил туман, да такой густой, что он мгновенно проник всюду — особливо в горло и нос, понуждая всех без исключения кашлять и чихать.
Кто-то даже успел поднять крик, вероятнее всего, от страха, который, впрочем, как позднее выяснилось, не имел под собою никакого основания. Совсем скоро туман начал рассеиваться, и Шульц, успевший мысленно нарисовать себе как минимум несколько причин того, что в кают-компании произошло фиолетовое задымление, почти успокоился, когда вновь случилось странное.
Подле одной из стеклянных дверей, ведших из помещения на палубу, он приметил Аниса Виссарионовича, впрочем вовсе не был уверен, что фигура господина в сером фраке и впрямь принадлежала фельдмейстеру Фучику. Был ли причиною тому туман, который все еще висел под потолком едва приметными клубами, или же в действительности Анис Виссарионович был на «Александре Благословенном», но Шульц мог побиться о заклад, что всего на мгновение ему показалось, что «странный человек» и Фучик — одно лицо.
Вот господин в сером распахнул дверь, выбежал из кают-компании, и Петру Ивановичу ничего не оставалось, как вскочить из-за стола, схватить Оболенскую за локоть и без слов потащить ее следом за собою. Он, словно гончая, почуявшая след, несся за странным-человеком-в-сером-фраке, совершенно позабыв о том, что сел на дирижабль инкогнито. И что следовавшая за ним безмолвно Настасья Павловна — вовсе никакая не Оболенская, по крайней мере, в сей миг. Стоило отдать должное последней — она следовала за Шульцем беспрекословно, не задавая вопросов и не возмущаясь столь невежливому, даже в некотором роде, грубому обращению.
Буквально скатившись вниз по узкой деревянной лестнице, ведшей на расположенную ниже палубу, лейб-квор сделал несколько шагов, но приостановился, вертя головою. Здесь все было несколько иначе — мебель, расставленная вдоль стен, была менее вычурной, а прогуливающиеся редкие пассажиры — одеты в менее богатые платья. Вновь неподалеку мелькнул одетый в серое господин, и Шульц решился. Повернувшись к Оболенской, он несколько мгновений всматривался в ее широко распахнутые глаза, после чего сделал то, что в любое другое время не осмелился бы сделать — привлек ее к себе и впился в манящие уста долгим и совсем не целомудренным поцелуем.
— Обождите меня здесь, Настя, — шепотом проговорил лейб-квор, нехотя отстраняясь от своей будущей, как смел надеяться Шульц, супруги. — Я надолго не задержусь.
С этими словами он кивнул на стоящую неподалеку светлую скамью, после чего развернулся и быстро, чтобы не передумать и не остаться подле Оболенской, помчался на поиски господина в сером.
Удивительное все-таки дело: в такие моменты, как этот, когда Оболенская бежала следом за крепко державшим ее за руку Петром Ивановичем невесть куда, подчиняясь какому-то неосознанному инстинкту, она вовсе не думала о том, на какой же стороне баррикад находится; не думала о задании, порученном ей; не думала ни о чем из того, что занимало ее мысли каких-то десять минут назад. Охваченная азартом погони, хотя даже не знала, куда они бегут и зачем, Настасья Павловна просто следовала неконтролируемому шестому чувству, что гнало ее вперед. А быть может, в глубине души она просто уже давно сделала свой выбор, в столь важные моменты проявляющийся сам по себе.
А когда Петр Иванович поцеловал ее, из головы Оболенской на эти краткие, но сладостные мгновения и вовсе напрочь вылетело все, что мучило ее так недавно, словно снова подступил загадочный туман, но царил он теперь исключительно в ее голове.
Но вот Шульц развернулся и помчался прочь, а Настасья на ставших ватными ногах рухнула на скамью, на кою ей указал господин лейб-квор. Но когда разум ее чуть прояснился, она тотчас же стремительно поднялась, осознав разом две вещи. Первое: она позволила Шульцу, за которым должна была неотступно следовать, исчезнуть из ее поля зрения. Второе: она позволила Шульцу, который сделал ей предложение и опасался за свою жизнь, кинуться на поиски убивца, как нетрудно теперь было понять, одному. С какой стороны ни посмотри, а Настасья Павловна, сраженная одним лишь поцелуем, проявила себя дурно и как агент короны, и как будущая жена, коей, впрочем, все еще не собиралась становиться, но тем не менее… Топнув от досады ногою, Оболенская помедлила лишь пару мгновений, прежде, чем кинуться в том же направлении, в котором ранее скрылся господин лейб-квор.
Оказавшись на лестнице, Настасья Павловна остановилась, призадумавшись на секунду о том, куда мог двинуться Шульц. По всему выходило, что на верхней палубе покуситель — а значит, и Петр Иванович — мог бы скрыться вряд ли — среди небольшого количества народу затеряться гораздо труднее; то ли дело палуба нижняя, где, как была наслышана Оболенская, обитали наименее состоятельные пассажиры, зато в количестве наибольшем из всех трех палуб. А потому, совершенно не задумываясь о том, с чем может столкнуться среди подобной публики, Настасья Павловна стала быстро спускаться вниз.
Но дойти до нижней ступеньки Оболенской было не суждено. Во всяком случае, самостоятельно. Чья-то рука в перчатке сначала зажала ей рот и затолкала в него кляп, а затем уже обе руки подхватили ее и, точно мешок с картофелем, закинули на широкое плечо, откуда вид Настасье Павловне открывался на деревянные ступеньки да плотно обтянутую бриджами часть тела, смотреть на кою было совершенно неприлично, но приходилось.
Впрочем, претерпевать столь занимательное, хоть и непотребное зрелище Оболенской долго не довелось — ее похититель быстро спустился по лестнице вниз и вскоре уже втолкнул ее в узкую комнату, больше похожую на чулан, где не имелось ни единого оконца и единственным источником света служил газовый фонарь, а воздух был до тошноты спертым и отдавал чем-то кислым.
Будучи едва поставленной на ноги, Настасья Павловна с отвращением вынула изо рта кляп и быстро обернулась к стоявшему позади нее мужчине. Увиденное странным образом ее успокоило, хотя стоило бы наоборот встревожиться, потому что синие глаза графа Альберта Ковалевского в неверном свете фонаря блестели как-то недобро.
— Я вот интересуюсь, Настасья Павловна, — заговорил первым граф, — ронять мне на ногу ложку с горячим супом и разливать передо мною вино — это такой знак особого расположения с вашей стороны?
— Я вот интересуюсь, милейший господин Ковалевский, — сухо ответила Оболенская, — устраивать маскарад и похищать женщину, засовывая ей в рот Бог знает что — это такой знак особого расположения с вашей стороны?
— В общем-то говоря, да, — спокойно признался поляк.
Настасья Павловна воззрилась на него с некоторым недоумением:
— И как же прикажете это понимать?
— А что же тут понимать, Настасья Павловна? Разве я уже не сказал вам достаточно в наши прошлые встречи?
— Достаточно для того, чтобы оскорбить?
— Достаточно для того, чтобы обозначить свой к вам интерес! — Ковалевский сложил руки на груди, пронизывая Оболенскую пристальным взглядом. — И что же прикажете делать, коли иначе к вам никак не подступиться, потому что вы постоянно находитесь рядом с этим агентом бедового сыска?
— Безымянного, — непроизвольно поправила Настасья Павловна.
— Да какая разница? — пожал плечами Альберт Ковалевский.
— Постойте, — пробормотала Оболенская, пораженная внезапной мыслью, — вы что же, хотите сказать, что пробрались на дирижабль для того, чтобы быть подле меня?
— А для чего же еще?
Настасья помедлила с ответом, припомнив золотистый порошок на его руках, но как спросить об этом, не вызывая подозрений в случае, если граф лгал — не знала, а потому просто сказала:
— Отчего же вы не заняли каюту на верхней палубе, соответственно своему положению?
— Там уже не было мест, — ответил граф и, наклонившись к ней ближе, добавил:
— Кроме того, так было бы менее интересно за вами наблюдать. Хотя вы, как я понимаю, все равно меня узнали.
— Не сразу, — ответила Настасья Павловна уклончиво. — Но позвольте узнать, для чего же вы меня сюда приволокли?
— Что за выражения, Настасья, — поморщился граф. — Общение с сыскными не идет вам на пользу.
— Социальное чванство тоже не красит, — парировала Оболенская. — Кроме того, ваш поступок иным словом я назвать не могу, — добавила она, холодно посмотрев на Ковалевского. — И вы не ответили на мой вопрос.
— О, тут все просто: я рассудил, что ежели вы не желаете стать моею любовницею, то отчего бы мне на вас не жениться?
Настасья Павловна посмотрела на него ошарашенно, а затем расхохоталась, не сумев удержаться. Два предложения за день — это, пожалуй, было слишком, прямо как в дурной комедии. Да еще одно краше другого.
— Не понимаю причин вашего веселья, — сухо произнес граф.
— Извините, — Оболенская утерла выступившие на глазах то ли от смеха, то ли от едкого воздуха слезы. — А вы предпочитаете чтобы я сразу сказала вам «нет» или позже? — спросила она с некоторым любопытством.
— Я не намерен принимать отказ, — все тем же тоном заявил Ковалевский.
— Но вы же, как человек благородный, предоставите мне возможность подумать? — вопросительно вздернула бровь Настасья Павловна.
— Что ж, подумайте, отчего же нет, — великодушно разрешил граф.
— И я могу сейчас спокойно выйти в эту дверь?
— Конечно.
Большего Оболенской и не требовалось — она тотчас же кинулась прочь, опасаясь, что если промедлит хоть немного — Ковалевский ее остановит вопреки тому, что только что сказал. Но этого поляк делать не стал. В спину Настасьи Павловны донеслись лишь его слова:
— Но имейте в виду — я найду вас, когда того пожелаю.
Слова эти еще звучали у Оболенской в ушах, когда она бежала по нижней палубе к лестнице, дабы вернуться к тому месту, где оставил ее Петр Иванович и где, как надеялась всей душою Настасья Павловна, он ждал ее теперь целый и невредимый. Но, похоже, в этот день все шло решительно наперекосяк, потому что едва Настасья приблизилась к лестнице, как заметила знакомый силуэт, облаченный в серый фрак, и, гонимая дурными подозрениями, последовала за человеком, напоминавшим со спины дражайшего дядюшку Аниса Виссарионовича. Задаваясь на ходу вопросами о том, почему Фучик не сказал им с Петром Ивановичем о том, что тоже будет находиться на «Александре Благословенном», Оболенская припустила вслед за серым фраком, который с подозрительной скоростью спускался вниз, к самому трюму.
Все также подчиняясь больше инстинкту, нежели разуму, Настасья Павловна юркнула в трюм следом за то ли Анисом Виссарионовичем, то ли за кем-то очень на него похожим, и стала свидетельницей странного зрелища, которое, как размышляла она секундой позже, быть может, ей просто померещилось, но в сей момент, в полутьме, привиделось Оболенской, будто мужчина нырнул прямо в висящее на стене огромное зеркало и исчез без следа.
Несколько мгновений Настасья Павловна стояла растерянная, слушая стук собственного сердца, бешено колотящегося о ребра от быстрого бега и охватившей все ее существо тревоги; затем она все же подошла к странному зеркалу и вгляделась в него, но это совершенно не дало ей никаких подсказок о том, куда исчез человек в сером фраке. Во всем происходящем, похоже, присутствовала некая мистика. Может быть, этот нечестивец владел какими-то магическими знаниями, что позволяли ему скрываться, не оставляя следов, вот уж не в первый раз? И не за ним ли гнался Петр Иванович, когда повлек ее за собою, а затем оставил на средней палубе, чтобы отправиться на поиски одному? Вопросов было, как всегда, много, а ответов по обыкновению — ни одного. Задумавшись над всей этой безрадостной ситуацией, Оболенская оперлась плечом о зеркало и в следующий же миг, покачнувшись и совершив оборот на девяносто градусов, влетела в совершенно иное помещение, осознав на ходу, что никакой магии в исчезновении убивца не было — только лишь дешевый фокус. И, как уже было заведено по какому-то нелепому сценарию, оказалась Настасья в этот момент аккурат перед Петром Ивановичем Шульцем, немало удивленным ее появлением, за тем лишь отклонением от традиций, что на сей раз ей удалось на него не упасть.