— Зачем они так, шеф!? Я ведь все знаю! Вы правильно все делали, я бы так не мог, и у деда и в полиции. Но я никогда не думал что Иван и, особенно, матушка так поступят — обвинят меня во всех грехах, хотя сами не безгрешны, совсем наоборот. То, что Иван гуляет и проматывает деньги, я догадывался. То, что матушка живет совсем не по средствам — тоже. Но дать мне пятачок на свечку, когда я все деньги, до копейки, отдавал ей — это слишком. Она на свои наряды десятки рублей тратит, а то и сотню в месяц может отдать, не задумываясь. После того как дом и лавки продали, деньги утекли как сквозь пальцы, и не на долги, там меньшая часть была, а большая часть вырученных от продажи денег — вообще неизвестно куда делась. При этом прислуге уже за полгода не плачено, а там на двоих всего — то десятка в месяц при столе и жилье, а что за жилье, ты и сам знаешь — темный чулан. В продуктовой лавке, у булочника, мясника и молочника — везде мы должны, все берем под запись.
Выезд свой держим, как же, неуместно купцу 2 гильдии ездить на извозчике. А Генриху, магистру, дворянину и кавалеру, значит, уместно? Как же, Иван — второгильдейский купец, а взнос в гильдию отдавать нечем. Да вы с Генрихом просто вытащили из долгов Ивана, у него нечем платить не только взнос, но и приказчикам, и на закупку нового товара денег нет. И шелк — то действительно, то ли краденый, то ли контрабандный, поэтому и бумаг на него нет никаких. Но это не отцовский, как думали полицейские, Иван его позже купил по дешевке, это он так сказал, что потратил полторы тысячи, там если треть от этого за краденый — то шелк и была. Вот Иван купил его задешево, а продавать боялся, припрятал и испортил — пожелтел он и, если бы не покрасить, то без бумаг его лучше было бы просто сжечь, чтобы не попасться. Но Иван, он — жадный, и как ты предложил покрасить, да еще так красиво, он и ухватился сразу обеими руками, недаром сразу пять сотен аванса отвалил. Я такого даже не ожидал, видать, крепко его приперло, даже не с долгом в гильдию, это так, отговорка. У него все дело разваливается: из последних, наверно, денег дал — за соломинку ухватился, как утопающий. И нет бы век быть благодарным, он еще орать стал на тебя и обвинять во всем, когда ты из тюрьмы, считай, его вытащил, а не просто из долгов.
— Вот тебе и раз! Вот это скандал в благородном семействе. Я, значит, спасал торговца краденым, помогая ему сбывать товар. Саша, а предупредить меня раньше ты не мог? Мы ведь тоже рисковали, а за что, вернее, за кого — за дурака Ивана?
— Мне Ивана было жалко…
— А теперь жалко?
— Теперь — нет.
Тут, легок на помине, появился Иван с мрачной физиономией и, не говоря ни слова, бросил на стол пачку «катенек»[2]
— Две? Иван кивнул.
— Пересчитывать не буду, но больше дел с тобой не веду, — сказал я решительно.
Иван вышел, а я пошел на кухню, есть очень захотелось.
— Глаша, у нас что — то поесть осталось?
— Сейчас согрею, барин. Идите пока в столовую, я сей минут подам закуску. Может, водочки выпьете, на вас лица нет.
— Да, пожалуй.
Я сел и через минуту Глаша принесла запотевший с ледника графинчик, тарелочку с порезанным огурчиком и ветчиной.
— Сейчас щи поспеют, закусите пока, барин.
— Спасибо, милая Глаша.
Я налил рюмку и выпил, но ни вкуса водки ни расслабляющего действия не почувствовал.
Расслабиться не дала маман. Она влетела в столовую и начала истерить:
— Я места себе не нахожу, а он водку пьет! Иван мне сказал, что вручил тебе 2000 рублей — изволь отдать их мне сейчас же.
— И не подумаю. Из этих денег я еще должен половину Генриху отдать и рассчитаться с мастерами.
— Александр, как ты говоришь с матерью! Никакого Генриха, мы бедствуем и ни с кем я делится не буду.
— Бедствия наши связаны с неумеренными вашими и братца тратами и, если вы не умерите аппетиты, но скоро разоритесь вконец, — заявил я вконец обнаглевшей и в общем — то, чужой мне «матущке», — Если нужны деньги — возьмите у Ивана, он на мне не меньше 5000 чистыми заработал и еще тысячи полторы — две заработает на остатке шелка. Только будьте поумереннее в своих покупках и не давайте Ивану играть в карты — а то он последнее профукает. А Генриха я не могу оставить без вознаграждения — он честно заработал свою половину.
— Ах так, какой — то немчура тебе дороже родной матери! Ну и убирайся вон из моего дома!
— Видимо, придется последовать вашему совету, матушка. Через час меня здесь не будет.
Я пошел к себе, быстро собрался, покидав в старый чемодан свой нехитрый скарб.
Через полчаса я уже звонил у входа в аптеку, дверь почему — то была закрыта.
[1] Полицейские, в том числе и служащие по уголовному сыску, имели гражданские чины, правда обожали, когда их величают офицерскими званиями. Так что, погон серебряного цвета с одним просветом и малиновой выпушкой был у титулярного советника полиции и такой же, только с золотым полем у капитана или ротмистра в армии. Впрочем, в казачьих войсках тоже были серебряные погоны, но только уж совсем тупой обыватель мог спутать казачьего есаула с полицейским чином или с гражданским чиновником, например медицинской службы, тоже носившим серебряные погоны.
[2] Сторублевая купюра с изображением Екатерины Второй
Глава 8. Вроде все все хорошо, но на самом деле плохо
Я продолжал крутить ручку звонка, лихорадочно соображая, что случилось с Генрихом? Тоже забрали? Но лавка не опечатана, просто дверь закрыта и надпись — «прошу звонить», значит, кто — то есть внутри. И правда — дверь отворилась и я увидел Прохора (аптекарского помощника).
— Ваше благородие, господина магистра и Елизаветы Павловны нет. Господин магистр уехал и его два часа не было, потом Елизавета Павловна послала меня к вам и Ваш братец сказал, что вы вернулись, но выйти не можете, так как находитесь у матушки. Я вернулся в аптеку, сказал, что вы с братцем вашим дома, а тут Елизавета Павловна собралась, вышла на улицу, остановила извозчика и уехала, наказав мне следить за аптекой, а дверь закрыть и чужим не открывать.
— А что же ты мне открыл?
— Так я вас знаю, увидел в зеркальце — тут у нас хитрое зеркальце на стене закреплено, видно, кто пришел.
— Куда же уехала Елизавета Павловна?
— В полицию, искать господина магистра.
— Давно уехала?
— Где то час назад.
Вот ведь времечко, позвонить бы сейчас по мобильнику. Мне, кроме того что Генриха и Лизу надо найти и остановить от каких — либо действий, еще и деда надо проинформировать. А о чем информировать — то? Что ничего с Генрихом не ясно? Срочно надо ехать опять в следственное отделение.
— Вот что, Прохор, возьми чемодан и спрячь пока. А я поехал в следственное отделение. Да, постой, не разменяешь ли сотенную?
Прохор ушел и вернулся с тремя бумажками и горстью мелочи.
— Нет, Ваше Благородие, в кассе только 12 рублей и 53 копейки.
— Хорошо, бери сотенную в залог и давай все мне.
Я распихал мелочь по карманам и пошел ловить извозчика. Довольно быстро подрядился за четвертак, благо ехать недалеко и в центр, посмотрел на монетки. Был рубль, полтинник и три четвертака с профилем императора, похожим на рубль 100 лет Ленину, только серебряные, четыре двугривенных, два пятиалтынных[1], три гривенника, тоже все серебряные, но потоньше и с двуглавым орлом, и несколько медных монеток от копейки до пятака с орлом. Бумажки в пять рублей — синяя, три рубля — зеленая и коричнево — желтый рубль. Цветовая гамма в целом соответствовала советским деньгам, но бумажки были в три раза больше.
Пока я рассматривал монетки, доехали. Вошел в присутствие, спросил, нет ли тут господина фон Циммера. Дежурный ответил, что да, был какой — то немчик, шумел много, хотели его забрать, так выяснилось что он дворянин и георгиевский кавалер и забирать не стали. Он все кричал, что до полицмейстера дойдет, ну и уехал. Тут с час назад его какая — то барыня искала, ну я ей тоже сказал, что он, наверно на Пушкинском бульваре, напротив Богословского переулка — там резиденция обер — полицмейстера.
Так поехали на Пушкинский, подъехав к дому я увидел запертые ворота и дворника.
— Не велено никого принимать, господин обер — полицмейстер в Аглицком клобе, — упиваясь своей властью, ответствовал дворник.
Ну вот, теперь на Тверскую и у ворот клуба (это там, где теперь музей революции) увидел стоящих Генриха с Лизой, дожидающихся выхода главного полицая (в клуб их, естественно, не пустили).
У меня отлегло от сердца — вдруг бы Генриха упекли, да еще по приказу обер — полицмейстера, тут уж никакого моего нахальства не хватит. Все — таки наивные люди здесь живут: уповают на справедливость начальства, верят всему, что сказано с апломбом. Может замутить финансовую пирамиду с Леней Голубковым [2]и вовремя сбежать в Америку?
— Генрих, почему ты не уехал домой, раз Лиза сказала, что нас отпустили?
— Меня оскорбили в участке, меня, дворянина, хотели отправить за решетку якобы за оскорбление полиции.
— Генрих, поехали домой, ты устал и можешь натворить глупостей. Мы еще им отомстим и они за честь будут считать знакомство с нами и мы будем решать, принимать их у себя или нет. Месть — это блюдо, которое должно подаваться холодным, а ты сейчас разгорячен, возбужден и в таком состоянии опасен сам для себя.
Тут подвернулся извозчик, и мы поехали на Полянку. Выгрузив супругов и строго наказав Лизе налить Генриху, да и себе, чего покрепче, накормить и уложить отдыхать, я поехал к деду — надо успокоить старика, а то мало ли какие слухи до него дойдут.
Приехав к деду, застал его не отдыхающим после обеда, а в кабинете с докладывающим ему управляющим. Дед спросил, обедал ли я сегодня, услышав, что нет, вызвав слугу, велел накормить меня как дорого гостя, в столовой. После разговора с управляющим дед сам ко мне придет.
Обед был простой, русская кухня, но очень достойный. От предложенного графинчика я отказался, не берет меня здесь водка, она только на Сашку действует (он, кстати, затаился, переживает, наверно, и знать о себе не дает). После сытных щей из кислой капусты и говяжьих битков с пирожками я почувствовал полное насыщение и попросил чаю. Только принесли самоварчик, появился дед.
— Вот это ты хорошо придумал и я попью чаю с тобой. Давай, рассказывай о своих приключениях. Кое что о том, как ты осадил полицейского чинушу и вытащил Ивана, я уже знаю. И о речи на крыльце управы знаю, завтра в газетах будет. А дальше — то что.
— Дальше я Генриха поехал искать, он ведь как я к тебе поехал, сразу в полицию бросился, ну там его чуть не посадили. Хорошо, что когда он волнуется, то плохо говорит по — русски, там никто не понял, что это к «царьградскому делу» относится. Мол, немец бузит, ругается, давай его за решетку, чтобы не шумел, ну и наподдали немного. А он ведь свой солдатский георгиевский крестик нацепил, стал кричать, что он дворянин и бить его нельзя[3]. Ну его вроде отпустили, а он поехал жаловаться к полицмейстеру. А когда он уехал, то в это время я и журналисты подкатили, Ивана освободили и мы поехали домой. Когда домой приехали, то помощник Генриха из аптеки пришел и узнал, что все в порядке, но ко мне его не пустили, я как раз с Иваном и маман ругался. Елизавета поехала разыскивать Генриха, думая, что его забрали. Тут я появился в аптеке и поехал за Циммерами, пока Генрих у полицмейстера чего не начудил. В общем, я их нашел у Английского клуба, где прохлаждался полицмейстер, забрал и вернул на Полянку а потом поехал к тебе сообщить, что все в порядке.
— О чем же ты ругался с Иваном и матерью?
— Иван не хотел отдавать 2000 рублей, из которых половина причиталась Генриху за работу по получению красителя — он помощника нанимал и на реактивы потратился, да и сам здоровьем рисковал: краска — то сама неядовитая, а вот промежуточные продукты ядовиты, дышать ими нельзя и брать голыми руками тоже. Так что деньги свои он честно заработал. А мать сказала, что знать не знает про Генриха и семья сейчас живет плохо, поэтому делится она ни с кем не будет и потребовала немедленно отдать все деньги ей (Иван принес мне 2000, но тут же пожаловался матери). Я ответил, что если нужны деньги, пусть возьмет у Ивана — он на нашем крашеном шелке около 5 тысяч прибыли поимел, да еще остаток шелка тысячи на полторы в лавке (полиция все вернула). И вообще, давать мне пятачок на свечку в церкви за выздоровление, а самой трать десятки и сотни рублей на обновы — это как — то нехорошо. Я ей в глаза не стал пенять, просто посоветовал быть более экономной и не давать Ивану играть в карты, а то они пойдут по миру. В итоге маман сказала, что если я не отдам ей деньги и мне немчура дороже матери, то лучше мне идти к нему. Я собрал чемоданчик и пошел к Генриху. Дверь мне открыл его помощник, я оставил у него чемоданчик, а остальное я тебе уже рассказал.
— Да нехорошо с матерью получилось, ну да Бог тебе судья. Ты там что — то про выздоровление сказал? Так ты болел?
— Да, братец отвесил мне затрещину, я упал и ударился о косяк, полдня пролежал без сознания, потом месяц восстанавливался. За это время я потерял место помощника поверенного, в чем мне тоже попеняли и сказали, что сижу, мол, на шее. Лиза меня выходила и Генрих все время заходил, вот они по — очереди и дежурили, кормили меня с ложечки. А маман только три раза и появилась…Мол, Лиза все правильно делает, справляется, вот и хорошо. Иван тоже хорош, первые сутки все молился, думал, что я помру и его упекут, обещал любых докторов и санатории оплатить, а в результате, последние полмесяца я его вообще не видел и Генрих с Лизой расплачивались с доктором сами.
— Вот как, оказывается, тогда понятно, почему ты ушел из дома. Странно только, что ты после всего этого помогал Ивану продать залежалый товар.
— Как же, дед, хоть плохонький, но ведь брат. Меня только последнее возмутило, когда вместо того, чтобы поблагодарить за то, что я его из тюрьмы буквально вытащил, он орать на меня стал.
— И куда же ты теперь? Что делать будешь?
— Да к Генриху попрошусь на квартиру, небось, не откажет. А что делать, я тебе уже рассказал и мы вроде договорились: для начала обучим твоих людей обращаться с краской — только скажи когда и где. Будем экспериментировать с другими красителями, если получится — то сразу к тебе. Попробуем найти подходы к синтезу лекарств, надо познакомиться с химиками и врачами. Вот такие ближайшие планы.
— Да, я все понял. Буду готовить новую красильню и дам мастеров хороших. Думаю, через неделю скажу, когда и куда приехать. Деньги, 12 тысяч уже на твоём счету в Купеческом банке. Привилегию с твоим именем я отдал на рассмотрение, зарегистрировали вчерашним числом. В Департаменте сказали, что заявка грамотно составлена, вопросов не будет и через полгода привилегия будет готова. Можно было бы быстрее, но подписывать будут в Петербурге, а туда таких бумаг пакет на подпись готовят, даже за деньги никто с одной привилегиейй не поедет, это только привлечет ненужное внимание.
Потом мы чаевничали с дедом, ели вкуснющее варенье из крупного золотистого крыжовника с кусочком грецкого ореха внутри — дед назвал его «царским». Тут я вспомнил про бренд «царьградский» и предложил деду заменить на «Русский пурпур» — мол, надо воспитывать у потребителя любовь к отечеству, а не низкопоклонство перед иностранщиной и вопросов с контрабандой не будет. Русский товар — значит, лучший. Поскольку для практически всех красителей, с которыми мы сейчас начнем работать, есть немецкие прототипы — немцы уже здорово продвинулись с анилиновыми красителями, то будем создавать русские аналоги, не уступающие импорту и существенно более дешевые. Пусть они будут под зонтичным брендом «Русский» с прибавлением фабрики Степанова», то есть — «Русский Пурпур фабрики Степанова», «Русский Индиго фабрики Степанова» и так далее.
— Это, Сашка, ты хорошо придумал, сразу видно — купец, — одобрил дед.
Знал бы дед, что повертевшись 20 лет на русской фармацевтической фирме, бывший подполковник много чего набрался не только в программном скрининге новых молекул, но и в маркетинге. Фирма была одна из немногих, что имела свой R&D то есть отдел научных разработок, создав как — то препарат, превосходящий зарубежный оригинальный, но на беду, этот зарубежный препарат лоббировали на самом верху, и фирма погрязла в бесконечных придирках к клиническим испытаниям, хотя все было сделано по международным стандартом — Андрей Андреевич сам рассчитывал мощность выборки и необходимую статистику при «слепых исследованиях и был уверен в надежности отечественного препарата, но Минздрав продолжал закупать за рубежом дорогущий аналог. Патент там был ни при чем — технологи обошли патент, изменив структуру молекулы без потери эффективности и даже с большей безопасностью для пациентов. А потом дорогой зарубежный препарат стали фасовать в России и он стал как бы своим и ограничения на импорт его уже не касались.