— Скажи, Ваня, разве я не прав? — спросил он с тоской.
— Ты, Михаил Алексеевич, во всем прав, — сказал Сухинов. — И главная штука, если бы тебе маленько поупражняться, то ты был бы у нас как Цицерон.
— Да где уж нам… это Бестужев говорить мастак…
Сухинов добрался до квартиры, но в комнату не вошел, притулился на скамье в сенцах, укутался в шинель, свесил голову набок и сразу поплыл в поющее забытье. Спал крепко, без сновидений целый час.
6
Из деревни Пологи полк вышел в четыре часа утра, в темноте, и семичасовым маршем без остановок дошел до деревни Ковалевки, той самой, откуда четыре дня назад Муравьев вывел две первые восставшие роты.
Кружение на месте измотало полк, окончательно лишило уверенности и солдат и офицеров.
Никто не ведал, какую цель преследуют командиры, от кого бегут или за кем гонятся. Обреченность зрела в умах, подобно опухоли, и пробивалась наружу злыми, ядовитыми репликами. Солдаты уже не скрывали своего недовольства, косо поглядывали на офицеров. Муравьев понимал, что, если не принять каких-то решительных мер, разложение полка неминуемо. И тогда — разброд, паника, кровь, напрасная кровь, которой так опасался брат Матвей.
Сергей Иванович обратился к полку с речью. Последний раз он с яростью и страстью произносил слова, которым сам уже почти не верил.
— Друзья мои, мы идем на Житомир! Даю два часа на обед и отдых. Надо взбодриться, солдаты! Слушайте меня и верьте мне. Я позвал вас и не обману. Мы идем на Житомир. Обещаю вам, друзья, что никто не подымет на вас руку. Там, впереди, наши братья. Они ждут сигнала, чтобы присоединиться к нам.
Непонятно, что сильнее подействовало: предвкушение сытного обеда или обещание безопасного пути, но солдаты действительно ожили, лица прояснились, замелькали улыбки, они снова смотрели на своего командира с надеждой.
Муравьев обладал особым магнетизмом, даром убеждения, его слова одинаково сильно воздействовали на солдат и на офицеров. Но, выйдя из-под его влияния, они снова погружались в свои сомнения…
Сухинова окружили солдаты его роты. Он видел, с каким нетерпением они ждут от него разъяснений, и спокойно заговорил:
— Братья! Я не хочу обманывать вас, мало надежды на то, что мы победим. Но ведь и жить, как вы живете, нельзя. Вы не слуги царевы, вы рабы его. И не только его рабы, но и рабы его слуг. Разве это не так? У вас нет своей земли, нет воли. Всю жизнь вы гнете спину, а потом подыхаете, как собаки, от палочных ударов. Мы поднялись, чтобы вернуть вам человеческие права или погибнуть с честью. Уж лучше такая смерть, чем подлая жизнь…
Солдаты слушали его внимательно. Они верили ему, может быть, больше, чем Муравьеву, потому что чувствовали в нем «своего».
Управитель под расписку Муравьева охотно выдал солдатам хлеба и водки, а господ офицеров пригласил на трапезу к себе в дом. Это был добродушный, лоснящийся самодовольством человек, гордящийся широтой собственных воззрений. За обедом он распалился не на шутку. Разглагольствовал о необходимости реформ, читал наизусть Пушкина и, видимо, казался себе отчаянным вольнодумцем. Правда, когда кто-то спросил, почему он при таких убеждениях не пользуется благоприятным случаем, чтобы выступить за справедливость с оружием в руках, управитель сказал, что хотя он в душе демократ и вольтерьянец, но считает, что все изменения в обществе должны происходить в рамках установленных законов.
Во время приятной сей беседы явился фельдфебель Шутов и холодно доложил, что дорогу в Трилесы перегораживает какая-то гусарская часть и орудия. Сообщение прозвучало внушительно, как трубный глас. Офицеры побледнели. Вот и обозначился конец у заколдованного круга, по которому они шли. Этой вести ждали каждую минуту, и все же она пришла нежданно. Не одно мужественное сердце дрогнуло.
Офицеры молча смотрели на Сергея Ивановича, ждали распоряжений.
— Вот что, друзья, — бодро сказал Муравьев. — Здесь есть камин, видите, как ярко он пылает. Предлагаю сжечь все компрометирующие бумаги, если они у кого есть. На всякий случай, господа!
Он подал пример и начал доставать из походного чемоданчика какие-то письма, бумаги, все бегло просматривал и одно за другим бросал в огонь. «Катехизис» и воззвание к солдатам не стал жечь.
— Уж если это может кого-то подвести, то только меня, — сказал с улыбкой.
К нему подошел Сухинов. Жечь ему было нечего.
— Сергей Иванович, кто бы это ни оказался, нам надо двигаться дальше деревнями, не степью. В деревне они не посмеют стрелять из пушек. Наши силы уравновесятся.
Муравьев взглянул на него исподлобья. Отблески каминного пламени придали его лицу демоническое выражение.
— Мы пойдем степью! — твердо ответил он. — В нас никто не будет стрелять!
— Я в этом не уверен. В степи мы слишком удобная мишень. Такая игра не по мне.
Муравьев выпрямился.
— У нас не игра, поручик! У нас — восстание. И здесь вам думать не надо. Вам следует всего лишь выполнять мои приказания.
Сухинов не сказал больше ни слова, покорно склонил голову.
— Ладно! — неизвестно к кому обратился Щепилло. — Если так, то поглядим.
Муравьев возразил Сухинову не из амбиции, не для того, чтобы лишний раз утвердить свою власть (хотя и такой нюанс имел значение: в бою не может быть двух командиров), но главное было в другом: Муравьев по-прежнему делал ставку на присоединение к ним революционно настроенных частей, а для этого, конечно, можно и нужно было пойти на риск, продемонстрировать свое дружелюбие, подставив лоб под картечь. Сухинов и остальные славяне, напротив, рассчитывали только на собственные силы и готовы были пробиваться на Житомир штыками, естественно делая наилучшие для этой цели тактические маневры. Мог затеяться опасный спор, как не раз в эти дни случалось, мог, да не затеялся.
— Через полчаса выступаем, господа! — сурово приказал Муравьев.
Полк вытянулся меж полями серой колеблющейся лентой. Солнце и снег. День распушился ясный, улыбающийся. Под сапогами мирное похрустывание наледи. Привычное дело — шагать в Трилесы. Там были — туда возвращаются. Такая, значит, планида. Сергей Иванович Муравьев, отец родной, не выдаст — выведет. Он знает, куда надо. Надо в Трилесы. Упрямо шли люди, привыкшие к побоям, к муштре, к издевательствам. Умеющие смотреть в глаза смерти. Многие не раз смотрели. Видели спину убегающего врага. Падали умирать на снег, на горячий песок, в вонючие болота. Не поддались, выжили. Теперь шли свободно. Неволю, как рванье, сбросили с плеч.
Не дойдут они до Трилес.
Впереди на дороге отряд генерала Гейсмара, посланный Ротом на подавление восстания.
Первый залп прокатился над полем громово-снежной метелью. Ядра с визгом пронеслись над колонной — перелет. Заржали лошади, ряды солдат смешались. В обозе сразу паника.
Муравьев поднялся в стременах. Его грозная команда, как обжигающая пощечина:
— Полк, к бою! Без сигнала не стрелять! Вперед!
Перед ними темная стена всадников, остерегающих пушки. Восставший полк, ощетинившись штыками, без выстрелов, угрюмо пошел в свою смертную атаку. Залп и еще залп. Стоны раненых, выкрики, лязг оружия, похожий на зубовный скрежет. Последняя, отрывистая команда Муравьева:
— Стрелки, рассредоточиться! В обход орудий, марш!
Последнее яркое мгновение вольности и судьбы.
Дальнейшее — полубред. Картечная пуля вонзилась в голову, оглушила, заволокла мозг кровавой мутью. Муравьев сполз с коня, медленно опустился на снег. Поднес руку ко лбу — о, какая густая, теплая кровь! С печальной улыбкой разглядывал мокрую алую ладонь, еще раз импульсивно оттер кровь с глаз, бровей. Звуки боя не тревожили его, он оглох. Он сидел на снегу в благостной тишине. Но недолго. Потряс головой, с трудом поднялся, побрел наугад. Впереди ничего не видел, но краем сознания понимал, что кругом должны быть люди. Он спрашивал:
— Брат мой, где брат? Где Ипполит, скажите?!
Это контузия. Погружение в гудящие миражи, туда, где сизый полумрак и нет боли, только как-то чересчур пустынно. От этого оторопь: как же так — было много людей, куда-то шли все, а теперь никого. Зато слух вернулся. Ага, вон бежит солдатик, да какой-то разъяренный. Неужели это ему он кричит, Муравьеву: «Обманщик!» — и штыком грозится. И ведь знакомый солдатик, кажется, тот же, который стоял под окном в Ковалевке, у него Сергей вырвал тогда ружье. А может, и не тот, похожий на того. Но почему он так злобно оскалился, почему грозит? «Я никого не обманываю, — попытался объяснить Муравьев. — Я брата ищу своего!» Путь солдату преградил какой-то офицер, оттолкнул, крикнул:
— Пошел прочь, негодяй! Не видишь, подполковник ранен!
Это, кажется, Соловьев. Конечно, это он. А где Миша Бестужев? Где все?!
На мгновение Муравьев четко осознал происходящее, сквозь багровый, нависший над полем туман попытался обозреть поле боя, отдать распоряжение — еще не все потеряно! — но тут же снова погрузился в знойное полузабытье.
Бестужев и Соловьев повели Муравьева к обозным телегам.
— Представляете, — бормотал Муравьев, — Ипполит потерялся! Нигде не могу его найти.
Ипполита нетрудно было найти. Он лежал в сугробе, запрокинувшись головой, худенький и мертвый. Выражение его лица было такое, точно он что-то разглядывал в голубоватом небе, замечтался и зажмурился. Несколько минут назад кровь в нем билась сильно и гулко, сердце кипело жаждой битвы и победы, но очень много он увидел сразу такого, чего не выдержал его возвышенный разум. Он увидел, как с окровавленной головой упал на землю брат Сергей, как стонали и падали вокруг солдаты, как бежали, роняя ружья и прикрывая головы руками, оставшиеся в живых. Ипполит обещал не уйти с рокового места без чести. Робким движением он поднял к лицу пистолет Кузьмина и выстрелил себе в рот. Безгрешная душа вознеслась ввысь, туда, где, надеялась она, постигнет иные счастливые и ласковые мгновения.
Над Ипполитом склонились Матвей Муравьев и Кузьмин.
— Он был лучше всех и потому ушел первым! — сказал Кузьмин.
Матвей не страдал. В груди у него все пересохло, слез не было, только тяжелый железный обруч намертво сдавил грудь.
Кузьмин взял его за руку и, морщась от боли, — у него было прострелено плечо — повел к обозу.
Не было уже в живых и богатыря Щепиллы. После первых залпов, увидев, что ряды смяты, он собрал остатки своей роты, бросил ее на гусар, на пушки, в дикий отчаянный прорыв. Он шагал через трупы, ревел, как тигр, рука его стиснула ружье, как тростинку.
— Не боись, ребята! — гремел он, жутко вращая набрякшими кровью очами. — Вперед, орлы! За волю!
Не добрался до врага Щепилло, ста шагов не добежал. Поперхнулся, выронил ружье. Хлестнула на снег багровая струя из перебитой картечиной шеи. На полном дыхании рухнул богатырь. Солдаты его окружили, помедлили, грустя. Бывал груб Михайло Щепилло, бывал необуздан — такой норов, но солдаты его любили. Свой командир, понятный, открытый, без личины. Ничего не поделаешь, судьба ему выпала здесь лечь, на бегу споткнувшись. Постояли солдаты над командиром, пошли прочь. Кто-то, уходя, фуражку ему под голову подсунул, чтобы не так твердо было лежать.
Солдат, коих поймали, кои сами сдались, сбили в кучу, погнали гуртом в Трилесы. Офицеров повезли туда же на санях.
Кузьмин беззаботно распевал маршевую песню. Один раз Соловьев, сидящий рядом, неосторожно оперся на его плечо. Анастасий охнул, скривил губы:
— Поаккуратней, Веня. Плечо мне царапнули.
Офицеров заперли в отдельной комнате в корчме. Солдат загнали на скотный двор за околицей. Скотину к скотине.
Когда смерилось, гусар принес офицерам свечку. Пошутил:
— Сидите, сычи?! То-то!
— Ступай, братец, ступай, — посоветовал ему Кузьмин. — Твое дело собачье!
Долгое, гнетущее молчание стояло в комнате. Муравьев был в сознании, опустил голову на плечо Матвея, тихонько его расспрашивал, Матвей отвечал скудно. Про Ипполита правду скрыл, сказал, что не знает, где мальчик, может, удалось уйти. Кузьмин лежал на соломе в дальнем углу, вдруг поднялся, подошел к Муравьеву, протянул ему руку.
— Прости, Сергей Иванович, если что не так! Не держи зла на меня.
— Что ты, Анастасий, что ты! Ты меня прости.
Детской своей улыбкой осветился Кузьмин, вернулся на солому. Там он чего-то поворотился недолго, щелкнул сухо выстрел. Товарищи бросились к нему. Лица не увидать, кровью залито. Анастасий Кузьмин прятал в рукаве сюртука пистолет. Он не собирался тяготиться в неволе, лишь немного помедлил, чтобы попрощаться с Муравьевым. Он ушел передать от него привет младшему брату.
7
А где же Сухинов? Что с ним?
В первые минуты Сухинов вместе с Кузьминым и Соловьевым пытались остановить бегущих солдат и поворотить их на гусар. Потом Соловьев побежал к раненому Муравьеву, а Сухинов остался стоять, со зловещей гримасой поджидал мчащегося на него гусара с занесенной саблей.
— Ничего, ничего, скачи! — бормотал сквозь зубы. Поднял руки, улыбнулся гусару просительно: «Не убивай, браток!» Гусар лихо гикнул, осадил коня. Тогда Сухинов с короткого разбега вспрыгнул на коня, достал гусара за шею, вкладывая всю ярость, вышвырнул из седла. Трюк этот мало кому под силу, Сухинов и не то умел. Это была его стихия — смертельный поединок. Гусар покатился по земле, затих, может, сломал себе хребет, падая. Сухинов осмотрелся, к нему уже спешили человек шесть, хлестали коней.
По правую руку верстах в двух-трех деревня Пилиничинцы, перед ней глубокий овраг, как пропасть. Сухинов туда метнулся. Конь в овраг не пошел, осел на задние ноги, в испуге заржал.
— Не хочешь, ну-ну! — Сухинов соскользнул наземь, перекрестился и нырнул вниз. По глубокому снегу долго кувыркался, пока достиг дна. Поворотился — руки, ноги вроде целы, но увяз прочно. Одному не выбраться. И вдруг сверху еще куча солдат, точно их столкнули, летят.
— Держись, Иван Иванович! — чей-то голос как рукопожатие. Подбежали знакомцы, выдернули из снежной трясины, помогли перебраться на другой край оврага. Гусары вниз нырять не решились, без нужды им забава. Грозили:
— Вяжи его! Тащи к нам! А то хуже будет!
Сухинов в сумраке, не разбирая лиц, благодарил, трогал за плечи, звал с собой.
— Нет, барин, не пойдем. Ты иди, тебе можно. А нам бежать некуда. Куда убежишь!
В их словах — правда, Сухинову нечего ответить. Он поклонился им, пошел, потом побежал через поле к деревне. Понятно, что гусары сейчас поскачут в обход гигантского оврага. Одна надежда у Сухинова — на темноту и крепость ног. Он пока не раздумывал, куда бежит и есть ли вообще смысл бежать. Уйти от преследователей, спастись от неволи — сейчас значило продолжать борьбу. Бежать было тяжело, ноги то разъезжались по ледяному насту, то он проваливался в глубокие снеговые заносы. Один раз подвернул ногу, упал и не сразу встал, поднял лицо к небу, к черной пропасти, и коротко, по-волчьи взвыл: «Э-э-у!»
Оттуда, где остался разбитый полк, изредка доносились звуки одиночных выстрелов. «Добивают раненых?» — подумал Сухинов.
Он не верил, что Сергея Муравьева убили, хотя слышал, как об этом кричали. Он ни на секунду этому не поверил. В это нельзя было верить.
Немного отдышавшись, Сухинов побежал дальше, приволакивая правую ногу. Вскоре достиг крайней избы. Прокравшись огородом, легонько постучал в низенькое темное оконце. К стеклу приклеилось серое пятно, чье-то лицо. Сухинов сделал знак, чтобы отворили, пошел к крыльцу. Ждал долго, минуты текли ватные, вязкие, никакого шевеления за дверью. Потом сразу голос:
— Чего надо-то?!
— Открой, хозяин, не бойся!
Лязгнул засов, приоткрылась щель в двери, оттуда щурятся, разглядывают.
— Да открывай, в самом деле, не убивец я. Видишь, окоченел на морозе. Пусти погреться!
Щель пошире, высунулась лохматая мужичья голова.
— Пошто ночью бродишь? Кто такой?!
— На тебе крест есть, хозяин? Человек погибает, а ты его пытаешь. Пусти в избу — отвечу.
Крестьянин отворил дверь так, что Сухинов еле протиснулся. В руке у мужика топор.
— Чуть что — пеняй на себя, — предупредил он. А мужичонка приземистый, крепкий и, видать, без особого страха в душе, хотя и с топором на всякий случай. Другой бы вовсе не отворил.
Прошли в горницу. Хозяин затеплил лампадку. Повернул огонь к Сухинову, внимательно его оглядел.
— Чего смотришь, говорю, не разбойник. Спрячь до утра — заплачу.
— За деньги головы не купишь! — мужик все смотрел на него туповатым, рассеянным взором, топор не выпускал из рук, что-то прикидывал. Сухинову все стало безразлично. В деревне одна за другой забрехали собаки, где-то неподалеку конский топот, гулкие человечьи голоса.